Николай ПЕРНАЙ. Случай с Гринбергом

Рассказ

            Это не было обычной тягой к перемене мест, хотя, как у многих любопытствующих субъектов, у меня такая тяга временами возникала. Однако не кочевая цыганская жизнь и не босяцкая стезя меня манили. Просто надоело болтаться по свету в поисках заработка и пропитания. Я искал какое-нибудь надежное пристанище, где были бы подходящая работа и сносные условия жизни. Ещё, конечно, тайно надеялся найти дело по душе.       

Когда ты совсем молодой, легко верится и в бесконечность Вселенной, и в бессмертие души и в собственные безграничные возможности. Если сегодня что-то не вытанцовывается – не беда. Завтра получится. Ну, если не завтра, то – послезавтра. Рано или поздно – всё равно получится: ведь ты же упрямый и жилистый. Главное, впереди у тебя – жизнь. Вся жизнь. Длинная-длинная. И, должно быть, интересная.

Всё это казалось аксиомой и разумелось само собой.

При таком сознании ты можешь позволить себе иногда поплёвывать на то, что сегодня свобода твоего выбора ограничена относительно малыми возможностями. Тебе бы хотелось рвануть куда-нибудь до Владика или, еще лучше, до далёкого пролива Лаперуза, поматросить, распустить свои паруса и половить красную рыбку. Однако ты вынужден пока наступить на горло подобным вожделениям, потому что у тебя в кармане что-то около полутора тысяч рублей, заработанных рабским трудом на «ударной» стройке, – сумма, достаточная для проезда, скажем, до Совгавани. Но в случае неудачи – гарантирующая возвращение в исходную точку только пешком по шпалам.

Ничего, уверен ты, мы еще побываем на дальних берегах. У нас всё впереди.

Найти хорошую работу, если ты владеешь каким-то ремеслом, не очень сложно. Но если ты – всего лишь разнорабочий, грузчик, начинающий газетчик, кочегар, каменщик с небольшим стажем, то выбор у тебя небольшой.

Я хорошо понимал это.

Однако, мне, как и многим моим сверстникам, неожиданно повезло больше того, на что можно было рассчитывать.

            В начале шестидесятых бесчисленное множество таких, как я, пересекали Союз вдоль и поперек в поисках своих клондайков и мест под солнцем. И великая страна предоставляла возможность выбора и одаривала многих – почти всех, кто хотел! – значимыми делами, привлекательными профессиями. И даже семейным счастьем. Такая вот была страна …     

            Выбор Приангарья был почти случайным. По окончании срока вербовки Павел Крёстный решил поездом ехать из Джезказгана до Петропавловска-казахстанского. А там видно будет. Но – на грех (или на счастье) – купил для дорожного чтения в привокзальном киоске свежий номер романа-газеты с повестью некоего Анатолия Кузнецова под названием «Продолжение легенды». Книжка с незатейливым сюжетом рассказывала о строителях большой гидростанции на Ангаре. Несмотря на чрезмерную патетику, повесть чем-то зацепила Павла, и потому по прибытии в Петропавловск он не сомневался в выборе дальнейшего пути: на Ангару, только – на Ангару! Тем более что газеты и радио о строительстве гидростанций ангарского каскада каждый день писали и вещали так, будто других мест и строек в стране больше не существовало.

Тысячи молодых парней, демобилизованных солдат и матросов, девушек, выпускников ремесленных училищ и техникумов, инженеров и гуманитариев целыми эшелонами по комсомольским путёвкам прибывали на необжитые берега Ангары. Павел тоже оказался в этом потоке.

            В отличие от многих, Крёстный был свободен в своих действиях – путевки у него не было – и он мог поступить так, как заблагорассудится. Ему, конечно, хотелось продолжить строительную стезю и попасть именно на ГЭС. Но кадровик управления строительства долго раздумывал, вчитываясь в трудовую книжку Павла: что-то ему не нравилось. Можно подумать, что в котлован набирают исключительно элитный контингент. Короче, наш герой не сподобился оказаться в числе первостроителей, и судьбе было угодно предложить ему еще один вариант – работу школьного учителя.

За плечами Павла худо-бедно было три курса заочного обучения в московском вузе. Почему бы не попробовать пару лет, подумал он.

Через несколько дней оказался в таёжном поселке Брусничном в должности учителя.

Школа была типичной сельской восьмилеткой. Учителей не хватало, и моему прибытию были рады, особенно ребятишки. Когда я, прогибаясь под тяжестью своего битого в дорогах чемодана, преодолел высокое крыльцо и вошел в просторный вестибюль, прозвенел звонок на перемену. И тут же с шумом стали распахиваться двери классов и, с обычной бестолковостью, дети устремились кто на улицу в уборную, кто в спортзал, тоже на улице. Несколько любопытных подошли ко мне и в ответ на мой вопрос: «Где найти директора?» – показали на дверь в конце коридора.

– Можно, мы вам поможем? – сразу предложили трое шустрых пацанят и попробовали тащить мой чемодан.

– Ого, какой тяжелый, – сказал один, ростом повыше. – А вы будете у нас учителем?

Первый раз в жизни меня называли учителем. Я был весь на виду во всём своем простецком прикиде: ватник, выданный как спецодежда еще в Джезказгане, еще не старый, дешевый полушерстяной костюмчик, сшитый на фабрике имени Клары Цеткин в молдавском городе Тирасполе, и несколько легкомысленная (на улице уже лежал снег) обувка – летние туфли из кожемита с вентиляционными дырочками.

– Да, – сказал я. – Буду учителем.

– А что будете преподавать? Бокс?

Неужели, подумал я, мой внешний вид тянет только на боксёра?

– Возможно, и бокс, и кое-что ещё.

– Вот, здорово!.. А как вас зовут?

– Павел Васильевич. А вас?

– Меня тоже Павел.

– А меня Олег

– Меня Коля.

Так я начал знакомство с детьми, которых потом многие годы считал самыми близкими людьми в своей жизни.

***

Коллектив работников школы был небольшой, человек двадцать. Новые коллеги приняли Павла Крёстного тепло. Две учительницы начальных классов были молодые женщины, чуть за тридцать; труд преподавал угрюмый мужчина лет пятидесяти; остальные учительницы были сорока и более лет.

В первые же дни его окружили таким вниманием, каким он ни до, ни после никогда в своей жизни не пользовался. «Павел Васильевич учился в самой Москве», – то и дело к месту и не к месту говорили о нем в школе, потом и в поселке.

 Поскольку предполагалось, что он будет вести много предметов, коллеги принесли ему в первые же дни массу методических материалов: «Возьмите, пригодится». Он брал, удивляясь, как в такой глуши могли оказаться последние работы таких именитых ученых, как Лернер, Дайри, Лейбенгруб, чьи лекции он слушал в Москве, и таких практиков, как Шаталов. Он часто задавал вопросы разным людям и мог бы иной раз надоесть своей назойливостью. Но – нет: ему охотно и подробно отвечали и делились секретами ремесла. Как спланировать материал так, чтобы уложиться в отведенное количество уроков, как провести урок, как организовать практическую работу по биологии или географии, как работать с контурными картами, каковы нормы оценок знаний по истории, по немецкому языку и т.п.? Именно с помощью добросердечных товарищей Павел получил ответы на эти и множество подобных вопросов и прошел своеобразный педминимум. Его самого тоже часто спрашивали о Москве, Третьяковке, Старом Арбате, университете, и он, не кочевряжась, рассказывал, что знал.

Отношения с людьми складывались благоприятно, но были и проблемы. Часто мои деяния и поведение были совсем не безупречными, но я не слышал ни упреков, ни замечаний, ни поучений в свой адрес. Особенно непросто складывались первые контакты с ребятишками, обычными деревенскими сорванцами. Имея репутацию специалиста из столицы, я – увы! – не обладал ни достаточно приличными манерами, ни подобающей речью, ни взрослой солидностью. Не обладал, к сожалению, и тем Богом даваемым качеством, которое называется педагогическим чутьём. У меня был только голый авторитет учительской должности, благосклонно поддерживаемый коллегами, и малая толика здравого смысла человека, немного потрепанного жизнью и предрасположенного к рефлексии. Спасала склонность к самоанализу, которая временами опрокидывала меня на лопатки и понуждала критично пересматривать собственное поведение и давать самому себе нелицеприятные оценки.

Так работал я, но однажды увидел, как действовала в сложной ситуации добрейшая Лина Костантиновна, учительница математики и физики, между прочим, очень больной человек. После перемены, не обращая внимания на звонок, седьмой класс, который считался трудным, продолжал шуметь и бузить. Старая учительница, с трудом передвигающаяся на больных ногах, взошла на порог класса и встала в дверях, молча созерцая происходящий бедлам. Так, молча, она стояла с полминуты, а когда безумство учеников приблизилось к нулевой отметке, прошла к учительскому столу и спокойно сказала:

– Ну, что ж, бывает … Здравствуйте, мои родные! Сегодня я не могу сказать вам, как всегда – мои любимые, – потому что вы какие-то необычные. Немного дикие. Но вы всегда были и остаетесь моими родными, самыми близкими мне людьми. Садитесь. Начинаем наш урок …

Попробуй после этого – забалуй. Лина Константиновна пользовалась в поселке высочайшим авторитетом. У неё не было семьи, она жила одиноко. Её роднёй была школа с путёвыми и непутёвыми учениками. Ради них она жила. Большая часть жителей поселка были её воспитанниками, и они платили ей любовью и уважением.

Мужчин в школе было всего двое: я и хмурый трудовик, Александр Георгиевич Михеев. Он был старше всех в коллективе. Фронтовик и инвалид войны, имел тяжелое ранение в голову и после множества операций почти полностью утратил зрение на левом глазу. Всю войну он провел за баранкой грузовиков: полуторки, «захара», «студебекера». За глаза иногда его звали – «адский водитель». При всей своей инвалидности он обладал огромной физической силой. Как-то, зайдя в спортзал, он попросил надеть на гриф штанги все имеющиеся блины. Когда его просьба была исполнена, Александр Георгиевич, подошел, косолапя, ухватился за штангу руками и, чуть присев, с громким «ха!» поднял её до колен. Подержал секунду-две-три и с грохотом опустил на помост. Вес был больше двухсот пятидесяти кило. Ребята побаивались его. Если кто-то начинал вести себя неподобающим образом, старый учитель просто подходил к шалуну, клал свою налитую свинцом руку тому на плечо и густым басом говорил: «Не балуй!» Бывали случаи, когда после таких прикосновений дети писались.

Некоторое время я тоже был сторонником не столько самих силовых методов воздействия, сколько – их демонстрации. Учитель, считал я, должен быть физически и духовно сильным и время от времени должен демонстрировать свою силу и тем вызывать уважение и даже некоторый страх учеников. Однако попав в коллектив, основу которого составляли пожилые женщины, я был поражен удивительным явлением: на уроках этих женщин была почти идеальная дисциплина. Ни одна из них не обладала выдающейся физической силой, физическим или каким-то другим совершенством. Но у всех были хорошие дружеские отношения с детьми. Заходя на перемене в учительскую, никто никогда не злословил по поводу своих учеников и не хныкал о своей несчастной доле; можно было слышать забавные истории, но не злословие. Никакой демонстрации силы или умственного превосходства, никаких окриков, никакой нервозности и истеричности. И при этом школа работала в нормальном режиме. Каждый спокойно делал то, что ему положено. Как слабые женщины, задавал я себе вопрос, обходятся без надрыва связок, без демонстрации силы, без нервозности?

В чем был секрет этих женщин? Ответ Павел нашел не скоро и даже не в течение нескольких лет. Только после того, как ему довелось поработать в нескольких учебных заведениях, после того, как он исколесил полстраны и познакомился со многими коллективами, он понял, что секрет несиловой педагогики в Брусничненской восьмилетке и во многих других негромких и незнаменитых учебных заведениях – в особой энергии, которая излучается людьми и, конечно, учителями, ЭНЕРГИИ ЛЮБВИ.

            Но это особая тема.

***

Многого я не мог постичь в работе своих коллег, но интуитивно строил свои действия с оглядкой на них. Долгое время, будучи максималистом, придерживался жесткого авторитарного стиля, считая, что требования старшего, особенно, учителя – разумные и целесообразные требования, конечно – должны выполняться учениками безоговорочно. Естественно, жесткие требования не могли не привести …к конфликтам.

Однажды такой конфликт возник у меня с учеником седьмого класса Александром Гринбергом. Всё началось с того, что во время моего урока сидящий впереди него Петр Хромовских выкрикнул что-то невнятное, после чего Гринберг стал наносить ему удары по голове.

– Гринберг, прекратить! – рявкнул я и быстро подошел к ученику.

В этот момент Гринберг сбоку резко хлестнул кулаком по лицу Хромовских, и у того из носа закапала кровь. Я оторопел: демонстративно, на моих глазах Гринберг напал на своего товарища и избил его.

Неслыханное дело. Публичный вызов, подумал я, и снова крикнул:

– Гринберг, встать!

Ученик нехотя встал рядом с партой. Это был четырнадцатилетний парнишка, высокий, худой и злобно-взвинченный. Волчонок, готовый огрызаться всеми зубами и отбиваться когтями, подумал я.

– За что ты ударил своего товарища?

– Он мне не товарищ.

– Всё же почему ты напал на него?

Гринберг молчал.

Ладно, подождем, подумал я и проводил Хромовских в коридор к бачку с холодной водой. Смочил водой свой носовой платок и велел пострадавшему прикладывать холодное к носу.

– За что Гринберг тебя ударил? – спросил я ученика.

Он молчал.

– Какая причина драки?

Хромовских сипел носом, роняя капли крови, но продолжал молчать.

– Ну, что ж, пошли в класс.

Мне представлялось, что налицо – беспричинный взрыв злобы и избиение: нападавший – Гринберг, пострадавший – Хромовских. Поэтому агрессор должен быть наказан.

– Вот что, Гринберг, – сказал я, вернувшись в класс. – За вероломное нападение на одноклассника я удаляю тебя с урока и требую, причем категорически требую, явиться в школу с отцом. Явка в любое время.

Гринберг по-прежнему стоял отрешенно, как будто не слыша меня.

– С вещами на выход! – негромко произнес я и приблизился к ученику.

Он, видимо, ожидал от учителя активных действий и обеими руками крепче вцепился в парту. Я (должен же учитель добиваться выполнения своих требований – эта мысль прочно сидела в моей авторитарной голове), чуть поднатужась, поднял подростка вместе с партой. Раздались смешки: до этого я слышал, что многие ребята недолюбливали Александра Гринберга; вероятно, они одобряли мои действия. Гринберг выпустил из рук парту, и я выставил его за дверь.

Класс молчал, но на душе у меня было скверно…

Гринберг не появился на моих занятиях ни завтра, ни послезавтра. Ни с отцом, ни без него.

Что-то тут не так, думал я постфактум. На сердце скребли кошки. Что-то не так. Но что? Как это узнать?

 Во время одного из «окон» нашел я классную руководительницу седьмого класса, Людмилу Федоровну, учительницу словесности, и откровенно рассказал ей о происшествии и о своих тревожных предположениях. Пожилая женщина каким-то особенно внимательным, изучающим взглядом просветила меня как рентгеном и с мягкой улыбкой спросила:

– Вы, Павел Васильевич, по-прежнему считаете, что в инциденте между учениками виноват Гринберг?

– Да, – ответил я довольно твёрдо.

– В таком случае наберитесь терпения и послушайте, что стало известно мне по этому поводу. О самом факте драки между Сашей и Петей и принятых вами лично мерах по удалению Саши мне стало известно через полчаса после случившегося. Но стычка между мальчишками – это только видимая, публичная часть их поступка, а существовала и другая, никому не видимая причина. Саша, конечно, – мальчик озлобленный и агрессивный. Но я знаю его давно, он не станет драться по пустякам. Вчера мне с трудом удалось установить истинную причину. Но прошу вас, Павел Васильевич, это должно оставаться строго между нами. Ни одна живая душа не должна знать то, что я вам расскажу. Обещаете?

Пораженный тем, с каким тактом, мудростью и деликатностью подошла к, казалось бы, не такой уж сложной проблеме пожилая учительница, я горячо пообещал хранить молчание и впредь действовать только по правилу «не навреди».

– Это хорошо, что вы придерживаетесь правила Гиппократа, – заметила Людмила Федоровна. – У Саши нет родного отца. Он живет с матерью и отчимом лет с пяти. Отчим много пьёт, а по пьянке часто бьет мать и пасынка. Мать привыкла, а у Саши с детства – недержание мочи. Энурез. Он писает под себя. Мать пробовала лечить, возила в город, но пока безрезультатно. В последний год Саша сильно изменился, возмужал, голос огрубел, ну, вы понимаете: он начал вступать в пору половой зрелости. Стал чаще вступаться за мать, но, главное, стал проявлять повышенное внимание к одной из девочек своего класса, к Лиде Грединой. Он стал провожать её в школу и из школы. Самое любопытное, что Лида не просто позволяет Саше ухаживать за собой; она по секрету сказала мне, что он ей нравится. И всё было бы хорошо, если бы не Петя Хромовских, с которым Саша не только живет по соседству, но и дружит с детского садика. Все Сашины секреты Пете, конечно, известны. Но беда в том, что Петя тоже пытался ухаживать за Лидой; в прошлом году их часто видели вместе и они, как принято выражаться, дружили. Лида, к сожалению, оказалась глупее, чем положено быть девочке в четырнадцать лет: с недавних пор она открыто стала пренебрегать Петей и оказывать знаки внимания его бывшему другу. Петя, вероятно, не выдержал и в день инцидента, когда он увидел, как Лида подошла на перемене к Саше и стала что-то шептать ему на ухо, он подкрался к ним сзади и громко крикнул: «Что, теперь ты с сыкуном шепчешься?» Это многие слышали. Гринберг, не раздумывая, стукнул приятеля по затылку, но тот снова крикнул: «Сыкун!» и убежал. Когда начался ваш урок, Павел Васильевич, оба подростка уже еле сдерживали страсти. И когда Хромовских снова выкрикнул своё оскорбительное слово, Гринберг ударил его и разбил нос.

– Что же теперь делать? – растерянно спросил я.

– Давайте думать.

– Ясно, что отчима вызывать в школу не следует, да и мать – тоже. Эта мера только ухудшит дело.

– Согласна с вами.

– Нельзя также показывать Гринбергу, что мы знаем о его тайных недугах, а также, что знаем о том, каким образом Хромовских спровоцировал его.

– Да, лучше об этом вообще не говорить.

– Но в таком случае возвращение Гринберга на мои уроки лучше провести тихо, без шума и публичных реверансов.

– Я рада, что вы приходите к такому решению.

– Но без вас, Людмила Федоровна, ничего не получится.

– Конечно, конечно…

Вечером того же дня классная руководительница привела ко мне Сашу Гринберга (где и как она его нашла – не знаю) и сказала:

– Уважаемый Павел Васильевич! Я попросила Сашу прийти к вам, чтобы сообщить, что он раскаивается в том, что на вашем уроке был несдержан и ударил Хромовских. Но выяснилось и другое печальное обстоятельство: именно Хромовских спровоцировал Сашу на драку…

– Простите меня, – опустив голову, тихо сказал подросток, которого я посчитал отпетым агрессором и злобным волчонком.

– Ты меня тоже прости, Саша. – Впервые в своей жизни я просил прощения у ученика, искренне сознавая, что жандармские замашки несовместимы с моей работой.

Конфликт был почти исчерпан, если не считать того, что Людмила Федоровна еще долго после нашей встречи вела какие-то тайные переговоры с Хромовских, Грединой и другими учениками. Понемногу становилось понятным, что не всё подлежит оглашению и публичному обсуждению; у подростков, заметил я, в не меньшей степени, чем у взрослых, на первом плане – проблемы взаимоотношений полов. И здесь тоже – «шерше ля фам».

Конфликт раскрыл Павлу глаза на многое. Не сразу, со временем, он понял, что главное, чему ему как учителю надлежит учиться – терпению, терпимости и сдержанности. Это значит, что в критических ситуациях, если ничего не горит и есть время на раздумье, надо научиться брать тайм-аут, спокойно принимать взвешенное решение и действовать. Но действовать так, чтобы не навредить ученику.

 Не навредить!

Ещё я понял, что не только учитель учит своих учеников, но и он сам у них учится. Если, конечно, он не законченный тупица.

Как-то я начал урок в седьмом классе. После попыток провести традиционный опрос на предмет усвоения предыдущего материала, выяснилось, что домашнее задание мои ученики не выполнили. Поднял троих учеников – те вставали, молча опустив голову. Поставил им двойки и, расстроенный, решил приостановить карательные действия.

– В чем дело? – вопрошал я со всей строгостью. – Почему такое пренебрежение к моему предмету?

Повисло тягостное молчание. Вопрос, по сути, был риторическим: на самом деле, на него не принято давать честный ответ. Тем не менее, из-за парты встала Оля Погодаева, девочка не только смышленая, но и острая на язык:

– Всё просто, Павел Васильевич. Сегодня была контрольная по математике. Все стали готовиться к математике, а на остальные предметы времени не хватило.

– Вот оно что. Значит, если я объявлю, что завтра – контрольная работа по истории или географии, которые я у вас веду, то вы будете готовиться только к контрольной?

– Наверное, да.

– Спасибо за откровенность.

– Пожалуйста. Мы – такие: вы с нами откровенны и мы с вами – тоже.

– Весьма признателен. А какие ещё откровения вы можете мне поведать?

– Откровений нет, есть пожелание.

– Интересно, Погодаева – какое?

Девочка на минуту задумалась, потом произнесла, с трудом подбирая слова:

– Вот вы, Пал Васильч, обращаетесь к ученикам по фамилии, так?

– Да.

– А ведь у каждого из нас есть имя …

– Конечно, есть …

– Вот если бы вы стали называть каждого по имени…

– То что тогда?

– А вы попробуйте и сами увидите.

– И как же вас звать?

– По именам.

– Хорошо, я попробую.

Оказалось, однако, не так всё просто. Для того, чтобы попробовать, надо было сначала что-то изменить в себе: ввести новую программу собственного поведения и шаг за шагом осваивать её. Я попробовал и был вознагражден: лица моих учеников засветились ответными улыбками и стали для меня более понятными, близкими и отзывчивыми. Ведь, как известно, звук собственного имени – один из самых дорогих для каждого человека. Мои отношения с детьми стали более родственными и, что удивительно, более деликатными и доверительными.

Постепенно такой настрой привел к тому, что я стал проявлять всё больший интерес к внутренней жизни каждого подростка, и они не боялись со мной быть откровенными. Я стал хранителем многих ребячьих тайн, и они доверяли мне, зная, что я не сдам их.

На илл.: Художник Ирина Шевандронова