Анна КОЗЫРЕВА. Родительская суббота. Рассказ.
Жарило июньское солнце, тянулось по небосклону все выше и выше, спешило к зениту и пекло нещадно; так нещадно и жарко, что стало в доме вязко, душно.
- Лодырь, а лодырь! – Бабушка в который раз подходила к кровати, хлопала Альку по длинному худому тельцу, будоражила ее, а девочка только глубже зарывалась в подушки с головой и сопела там недовольно, с обидой. – Хватит, ино, валяться-то! Полдень скоро, а она всё дрыхнет, всё чё-то манежит. Вставай!
Но вставать не хотелось.
Алька продолжала лежать в полудреме и маяться. То маяла, мучила ее обида. Обида на весь белый свет. И особенно на мамку, которая вечно никуда не отпускает. Вчера она так старалась уговорить маму, чтобы ее отпустили с Томкой, но всё, как всегда, напрасно, зря. Алька утром, когда мать уходила на работу, затянула было:
- Мама… - но та даже и слушать не стала - перебила:
- И не канючь!
Мать ушла, а девочка, представляя себе, как потом Томка с
ехидцей скажет, что ее, маменькину дочку, снова никуда не пустили, - задохнулась от обиды.
Вот всегда так, а что Алька может поделать? Мамка за ней даже умудряется на Каму ходить. Сядет на берегу и следит, как Алька купается.
И попробуй при ней только нырни! Тут же из воды заставит выйти, начнет полотенцем, как маленькую, вытирать, а девчонки-кривляки тут же дразнить исподтишка начинают.
Оттого-то и маялась Алька, пряталась с головой в подушки и клялась себе, что на улицу с сегодняшнего дня больше шагу не сделает.
- Вот я эту дрыху из ковша-то и окачу! – Бабушка толкнула створки окна и заглянула из огорода в комнату: – Для такого случая и воды не пожалею!
Алька, зная бабушкин норов, как была в одних трусишках, так и выскочила на крыльцо. Однако и обида выскочила следом и всё так же точила, маяла. Девочка обмякла и вялая, смурная, как непогода, уселась на прогретую солнцем ступеньку.
- Аль-ка!
Она давно ждала этого зова, но, услыхав, не откликнулась тут же, а соскочила с крыльца и по прислоненной к стене лестнице вскарабкалась на пологую крышу сарая, откуда украдкой стала выглядывать. Она видела, что подружка наполовину высунулась из окна и звала ее:
- Аль-ка-а!
Вчера Томка прибежала и попыталась было помочь Альке в угово-
рах , но мамка накричала на обоих:
- Ты, Томк, не баламуть ее! Ишь, удумали – на кладбище погулять.
Это что – место для прогулок? Господи, пришло ж в голову такое? Тебя, Алька, и так днём-с-огнём не сыщешь, где лётаешь – не знамо. Бабка, эвон, и ноги быват пособьет, пока сыщет. Лучше бы в огородце полоть не забывала.
И чтоб после этого не злиться?
- Мы уходим сейчас! – Томка всё никак не успокоится.
«Ну и идите – мне-то что …» - Невыносимо стало от обиды и, чтобы не расплакаться, она закусила губу.
- Слышь: подруга-то скоро глотку сорвет? – Бабушка выгоняла кур из огорода. Девочка свесилась к ней, заканючила:
- Бауш, пусти … ну, бабуль … ну, что жалко тебе, да?
- Вот шимелы, повадились! – бабушка шумела на кур. – Не доглядишь чуть, а оне тут как тут. От басурманки. Кыш-кыш, вас! – Закрыла калитку. Обернулась к внучке: – Жалко-то, знашь,где? То-то… И куда тебя нелегкая угораздила? Слазь! Расшибешься ищо.
- Не слезу.
- И сиди там, поперёшная.
- Буду!
- Мать-от чё тебе наказывала? Исполнила? Так много делов в огородце-то переделала – я со счету сбилась.
- Ну, бабуль… ты самая лучшая… самая-самая… пусти, а? Я, чесслово, завтра и полью всё, и прополю… Нет, даже не завтра – сёдня! Вот вернусь и сделаю, а?
- Ой, чесслово! Ну, не пустомеля ли? Кажинный день одно и то ж обещат. Как и не надоест? Знамо: язык-от без костей.
- А я убегу!..
- Я-те убегу! – бабушка выразительно помахала вицей, которую всё еще держала в руке. – Вот, вереда, и уродилась же крученая, всё ей поперек надо…
- И некрученая я вовсе! Всё равно убегу!
- Бежи! Скатертью дорожка. Только далеко ли бежать станешь?
- Далеко-далеко – и не спрошусь даже.
- Ну-ну! Не спрашивай! Ты у нас сама себе голова, что хочу, то и ворочу! Ты, Аля, не лихостись. Лихость-то свою кинь куда подальше,так-то
оно всё толковей будет. – Она вышла, а прикрыть калитку забыла, и куры вновь заспешили к сочной зелени.
- У-у, кутьки противные! – Алька спрыгнула с крыши и остервенело бросилась на кур. Те заквохтали, рассыпались в стороны. Вышла и Алька. Прикрыла дверь на вертушку и подошла к бабушке, сидевшей у крыльца. Пристроилась рядом.
Двор Карташовых был виден, как на ладони. Вся их большая
родня гомонилась там в сборах.
Чирковские никак тоже с ними? Вон Федосью Мишиху,
кажись, вижу. – Бабушка остро высматривала толпившихся. – Она?
- Она. Томка говорила, что много их пойдет.
Ну что ж, родня-то немалая, да и вся по округе живет.
- Бабуль … - Алька прижалась к бабушке, шмыгнула носом.
Старуха прижала ее к себе, провела сухой, теплой ладонью по
голове:
- Не уроси. Большенькая ить. Десять лет никак. Понимать же
надо. Угомонись: книжку лучше почитай.
- Да ну!
- И я б послушала. Мне тоже любопытно.
- Потом. Ладно? А сёдня пусти, а?
- Вот девка не толкет, так мелет… - помолчала. – Как же это
я тебя одну пущу? Далеко ить.
- Так не одну ж! С Томкой!
- С Томкой, говоришь? – вздохнула. – Да, Томка-то твоя така ж коза дикошарая. Убежите куда и заплутаете… Ну, наконец-то тронули.
Шумной, плотной, чересчур для такого случая, возбужденной компанией Карташовы вывалили на середину улицы. Заняли ее во всю ширину
укатанной дороги. Шли колготно. И суетилась, сновала челноком в толпе Томка. Она по-взрослому манерно подхватывала под ручку кого-либо из женщин, тут же, однако, бросала и срывалась к другой. Исподтишка успевала и поддразнивать Альку.
- И чё радуется? Право, как на именинах красуется. То же, поди, как умру, станешь с плясками на могилку ходить? Если только вовсе станешь…
- Ты чё это, бабка, говоришь, а? – Алька всякий раз вспыхивала, загоралась, стоило лишь бабушке заговорить про свою кончину. – И молчи ты про это давай! Не умрешь ты вовсе, поняла?
- И хорошо бы так … пожить-то хочется, да ить смертушка-то, Аля, нас не шибко спрашиват… Тебя бы только дотянуть да на ноги пос-тавить. Мамке помочь…
Карташовы проходили мимо.
Бабушка приветственно отвесила всем общий поклон. Буркнула своё «здрасьте» и Алька.
Последним, отставая с каждым шагом, тащился старик Карташов.
Пыль, поднятая с дороги, густо клубилась, обволакивая сизым дымом старика, отдаляя и отстраняя его от молодых и сильных людей, уходящих споро. Пыль медленно оседала, и старик, задохнувшись, застрял в этом облаке. Долго дергал беспомощно и бестолково руками от надсадного глубокого кашля и безудержного, расслабляющего нутро, чиха.
- И-и, как изошел-от, старый… - бабушка с жалостью
смотрела на него.
Наконец Карташов прокашлялся, успокоился и попытался шагнуть вперед, но, сделав шаг, другой, снова застыл посреди дороги.
- Вишь: собрался ехать да кони стали, - подытожила бабушка и вдруг крикнула: - Данилыч, да ты, никак, до самой Троиццы ехать собрался? Ищо, я баю, и назад успешь прискакать!
Старик недовольно махнул рукой. Маленьким ряженым старичком-лесовичком казался он сейчас девочке. Словно мальчишке-малолетке наклеили бороду из пакли, нахлобучили шапку-ушанку домашнего пошива, обрядили в громоздкие, пузырящиеся на коленях и худом задку, ватные линялые штаны с очень большого мужика, да и выпустили смешить народ, а мальчишка то ли времена года перепутал, то ли все слова своей байки перезабыл, - вот и остался стоять в недоумении жалкий, растерянный и беспомощный в растоптанных валенках-самокатах на ногах.
Внезапно бабушка непривычно тонким голосом очень звонко выкрикнула:
- Старый, апарат-от застудишь, как ино к девкам бегать станешь?Амуницию-то менять ить пора!
- И чё орёт? Слава Богу, не глухой ищо, - Карташов медленно добрел до них, - Конь-от о четырех ногах, да быват споткнется, а с меня, убогого, чё возьмешь? – Тяжело опираясь на суковатую, отполированную клюку, он сел рядом. – Ты, Настаська, вроде как однех со мной летов будешь, а вот супротив меня много бойчее. Почему? И лихоманка тебя никака не берет? Разве справедливо так-то?
- А мы ее, лихоманку, пужам, - пущай стороной бегат! Так
ить, Алочка, я говорю? – Она притянула к себе внучку. – Мне, старый, ищо девочку поднимать. На ноги ставить. Меня не станет, а ей как? Это вон вас цельная оравища – не перечесть, а нашу-то семью и по пальцам считать не надо – все тута, на виду.
Старик похоже и не слушал. Он неотрывно смотрел в след уходящим. Наконец тихо молвил:
- И то верно: давно пора амуницию менять … Чую, не жилец боле.
Совсем немощной стал. Загадал было, мол, добреду может да старухину могилку спроведаю… Да како уж там… совсем не шевелятся … - и Карта
шов зло ударил по коленям.
- Её не стало-то давно? Я и не знала её.
- Вы сколько летов тута, как живете?
- По осени семой пойдет.
- Семой? Ну, так вы, конечно, не застали уже ее. Она у нас долго разбитая лежала. Всё Федьку с фронту ждала, а он домой-от аж в сорок осьмом пришел. Женился опосля, и только-только Томка народилась, как бабка тем же месяцем и преставилась. Успокоилась, знать… Так сколько прошло? Десять, поди? Царство ей небесное! – и, вскинув глаза горе, перекрестился.
- Царство небесное... – эхом повторила бабушка. То же гля -
нула в высь. То же перекрестилась. И добавила: - Все, придет час, там будем… Живем поколе Господь грехи наши терпит.
- Папаша! – Это Томкина мать подбежала. – Ухожу я, а ты шел ба к дому.
Карташев обрадовался: скороговоркой принялся наставлять ее:
- Ты, Ася, проследи за всем. И хрест-от… непременно хрест
проверьте, а то, небось, подгнил совсем. Упадет ищо…
- Господи, о кресте заботится! Тут об ём забота, кабы не свалился.
- Не колгочи! Лушше слушай, что наказываю. Хрест-от подправьте, коли что, а второго-то ей ставить не надобно…
- Да кто ж, прости мя, собирается крест менять?
- Тяжко ей, голубушке, будет. Я с ней скоро своим поделюсь…
- Поделишь-поделишься … - процедила глухо Василиса.-Папаша! Побежала я, а то ушли вона как далеко! – Она беспокойно всматривалась в даль, за деревню, куда к старому колхозному огороду – «огородничеству» по-здешнему – уходила родня.
- Чё папаша-то? Догонишь! Чай, небезногая! Мужикам-от я то же
наказывал, да что мужики? Поди, напьются и забудут тут же. Ты проверь
всё, да могилку-то не поганьте!
Невестка оборвала:
- Не блажи-ко, старый! Лучше иди домой. Изба-то не заперта..
- А чё тут страшного – не заперта. Без воров навроде живем. Али у тебя богатства скопилось, что душа болеть стала?
- Да, окстись, како богатство? Кабы куры в избу не зашли, а то нагадют. Да сморит тебя, поди, на солнцепеку. Давай сведу?
- Оставь… Сам как-нибудь добреду… бежи уж… и то, верно,
далеко ушли – не видать.
Тут вклинилась бабушка:
- Ась, может Алю мою возьмете с собой?
- Зачем ищо?
- Да кровник мой, Митрий, тама лежит…- бабушка, опасаясь показаться назойливой, начала оправдываться. – Мечталось и мне сходить - спроведать, да, чую, силов не хватит дойти. Пусть хоть Аля сбегат. Кое-то на помин подаст…
- Мне-то чё – пускай идет! Только что б слухалась, а то оне с Томкой одна другой стоят.
- И не будет она своевольничать, не будет. С чужими людьми идет – понимат же! Бежи, Аля, сряду новую одень, да узелок там на лавке лежит: его с собой возьмешь.
- Побегу я. Пусть догоняет! – Василиса заспешила.
- И догонит, догонит. Бежи!
Девочка убежала в дом, а бабушка через открытое окошко крикнула вслед:
- Каша там гречишная – поешь, да молока попей!
Пол литру козьего молока – залпом.Из белого штапеля, с бабочками, вышитыми по подолу, новое, сшитое мамой платьице натянула мигом.
А бабушка вновь подсказала через окошко:
- И кудлы-то… кудлы прибрать не забудь!
Гребенка… где гребенка? Только вот бабкин щетинь на подо-коннике лежит. Волосенки короткие, редкие, тонкие, а щетинь скребет кожу.
Выскочила на крыльцо.
А узелок? Вернулась, схватила его с лавки и – деру! Только вперед, только скорей… Но тут одернула бабушка, вернула и стала поучать, как и что делать, как подавать, что говорить. Объяснила, что сегодня день такой – поминальная суббота, родительская . И в этот день всех усопших, даже самосильников, поминают…
Слушала наказ Алька вполуха, рвалась вперед, а бабушка все поучала, все говорила:
- И, как говорится, дай подать, а не дай Бог брать…
- Бауш, побегу я.
- Не забудешь? Не спуташь?
- Ну, что ты, баушка! То говоришь, что большая я, а то спутаю, забуду…
- Большая? Да ка же ты, чадушко мое, ищо большая? Дитё! Ладно уж, бежи с Богом!
Наконец-то! Девочка бежала, не чуя ног, и дыбил, ерошил воло сенки ветер. Откуда и взялся?
На пригорке, добежав до «огородничества», где круто дорога шла под уклон и деревня в раз пропадала из виду, она остановилась. Оглянулась.
Остроконечно вытянулась прямая деревенская улица, вновь ставшая пустынной, безлюдной и тихой. Тихим, безлюдным и пустынным казался и весь, отстранившийся от нее, мир, где остались бабушка и дед Данилыч. Они по-прежнему сидели у крыльца и виделись издалека маленькими, но
виделись ясно, четко, словно оба они тщательно срисованы кем-то и изображения их придвинуты к ней.
Девочка удивилась тому, что у бабушки белый головной платок стянут узлом под подбородком, ибо так подвязывалась она редко, только когда ездила в церковь. Удивилась и тому, что старик Карташов, сняв телогрейку, сидел в белой рубашке, хотя Алька точно помнила, что до этого он был в серой фланелевой фуфайке. И, чтобы как-то разорвать этот за
стывший, отчего-то растревоживший ее мир, она взмахнула рукой и крикнула:
- Бабуль! – Однако та не взмахнула приветливо, не ответила. – Не видит, наверное, уже… далеко я… Томка! Том! – Алька, увидев, наконец идущих впереди, закричала, и подружка обернулась, вырвалась из толпы, бросилась на встречу.
Оживленно, суетно встретило их кладбище.
Ввалившись со всеми в гомонящийся людской поток, закрутилась в его толчее и круговерти Алька. Подружку она потеряла и, стиснутая со всех сторон, вначале не могла что-либо понять, увидеть. Наконец протолкалась к обочине тропы, где и увидела нищих - тех, кому, по бабушкиному наставлению, должна была подавать милостыню. С трепетным, вытеснившим страх, чувством она, вытащив из узелка карамельки-подушечки, стала рассовывать слипшиеся конфетки в протянутые руки, а вспомнив про медячки, принялась и их по одной монетке совать в ладошки.
- Помяните маминых младенцев Нину, Дину, Витю… дедушку помяните Устина Алексеевича… Дядю Митрия… - запнулась.
Поодаль на бугре сидел дядька… нет, он не сидел, а стоял…только стоял без ног, которых не было, а вместо них – тележка, маленькая площадочка. Девочка смотрела немо и беспомощно, а тот, заметив ее испуг, сказал:
- Ты чё, дочка, испужалась? Ничё-ничё, и хуже быват! – И, справившись, видимо, и со своим минутным смущением, подмигнул и провел ладонью по щетинистой щеке. Показал рукой перед собой: - Ну! Девочка устремилась взглядом за рукой к лежащей перед ним, старой военной фуражке, на дне которой блестели желтые и белые монетки. Алька рывком подняла руку с зажатыми в кулак пальцами, расцепила их, но слипшиеся монетки пристали к ладони. Одну за одной стала спешно сковыривать. Монетки падали на засаленное дно фуражки, а на тряпицу выложила всю бабушкину стряпню – шанежки с картошкой и морковные пирожки.
С испугом она обнаружила, что потерялась. Стала оглядываться и никого из Карташовых не видела. Ей стало страшно и она готова была уже крикнуть, но тут совсем рядом увидела Томку, которая то же подавала милостыню. Побежала к ней, шепнла ей:
- Ты видела его? – Глазами показала на дядьку, который в фуражке на голове, отталкиваясь черными подушечками от земли, катил куда-то в сторону от кладбища. - Томк, а ему очень больно, да?
- Почем я-то знаю… пойдем… Нет, наверно, привык…
- А разве можно?
Цвело солнце. Висело в зените и обжигало. И не спасал от послеполуденного зноя, опалившего небо и землю, легкий, налетающий волнами, ветерок.
Люди тащились в горушку, широкие пологие бока которой кладбище облепило со всех сторон, а внизу, у подошвы, огороженные низким штакетником, сбитые в ровные ряды, покоились могилки солдат, умерших когда-то в тыловом госпитале. Над каждой из могилок стояли обшарпанные от времени, одинаковые пирамидки с вырезанными из жести звездами. Карташовы – и Алька с ними – миновали то кладбище стороной. Все устали. Ус
тала и девочка. Она с трудом и неохотой волочила ноги, мечтала поскорей дойти.
И было жарко.
- Вот и пришли! – Дядя Федя поставил огромную корзину,
плотно обтянутую сверху марлей, у заросшей обильно травой, могилки: - Ну, мамаша, здравствуй, што ль!
И начался шум, гам, а Алька почувствовала себя совершенно
чужой. Отошла. Села у розовостволой сосны, положила рядом, почерневший от пыли и ставший тощим, узелок. Она, как обычно то делала бабушка, прикрыла глаза, вытянула ноги, потерла их. Вздохнула. Какое-то время сидела так, ни о чем не думая, но вот придумала, что надо ж найти могилку того, совсем неведомого ей, дяди Митрия. Встала. Засобиралась.
- Ты куда? – Томка остановила ее. – Я с тобой! Мамк, я с Алькой…
Мы скоро…
- Не заплутайте!
Долго бродили они среди могил. Вчитываясь в надписи на крестах.
Чаще эти надписи, выведенные вычурной вязью, прочитаться ими не могли, и они лишь радостно угадывали причудливые фигурки цифр.
Незаметно оказались в другой части, где не столь обильно заросшими были могилы и почти на нет исчезла вязь с крестов. Услыхали протяжное, незнакомое пение и несколько ниже увидели столпившихся людей. Люди толпились возле могилы, земля на которой еще свеже дыбилась. В центре толпы стоял священник.
- Ой, смотри: поп! – Томка испуганно-восторжено хихикнула.
Худым и высоким виделся священник в длинной черной рясе. В прозрачный от жары и солнца день он казался нереальным, словно то была вздыбившаяся столбом черная тень. Когда они спускались ближе, то он пе-
рестал казаться таким, а увиделся огромной птицей, размахивающей широким черным крылом. Подбежали вплотную и из-за людских спин не могли больше видеть его, но отчетливо слышали густой зычный голос, хотя слов, произносимых им напевно, совсем не понимали. Незнакомым был и приторно-сладковатый запах курившегося ладана. Подружкам очень хотелось протолкаться поближе к нему, чтобы лучше рассмотреть, но верткая, цепкая старуха дернула, задержала:
- Не мотыляйтеся тута!
Девочки попытались сопротивляться - запищали, но та, цыкнув, прошипела:
- Молчите уж, чалдонки окаянные! И чё носются? Стойте, не егозитесь! Батюшка-то отпоет скоро. Глянь, и вам чё-то перепадет.
- А чё перепадет? – полюбопытствовала Томка.
- О, бестолковые! На помин подавать станут. Сёдня сорок дён по-
койнику. Вишь, и службу заказали. Знать, состоятельные. Кто подносит, тот сам не просит. Это, кажись, ольшанские, а те испокони бахвалистыми слыли.
Панихида закончилась. Толпа сколыхнулась, и верткая старуха шустро ринулась вперед. Следом побежала и Томка, а Алька, мимоходом прочитавшая надпись на кресте, странно и трепетно смотрела на высокую худую старуху в черном платке. Девочка видела, как расплачивалась за требу старуха, как достала из-за пазухи узелком завязанный платочек, как быстро развязала его и подала длинную, громко при том хрустнувшую, будто то хрустнула сухая ветка, сотенную бумажку священнику, а тот, спрятав деньги, что-то сказал ей на прощанье, перекрестил и быстро ушел, уводимый кем-то, в глубь кладбища.
Алька посмотрела ему вслед.
Священник перестал походить на черную птицу. Он стал земным и
обычным. Почти обычным. В больших хромовых сапогах, в заправленных в сапоги брюках-галифе защитного цвета, в подобранной высоко и ставшей скорее похожей на пиджак, рясе. И только лишь островерхая шапочка-скуфейка отличала его от остальных. Проводив его взглядом, девочка снова посмотрела на старуху, про которую она уже точно и наверняка знала, что это – ее бабушка. Ее другая бабушка – мать отца. Прочитанная фамилия на кресте была и его фамилией. Это были ольшанские, а мама говорила, что и отец родом из Ольшан.
По–другому ей просто и не думалось. Просто Алька была уверена - и всё тут. Уверена, что вот есть она, а это есть белый свет, на котором живет и она. Да и что тут мудрить, сказала бы сейчас ее баба Настя, если про своего отца девочка знала, как ей верилось, всё. Мама часто в шутку окликала ее по фамилии отца или просто Санишна. Рассказывала о нем много, да и сама Алька часто дорисовывала себе его историю, его жизнь прошлую и настоящую, дорисовывала его образ.
Отец был фигурой более чем реальной: существующий не просто в ее воображении, но и в действительности, где-то совсем рядом, совсем близко и что из того, что живет он не с ними, а Альке, может быть, вполне хватало и одного того, что мама часто подчеркивала ее сходство с ним.
-Ну, есть вылитый батенька!
Фотографии отца у них не было, но маме она верила, и, стоя иногда у зеркала, пыталась в своем отражении увидеть его. Отец постоянно жил в воображении. Лучший. Красивый. И, разумеется, ходил он в широких флотских брюках, немного в раскачку, а на груди, переливаясь радугой на солнце, ярко блестели награды. Много наград. Мама как-то сказала даже:
- Красивый, шут, был. Статный, Ладный. Одно загляденье и
всем на зависть, а идти рядом с ним было одно удовольствие. Мать, постоянно корившая и проклинавшая войну, отнявшую у нее мужа и сына, о ко-
торых безутешно горевала, в своих рассказах об Алькином отце была, однако, иной и на судьбу не сетовала, а скорее была в своих воспоминаниях благодарной за встречу, благодарной за дочку. Двух девочек, крохотулечек, она похоронила еще до войны, потом сынишку, а тут такое счастье – Алька!
И девочка, впитавшая от матери эту благодарность, относилась к образу отца бережно, торжественно, тем, видимо, и прощая свое безотцовское существование. Главное, что она есть на свете. Главное, что живет! Ей, окруженной лаской двух женщин, вполне доставало того отца, который жил в их доме нереальной зыбкой жизнью, и оттого-то она испытывала самые кровные родственные связи: есть она, есть он, и, значит, есть то родство, которое, по ее разумению, способно роднить весь мир.
Вот и сейчас, мгновенно объединив себя с этими людьми, она особенно сроднила себя со старухой. И только на миг, на самый малый, неуловимый, появилось в ней сомнение, которое тут же и исчезло, размылось в сознании, оставив лишь одно затруднение, как объединить прошлое и настоящее? Прошлое – это год, месяц, день и час назад – и было оно всегда, а настоящее, только что наступившее, было совершенно незнакомо и непривычно, как незнакомым и непривычным явилось к ней сейчас торжество, переживаемое от осознания того, что и у нее есть большая, огромная родня. И от неумения еще переживать это торжество, свыкнуться с ним, и от растерянности, ибо она очень растерялась, - Алька совершенно не знала, что же ей делать, что сказать.
Подбежала Томка, размахивая белым платочком:
- Идем-идем, и тебе дадут!
Она потянула Альку в сторону, где суетилась маленькая полноватая женщина. Черные, отливающие на солнце синевой, волосы выбились из-под черного же головного платка, закрывали лицо густыми прядями, которые женщина машинально сбрасывала, и говорила жалостливо, монотонно:
- Бывалоча скажу: «Коленька, отдохнул ба, надсадишься ведь
от такой работы…» А он ни в какую. На работе отбабахает дотёмна, потом ищо и по хозяйству робит, а тут и свиньи, и корова, будь она неладна, и птицы полнешенек двор… Выдюжу, скажет… Я, мол, за этот достаток всю войну вошь кормил, да и лишняя копейка, мол, ищо никому карман не жгла…
- И дети остались? – из толпы кто-то полюбопытствовал.
- Не дал нам Господь детушек… Коля с фронту до них не
способный возвернулся, а до войны как-то не успели обзавестись…
- Теть, а теть! – Томка подтащила к ней Альку. – Ей дай то же!
- Здравствуйте! – Альке казалось, что стоит только произнести это слово, и ее сразу же узнают, а, узнав, обрадуются, что наконец-то вот и объявилась!
- Нету, девочки, ничего больше. Всё уж роздали.
- Здравствуйте… - Алька повторила свое приветствие. Ей очень
хотелось, чтобы ее узнали и чтобы обрадовались, потому-то она настойчиво смотрела на женщину, а та почему-то с раздражением сказала:
- Чё и дать-то тебе… вот попрошайки!
Девочка испугалась этих слов и прошептала:
- Я – не попрошайка… мне не надо ничего… Я – Аля…
- Так я тебе и говорю: Аля, что нету ничего!
- Пошли отсюдова! – Томка дергала ее - Попа посмотрим еще!
Алька пошла, но остановилась и неожиданно смело спросила:
- А у него есть брат?
- У кого?
- Ну… у него… - и она кивком головы указала на могилку.
- Тебе-то на чё знать? И братьёв, и сестёр много. Родня, слава Богу, большая: пропасть не дадут. Ты иди уж, иди, - женщина отвернулась от нее, но девочка не отступалась:
- И брат Александр Иванович у него есть?
- Есть и Александр.
- Он сейчас на юге живет, да?
- Ну да. Бригадиром там. На похороны-то всей семьёй приезжали…- начала спокойно, но спохватилась, упрекнула: - Ты чё это здеся выспрашиваешь всё? Мала ищо! Ишь любопытная!
- Я… Я – дочка его…
Женщина вытаращилась на нее, а бабка, из любопытства кру-тившаяся рядом, выкрикнула:
- Ой-ли!
- Стёпа! Степан, иди-ко сюды! – позвала женщина кого-то. Подошел мужчина и она, указывая на Альку, шепнула: - Слышь, бает, что она Сашкина дочь.
- Котора? – мужчина зыркнул на подружек.
- Эта вот, - женщина ткнула в Альку пальцем.
Долго и пристально смотрел мужчина на Альку, испытывающую страх, что сделала что-то непозволительное, спешное и теперь ее непременно накажут…
- Из Краснокамска, што ль? – мужчина спросил примирительно.
- Не-а… мы тама не живем больше. Мы в Камских Оверятах живем.
- Точно ж! Это я запамятовал. Сашка говорил как-то, что мать твоя из города в деревню подалась. Ну и как вы там поживаете?
- Хорошо.
- Мамка замуж не вышла?
- Зачем?
Не ответил. Помолчали.
- Я его как-то провожал к вам. Он тогда зарплату сам, - мужчина пояснил это невестке, - а не Тоська, сумел получить. Пойду, говорит, Дусю
навещу, давно не был, мол, а я ему: ты чё сдурел, путь-то неближний, да и пёхом всё. Нет, мол, пойду!
- Это не тогда ли было, когда Тоська ночью всю родню переполо-
шила, на ноги подняла? – уточнила женщина.
- Тогда, поди… Ну, так был он у вас?
- Был… кажется… - сердце у Альки упало в неведомое, а вы-
зволить его, успокоить – она не знала как.
Тот ли, не тот ли приход отца смутно помнила девочка, только вспоминать не любила, да, впрочем, и не помнила почти, ибо тот реальный отец скорее оказался зыбким, чужим, нежели тот, который жил в ее воображении. Было ей лет пять-шесть. Они шли от заводской столовой, где мама работала буфетчицей. Шли вдоль пилорамы. Забор кончился уже, когда мама сказала:
- А вон, Аля, папка твой идет.
Она увидела, идущего к ним навстречу, мужчину. Только вот лица его не запомнила, а хорошо до сих пор помнила его темно-коричневый костюм и белую рубашку-косоворотку с зелеными крестиками орнамента по краю планки. В руках отца болталась ячеистая сетка с баранками. Баранки были поджаристые, румяные. Как он подошел к ним? Что сказал? Этого она не помнила, а вот баранки помнила. Даже вкус их помнила. А еще помнила, что сидела на печке и в маленький, со слуховое оконце, проем между печкой и стенкой пыталась выбросить деревянную хлебную лопату, чтобы уда-рить отца, сидевшего за столом на кухонке. Рядом с ним сидела мама и чему-то громко смеялась, а Алька всё метилась достать его той лопатой. Она точно помнила, что хотела именно ударить…
- Не помню…
- Чего не помнишь? – мужчина медленно вытащил из кармана голубую пачку папирос. Точно в такой же, с горой и всадником, у нее хранились фантики. Открыл ее, взял двумя пальцами папироску, стукнул о крышку пачки и закурил.
- Не помню, что был.
- А только что говорила, что был.
- Может был, а теперь не помню.
- Ну-ну…
Подошла старуха. Женщина успела шепнуть ей про Альку, и она хмуро, колко вперилась в девчонку.
- Правда, чё ли, Степа?
- Она вроде. На мать похожа… - мужчина отвечал негромко,
но девчонка всё! всё! слышала, оттого и затараторила радостно, ожидая от него поддержки, раз он знает маму.
- Да-да, я на маму похожа! Так все говорят, а она говорит, что я больше на папу похожа и что такая же настырная, как он. - Ей очень хотелось, чтобы они поверили: – Мама рассказывала, что, когда он маленький совсем был, то он вам, - она обратилась к старухе, - ноги щипал. Сидел под столом и щипал, а у вас свадьба была. Вот смешно: невесте ноги щипал…
Старуха неприятно дернулась и проскрипела:
- Во, кобель! – И это слово долетело до девочки, больно ударило,
укололо…
… А мир изменился.
Засохшим листком свернулся день, и солнце перестало обжигать, появился ветер и рывками рвал округу. Ветер стылый, колкий. От него стало больно и холодно телу. Девочка чувствовала, как замерзает. Твердели губы, и гусиной сыпью покрывалась кожа.
Хрустнуло над землей, словно то треснул ломкий лед под ногами, и исчезло насовсем солнце. Оно провалилось, а вместо него появилась грязно-серая туча-дыра, рваная по краям и тяжелая. Туча расползалась по небу, опадая всё ниже к земле. Девочке казалось, что вот-вот и туча, домазывав-
шая светлые края неба у горизонта, упадет и приплюснет округу, раздавит всё, раздавит и ее – Альку.
Съежиться бы. Исчезнуть… убежать…
- Чё же ты, Аля, тута делаешь? – старуха положила руку на голову.
Рука жесткая. Тяжелая. Рука дрожала, но старуха протащила ее по волосам. – Ты с кем здеся?
- Она с нами! С нами пришла! – Томка ответила раньше, спасла. – У меня бабушка здеся похоронена. А сначала Альку не пускали. Ее вечно никуда не пускают, а потом пустили. А еще Алька говорила, что если не пустят, то убежит, потому что она еще ни разу на кладбище не была!
- Эко, диво! Нашла куда рваться! Так, значит, ты непослушная девочка? – Рука оставалась лежать на волосах, а Альке чудилось, что ее втискивают, вбивают в землю и, согнув коленки, она попыталась выскользнуть из-под руки. Старуха руку убрала. – Степа, надо дать ей чё-то бы. Чё ж она обойденкой уйдет? Конфеток хочешь?
- Ничего мне не надо… - старуха молчала и Алька повторила: - Не надо мне… пойдем мы… пора.
- Пойдешь-пойдешь, конечно… задерживать не станем…- Старуха смотрела сквозь нее. – А лет-то тебе сколько?
- Зимой десять исполнилось. Я большая уже.
- Десять? Да… Значит ты с пятидесятого будешь? Сашка ж домой в сорок седьмом вернулся… И погулял же, стервец… Если б ты одна така-то была… Чей тут грех-то – поди разбери?
Только-только стал мир вновь обретать очертания и пространство, и солнце снова вот-вот готово было брызнуть лучами, как вновь всё съежилось, вновь всё изменилось, и стало темно и тесно, как в чуланчике.
Еще миг: и набрякшее тяжелое небо наконец слижет землю…
Скорей бы к мама! Скорей!
- Ты чё шепчешь, мать? – мужчина вернулся. Он держал в руках кулек с конфетами. Кругленькие, в желтых фантиках, как маленькие фонарики с новогодней елки.
- Да, вот думаю: чей тут грех–то - поди разбери? Всё в мире творится не нашим умом, а Божьим судом. На то и Господня воля…
- Чё? Я тогда говорил ему: не дури – женись. Дуся – женщина самостоятельная. Симпатичная. Ну, старше, так что? На лет пять она старше папки-то будет, да?
- На восемь.
- На восемь? Всё равно, какая разница, что пять, что восемь, - он протянул девочке кулек с конфетами. – Бери. А ты только-только вылупилась. Мы на «кашу-то» и пришли. Надо ж, маленькая така была! – Присвистнул. Оглядел ее пристально и оценивающе. – Во: вымахала! Так вот, говорю ему: женись! Так, нет же, твоя мамка чё-то и заерепенилась. Вдруг гулять, мол, станешь… У нас такая разница в годах… Чудная, да кто ж так-то спрашиват? Мужика с ходу хватать надо – пока не одумался, а она с распросами…
Алька внезапно поняла, что они бояться ее. И дядька боится, и старуха боится, и та женщина тоже боится, потому и оправдываются. Стало тоскливо.
- Мы пойдем!
- Возьми хоть конфет-то… возьми маленько… - Они разом закивали головами, впопыхах и одновременно стали совать ей эти желтенькие фонарики, а она рук не протягивала, и они вталкивали их в ладони насильно, совали и Томке. – Вот и ищо… ищо бери… угостись дорогой…
День прежним не стал. Давно откатилось на запад из зенита солнце, и настырнее стал ветер. И другой, не торжественно-печальный как в начале, а усталый, вид обрело кладбище. И всё больше, вместо хлопотливых чинных старух, появилось пьяных – мужиков, баб, тех же старух, из которых одни громко пели, а другие зычно голосили.
Изменился день.
И не хотелось больше бродить по старому погосту и искать могилку, неведомого ей совсем, дяди Митрия.
Шли молча. Томка никаких вопросов не задавала, и была напугана, взъерошена не меньше подружки. Алька была благодарна ей за это молчание. Внезапно она ощутила тяжесть в руке, сжимавшей кругленькие конфетки, но вот разжала пальцы и «фонарики» выпали, зажелтели яркой кучкой в зеленой траве.
- Не надо мне их… совсем не надо… пусть их…
Тетя Ася набросилась на них:
- От беспутные, явились! Где вас лешак-то и таскал? Ушли – и, как сквозь землю, провалились. Петька сколько ходил-искал вас, и всё без толку. Ешьте – садитесь скорей, небось, голоднёшенькие! - Она ворчала, но пищу всю делила поровну и подсовывала обоим. – Дергайся тута из-за них! Знала б, что ты, Алька, так себя вести станешь, ни за чтоб брать не стала. Ответственность-то какая!
- Ты зачем на нее кричишь? – Томка ершилась, защищала подругу, щеки которой ало пылали. – Может это я виновата, что так долго мы… Ой, смотри: снова поп!
Стороной меж могил шел священник. Широким размашистым шагом он шагал уверенно и быстро. Ветер, ставший к вечеру резче и прохладней, надувал широкую рясу, поднимал подол и казалось, что священник не идет, а стремительно и легко парит над землей.
Тетя Ася, ни к кому конкретно не обращаясь, предложила:
- Может, пригласим? Его – я видела – многие приглашали. Не отказывал. Читал. Хоть немного, да почитает.
- Кого? – Дядя Федя, только что клевавший носом, икнул, встрепенулся. Грозно переспросил: - Кто читал? Этот? Эй, читака?- И, поднявшись с земли, качнулся сильно, но устоял и заорал: - Эй, поп! Слышь-ка! Священник оглянулся. Остановился в ожидании. Дядя Федя, набычившись пошел на него.
- Ты, орясина черная, чё здеся бродишь?
Священник, ни говоря ни слова, повернулся и стал уходить, но дядя Федя вдруг сорвался и в два прыжка догнал его, ухватился за спину:
- Куда? Ты чё – спрашиваю, - тута бродишь?
- Я тебе мешаю?
- Мешашь!
- Чем?
- Мельтешишь вот… баб смущашь…
- Пусти… - Священник попытался дернуться из его рук, но дядя Федя держал цепко.
Он явно провоцировал, петушился и жаждал, как всегда в подпитии, драки - об этом знала даже Алька. Увидев, что муж задирается, тетя Ася бросилась к ним. Ухватилась за мужа, потянула:
- Федя, оставь… оставь, Федя… Пойдем, слышь, пойдем… Ты чё это? Сдурел вовсе, чё ли?
Но муж, отпустив рясу, грубо ударил жену. Она отлетела в сторону. Кувырнулась носом в землю. Распласталась. В тот же миг священник повернулся к дяде Феде и резко, мощно тоже ударил его. Тот свалился с ног. Священник побледнел, черты лица его заострились и вытянулись. Он подошел к женщине - помог подняться. Тетя Ася, красная и вся в слезах, срывающимся хриплым голосом начала просить:
- Батюшка, вы простите его… Это он из-за фронту такой нервный стал… Как напьется – так дурак. А тревезый даже мухи не обидит.
- Так уж и не обидит… Ладно уж, Бог простит… - сказал священник негромко и ушел.
Дядя Федя поднялся с земли, добрел до могилки матери и грохнулся рядом с девчонками, которые в испуге вновь принялись толкать в себя кутью, а та хотя и была рассыпчатой, с изюмом, но глоталась уже с трудом, и они спешили запивать ее квасом из берестяного туеска. Какое-то время дядя Федя сидел, ссутулившись и что-то соображая про себя, потом, улучив момент, притянул к себе туесок, опрокинул его ко рту и, громко глотая, безостановочно стал пить. Алька видела, как двигался его кадык, дергался от каждого глотка: ей вовсе расхотелось есть. Дядя Федя выпил все, перевернул туесок и постучал по донышку. Потом пустую посудину отбросил и вдруг грозно забубнил:
- У-у … черт в рясе… обирала… да я б тебя, попадись ты мне раньше, враз пристрелил – не пожалел бы…
- Хватит ужо тебе! – укладывая полотенца и посуду в корзину, тетка Валя буркнула брату. – Стыдоба-то кака с тобой… И чё разоряется? Тоже мне, вояка! Между прочим, ты с фронту у нас кем вернулся? Ефрейтором? А он-то – батюшка батальвоном командовал!
- Ищо и армию придумай! Бреши, емеля, - твоя неделя!
- И чё он тебе, малахольному, сделал? Мочи нет слушать тебя!
- Нет мочи – не ходи в кусты! – дядя Федор осклабился от собственного каламбура. – Ха-ха!..
- О-о! Ну, есть дурак! Выпьет на полушку, а шуму заведет на цельную сотню. И что к кажинному столбу чепляется? Молчал бы уж, дурень…
- Молчи сама! Дура-то ты и есть!
Томка дернула подругу:
- Не слушай их! Они теперь долго так лаятся будут: всегда вот так…
Тетя Ася, отошедшая от недавней стычки и исподлобья сторожко следившая за мужем, крошила крутое яйцо и хлеб на могилку свекрови, наконец сказала:
- И чё ты, Валентина, к нему цепляешься? Видишь – пьян, так нет заводит ищо! Будет уж людей-то смешить. Собрались раз, так итти надо. Ушли же все. Одне мы и остались. То же мне – родня! Бросили - ушли.
И только тут Алька обнаружила, что кроме них, рядом и вокруг никого нет. Томкина большая родня и, впрямь, напившись и наевшись, рассыпалась как-то и незаметно исчезла, лишь появился сын тети Вали – Петька.
- И чё это тебе моя родня поперек стала? – муж опять бычился, привязывался к жене. - Не ндравиться, да? Видите ли, разошлись все. Тебя на закорках, чё ль, нести надо? Так давай, ино, сам донесу!
- Успокойся, Федя… И в самом деле хватит уж…
- Ладно: успокоился… не боись… - он обратился к племяннику. -А что, Петруха, по-е-ха-ли домой? Бабку, слава Богу, спомянули, поклонились и ай-да на своих двоих. Пехота: ать-ать… левой… - Он встал, пошатнулся, но, вскинув на плечо опорожненную корзину, уверенно шагнул вперед. Остановился. – Ну, я… того… мать… пошел! Ты уж… того… не обессудь, коли что и не так… сама знаешь: молодой ищо – исправлюсь, - и кивнул парню: - Идем, Петруха! Ну их – баб… Ать, пехота, ать… Слышь, Петруха, а бабы-то попа в комбаты определили! Во: умора!
- Да нет, дядь Федь, все говорят так. Я то же это слышал. Он, рассказывали, здеся долго в госпитале валялся, а потом вот попом стал.
- Это как же так? Просто взял и стал? У них ведь то же како-то образование должно быть? А этот как же?
- Не знаю, а что слышал, то и сказал.
- Ну-ну… а кулак-от у него точно - железный…
Спускаться с горушки стали не по общей тропе, по которой пришли, а дядя Федя повел напрямую. Прошли верхом и спуск начали по тропинке, почти на нет заглушенной спорышем и подорожником. Вилась тропинка среди глухих зарослей черемухи и калины. По ней-то и вышли к солдатскому кладбищу.
Алька шла в забытьи.
Она не просто устала, не просто притомилась, а, совсем не чувствуя и не ощущая собственного тела, не ощущая людей, идущих рядом, испытывала неведомое ей отчуждение ко всему. И весь долгий путь до дому протянулся в этом отчуждении. Она шла и шла, машинально переставляя ноги, совсем не вникая в окружающий мир. Лишь однажды, когда проходила мимо солдатского кладбища и когда она вновь увидела того калеку, то мир ворвался на миг и встревожил. Это было последнее, до деталей четкое, запомнившееся надолго, видение, может быть, оно-то и было самым реальным впечатлением за весь долгий день - а остальное ушло.
Остальное она и сама постаралась не запомнить и никогда-никогда поклялась себе не вспоминать.
Дядька спал. Он лежал меж заросших травой холмиков. Руки были заломлены над головой, а лицо, с синеющими от щетины щеками, запрокинуто вверх. От коротких культяпок стлались кожаные ремешки. Рядом стояла деревянная, отполированная телом тележка, валялись в стороне, обитые дермантином, подушечки для отталкивания. Они были отброшены далеко, и казалось, что отброшены с тоской и безысходной злобой в надежде, что теперь-то уж они никогда-никогда не потребуются.
- Господи, да живой ли? – прошептала тетя Ася.
Чужие слова, так похожие на притаившуюся и в ней мысль-догадку, услыхались, а через это определилось и ощущение настоящей смерти, ощущение ее неотвратности и безысходности, ее безобразия – однако тут же пробилось до сознания и другое, странное, таинственное восприятие солдатских могил и всей ближней округи; и поверилось вдруг, что среди пышных, густых, обильных трав, укрывших те могилы большим ярким покрывалом, обитает нечто такое, что не только горечь и сострадание обретались в этом месте, но и что-то способно было встревожить вдруг душу, обеспокоить возвышенным и неземным.
И было тихо-тихо.
И так же тихо, стараясь не стронуть тутошнюю тишину и покой, осторожной цепочкой проходили мимо люди.
Алька шла последней в этой цепи, шла с замирающим сердцем, а когда они уже выходили к дороге, не удержалась – оглянулась: священника девочка увидела сразу.
Он стоял в самой глубине солдатского кладбища, невидимый почти сквозь высокие, пышно цветущие травы. Он стоял к ней боком и, размахивая голубо курившимся кадилом, тянул нечто протяжное и напевное - однако слова не долетали, слова терялись в траве.
А когда Алька оглянулась в последний раз, то там, где только что она видела священника, никого больше не было; лишь алые султаны кипрея светились в лучах низкого солнца и медленно колыхались на ветру.
1984 г.
В сокращенном варианте, главное – без концовки - рассказ был опубликован в 1988 году в журнале «Дружба» на русском и болгарском языках.
