Анна КОЗЫРЕВА. Возможный круг
Рассказ
На полу лежало солнце, и Панков видел его.
Он стоял у окна, а в противоположном конце институтского коридора, у другого окна, лежало оно, спроецированное по всем законам физики на пол. В длинном коридоре тускло и пусто. Яркое пятно не освещало, лишь подчеркивало сумеречность нарождающегося вечера в помещении, хотя на улице было светло и по-зимнему спокойно продолжало висеть солнце, передав всю тревогу этому отражению. Уличного, настоящего Панков не видел, а это нереальное напоминало другой день…
На полу лежало солнце, и для него оно стало, как и нагретый рукой маленький жетон в кармане, частью его памяти.
С утра всё было просто и без воспоминаний; особенно без этих воспоминаний, о которых заставил себя забыть, но с момента, как Панков получил плотное письмо на почте, день, изменив привычные измерения, тянулся изнуряюще долго, и, превратившись под конец в оранжевый диск на полу, вернул всё, что когда-то было.
До сего дня Панков жил, физически чувствуя слово «жизнь» и также физически ощутимо вбирая в себя каждый наступивший день, – и каждый день был его днем. Он радовался возвратившейся к нему жизни, хотя от той смерти и остались редкие кошмары по ночам, но то были сны, управлять которыми он не умел, а ещё случались сравнительно редкие приступы провалов памяти.
Только всё это Панков научился не связывать с прошлым, а сейчас заново осознав, что и он мог быть там вместо кого-то из ребят или быть с ними, испугался: страх был по-детски наивен и тем ужасен. А вдруг придут и возвратят… вернут… заставят… и уже не поможет то, что заново научился жить… жить и радоваться каждому дню…
Дни всегда были за него – за него и его. Сегодняшний же постоянно менял обличье и своё отношение к нему: из радостного утром превратился в мучительный к вечеру.
День исчезал, оставляя нежеланные воспоминания и жетон в кармане с номерком Колькиной могилы, и где-то такой же был на могиле Воргина… а он, Сашка Панков, – жив и живёт.
Кто-то тронул за рукав – солнце с полу исчезло. Панков интуитивно нашел выход, так и не поняв, что ему надо было здесь сделать.
Настоящее перестало существовать, и было лишь прошлое, а он в том прошлом, началось которое утром, с письма.
Адрес отправителя был незнаком, но шестым чувством Панков ощутил, что его настороженному подсознанию что-то уже известно…
Письмо начиналось официально: «Уважаемый Александр Иванович!» – так и сохранив свою официальность до конца.
При выходе на улицу, Панков споткнулся: «Но я же – человек… Зачем так жестоко?..» С этим настоящее исчезло, – и он, вновь, растворился в другом времени.
Ему было невыносимо душно как тогда, когда он в безпамятье пытался сбросить с себя что-то громоздкое и тяжёлое, бесконечно давившее шумом, лязгом, скрежетом… Было страшно… Боль и страх душили его.
И сейчас это вернулось, и даже на улице – духота, стянувшая всё внутри, не отпускала. Хотелось с головой укрыться в грязном и потемневшем к ночи бычившемся вдоль тротуаров снеге. Он был не рад, что жил… что остался жить… впервые за эти годы радость исчезла.
Растерявшийся человек шел по улице. Сквозь воспоминания и беспощадно наплывающие строки письма, он пытался осознать происходящее, что никак не удавалось.
«Уважаемый Александр Иванович!
Мы долго пытались найти Ваш адрес, вот наконец нашли, чтобы отблагодарить Вас за то, что Вы живете, а наш единственный сын Николай Орлов, по Вашей вине лежит в могиле за номером … Вас не осудили по закону, так пусть же осудит Вас Ваша совесть и наше родительское проклятие».
И ни слова больше… Зачем так? Зачем?..
Сердце защемило: он у матери то же единственный.
Потолок белый и пронзительный, как крик, нависал над ним. С боков клонились такие же белые стены. Частично сознание вернулось к нему, и он знал, что где-то лежит и что ему очень больно… невыносимо больно.
Время для него остановилось, но как давно и насколько, не ведал. Просто всё замерло, оставив пространство для боли; и ещё был страх оттого, что постоянно пытается сбросить с себя что-то тяжёлое – и всё тот же шум, лязг, скрежет.
Понятие о прошлом исчезло, как исчезло и многое другое. Не зная себя, терпеливо переносил боль. Молчал, когда молчала боль. Что было вне этого и что было в нём – перестало существовать.
Привычек то же не было.
Кроме тревожившей его белизны, он с каких-то пор постоянно видел женщину.
Когда увидел её в первый раз, было неизвестно.
Долгое время он ничем не выделял её. Потом научился отличать от других, расплывчатых, как в тумане, и одинаковых. Она была не такая, как те – другие. Смотрела на него по-особенному… гладила по голове… что-то говорила совсем не похожее на то, что говорили другие… а голос её мог волновал.
Только сном всё уходило, – и он долго после каждого пробуждения привыкал к ней.
И это стало его первой привычкой.
Привыкнув к её присутствию, он скучал, когда женщины не было; ждал её появление с нетерпением, волновался, и за этим волнением не замечал боли; когда же женщина приходила, то боль слабла, – в благодарность больной научился улыбаться. Когда улыбался, женщина менялась.
Целовала его, смеялась или же уходила внезапно, а, вернувшись, тихо-тихо оправдывалась и что-то начинала торопливо рассказывать, но слова были чужими: потребность в слове он не испытывал, – и тогда женщина стала учила его говорить:
– Это глаза… Ты понял? Глаза… рот… твоя рука… ру-ка…
Так продолжалось долго. Вначале было непонятно и трудно, но со временем увлекся; и появились слова.
Как-то заметил, что и по ночам живёт… живёт неизвестной ему жизнью. Появились незнакомые люди, совсем не похожие на тех, которые окружала его днём, но утром он не помнил тех, ночных людей. Вначале их было трое. Всегда только трое. И вначале у них не было имён.
Приходили откуда-то со стороны и шли прямо на него долго из далека. Близко не подходили и лиц их он не видел. Та дорога растянулась на несколько ночей. С какого-то времени он знал, что – это Командир, Механик и Наводчик. Только кто из них кто, – не ведал. Они долго не подходили, хотя он ждал.
А однажды они не пришли, и вместо них с той стороны на него стал двигаться огромный черный танк… он закричал…
От крика проснулся, внезапно осознав, что точно могло что-то связывать его с тем и этим миром.
Над ним склонилась голова в белом колпаке:
– Тебе приснился сон?
Не ответил…
Светало. Из голубых утренних сумерек рождался день и, уловив в этом
нечто вечное и спокойное, успокоился.
Большой человек долго смотрел на него – потом заговорил:
– Понимаешь, Александр…
Он привык, что к нему так обращаются, не подозревая, что это его имя.
– Понимаешь, Александр, мне необходимо знать видишь ли ты сны? Если ты их видишь, значит, дела у нас идут значительно лучше, чем я думаю. Кивни головой: ты видишь сны?
– Не знаю…
Вопрошавший вздрогнул:
– Что ты сказал?!
– Не знаю…
С того дня он обрел свою речь.
Ночью танк появился. Он ждал его и не испугался, а укротил, как укрощают огромное животное, и с этой ночи уже знал, что это он – Механик. Он сидел внутри испугавшей его в прошедшей ночью машины, и мстил ей за тот крик. Машина урчала – и это нравилось ему. Он трогал рычаг за рычагом и танк то резко, то плавно двигался послушно по склону сопки.
Танк был в его власти…
Вдруг что-то в машине засопротивлялось, злобно зарычало, и он увидел слово «тормоза»… В который-то раз он пытался сбросить с себя что-то тяжелое, избавиться от шума, лязга, скрежета…
Следующей ночью всё повторилось.
Танк опять долго подчинялся ему, и он уже поверил, что вчерашнего не произойдёт.
… над ним висело огромное, в полнеба солнце – и было похоже на спелую и прозрачную вишню. Он смотрел на вишнёвое солнце, а вокруг всё молчало, и лишь солнце щедро расплескивало свой сок по небу, которое опускалось на него… Стало страшно – и снова появились и тревога, и шум, лязг, скрежет… Его разбудил крик.
Проснувшись, он не знал, почему кричит.
Те видения мучили долго его.
Однажды ничего не повторилось, и он проснулся от тишины сразу в двух мирах: тишина была в нём и тишина вокруг. Долго лежал, притихший и сам от этого молчания. Молчала даже боль. Ночь за окном не испугала, как раньше, что удивило.
Он обретал чувства.
Ночь продолжилась сном, но отличным от других и по цвету, и настроению.
Его ласкали теплые руки, которых не видел, а только чувствовал. Потом появился маленький мальчик, – и угадал себя. Нежные руки гладили головку мальчика – его головку, а он мокроносым щенком тыкался в мягкий живот. Поднял глаза в лицо гладившей – и узнал мать.
Смеясь, она продолжала ласкать его, а он из маленького мальчика превратился в мальчика постарше… стал совсем большим. Когда совсем повзрослел, мать перестала смеяться, но продолжала гладить. Он застыдился материнской ласки и, понимая его, мать опустила руки себе на колени; изменился и её взгляд – стал печальным, а он продолжал чувствовать её руки. Из молодой и необыкновенной она превратилась в печальную и пожилую.
И этот сон повторялся несколько ночей подряд: он из маленького вырастал во взрослого, а мать продолжала смотреть на него растерянно и печально…
Он не помнил своих снов, да и не знал, что видел их, а женщина продолжала сидеть около него.
Как-то сон повторился днём. Он снова был маленьким и снова мать смотрела на него влажными от слёз глазами, но на этом сон не кончился.
Мать встала, и он пошел за ней.
Они оказались на вокзале. Стоял длинный поезд, и она подвела его к одному из вагонов. Поцеловала и, ничего не сказав, повернулась, чтобы уйти. Он вошел в вагон и из окна стал смотреть на уходящую мать. Вдруг она остановилась и побежала по перрону, но состав тронулся. Мать, не в силах догнать уходящий поезд, громко заплакала и закричала: «Сашенька! Сашенька!»
Колёса застучали громко и дробно, точно также стучало и его сердце. «Мама, не плачь! Не плачь! Через два года я приеду… мама не плачь!»
– Не плачу, сынок… уже не плачу, – женщина в слезах склонилась над ним, а с другой стороны кровати стояли белые люди.
– Скажи: ты видел сейчас сон? Какой ты видел сон? Ты видел мать… маму? Скажи нам, что ты видел?
– Да… сон...
– Ты видел маму?
– Да… маму...
– Ты помнишь её?
– Помню… руки помню…
– Кто-нибудь среди нас похож на твою маму?
– Нет… никто…
Женщина заплакала и её вывели из палаты. Он проводил уходящую взглядом и впервые наяву почувствовал, что в чем-то виноват перед ней.
Оставшись один, вспомнил произнесённое кем-то слово «память». Что это: «Ты помнишь её?», – но он не помнил. Значит есть ещё что-то кроме боли? Что же? Его память? Должна же она быть…
Так началась жестокая и азартная игра – он ловил память. Свою память. Когда человек спал – она вспоминала. Вскоре во сне он знал о себе почти всё, однако днём память отказывалась служить.
Ему показывали какие-то фотографии, а он не мог сказать, что за люди на них. Во сне он точно знал имена. Знал и многое другое. Человек продолжал жить в двух мирах, но теперь он знал, что один мир сопротивляется другому и сам хотел соединить их.
Он научился отчаиваться и тогда большой человек в белом говорил ему, что надо держаться, и он уже понимал, что такое – держаться.
Женщина то же успокаивала. Она называла его «сынок» – и он не возражал. Так ему было легче с ней общаться. Продолжая чувствовать какую-то неясную вину перед ней, он пытался хоть как-то избавиться от этого ощущения.
Он всё ещё не вспомнил мать, но верил, что вспомнит, потому что вера – было ещё одно чувство, обретённое им.
Что с ним произошло?
Если бы только подчинить себе память… Вот и сегодня, когда он получил письмо, память была не в его власти.
Какой тогда был день? Почему тогда? Тот день вновь начинается сегодня.
Начинается, как обычно, буднично, без особых примет. Дни эти называют – армейские будни. Эти будни растянулись на год и впереди столько же. Его армейский зенит.
Этот день начинается сегодня…
А что же тогда «сейчас»?
Сейчас: этот день или то, другое в белом мире палаты?
Впрочем, надо отбросить всё. Ничего другого нет. Есть только утро в сентябре и день в сентябре, и вечер в сентябре…
Итак, был сентябрь. Было утро… А какой день? То была среда. В среду должны были начаться ротные учения. Они готовили машину.
Кто они? Их трое: Командир, Механик и Наводчик. Подожди: ведь Механик – это он.
Значит их трое: Командир, он и Наводчик.
Их трое и танк. Черный – почему черный? – как огромная глыба, как в кино крупным планом – он молчит.
Вот он кто?
Сашка Панков…
Постой, значит у меня есть имя?!..
Включает мотор и танк, оживленный им, затарахтел. Так: один рычаг, другой, тормоза, сцепление… нормально… ещё раз… и так длилось долго.
Те двое то же что-то проверяли.
Да, это была проверка. Механизм за механизмом… внимательно… экипаж отличный… Колька…
Кто Колька? Этот?
Он же Командир!.. Кому-то, неузнанному, докладывает, что экипаж готов. Слышит очень четкое «готов», и сам знает, что так.
Затем машину проверяет ещё какой-то человек и ещё раз они втроем.
А что было дальше?
Они в столовой
Опять около танка.
Они сидят на траве. Один из них лежит и смотрит в небо. День кончается. Солнце багряное, как осиновый лист, колышется у горизонта. День кончается…
– Выкатилось солнце из корзины дня…
Кто это?
Он не говорил этих слов.
Неужели не узнал? Это же Воргин, который сидит рядом.
Воргин? А кто он – Воргин? Он – третий. Он – Наводчик. Да-да, это Воргин! Не узнал его сразу. Как здорово он сказал:
– Выпрыгнуло солнце из корзины дна…
Воргин сказал «выкатилось»!
Разве? А разница?..
Как натужно рычит, словно животное, сопротивляясь каменистой сопке, танк. Сейчас он пройдёт по склону, развернётся и вновь круче по склону…
Теперь я знаю, что произошло: танк опрокинулся… и мне стало больно…
Женщина сидела около него, когда он открыл глаза. Впервые ночь не унесла всё, что дала ему память. Строчка о солнце осталась с ним.
«Выпрыгнуло солнце из корзины дня…» Нет, не так – «Выкатилось солнце из корзины дня»… да-да… выкатилось…
– Скажите, как правильно? Как было у Воргина?
– У кого?
– У Воргина.
Пришел большой человек, его врач, которому женщина тихо прошептала:
– Спрашивает, как было у Воргина.
– Ты что-нибудь вспомнил?
– Да. Стихи Воргина. Правда, только одну строчку… А где Воргин?
И сейчас, через несколько лет, Панков знал всё, что произошло и что вины его в том не было, однако он не мог ответить себе: зачем это письмо, словно невыносимая тяжесть. С тяжестью, догадывался, возвратятся по ночам шум, лязг, скрежет…
Стихи Воргина много позже вспомнит – и те строчки всегда будут с ним:
Выкатилось солнце из корзины дня
и хрустальным звоном увлекло меня.
Я иду по звуку в дальние края,
где купалось солнце, на ночь уходя
На илл.: Художник Игорь Башмаков
