Наталья МОЛОВЦЕВА. «Платье в синий горошек» и другие рассказы.
На самом краешке заката
Рассказ
К старости Петр Григорьевич снова стал похожим на Петьку, каким когда-то был: ходил разболтанной походкой, засунув руки в карманы поношенных штанов, крутя-вертя головой вверх-вниз, вправо и влево, ни на чем особо взгляд не останавливая. Соседка Дуся говорила:
- Ну, вылитый сорванец! Только вихры седые.
- А то ты меня сорванцом помнишь?
- А вот и помню! И вот как: я первый год в школу ходила; сижу как-то раз у окошка, а ты мимо с букетом черемухи идешь. Одна рука в кармане, в другой букет… Поди-ка, своей Глафире и нес?
Когда Петра Григорьевича что-то сильно удивляло, он заставлял свои кочующие по миру глаза остановиться. Вот и сейчас – вперился ими в соседку, гадая: неужто и вправду помнит? Сказал же нелепицу:
- Хочешь – я и тебе подарю?
- Тьфу, дурак, - разобиделась Евдокия.
Глафира ушла, откуда не возвращаются, прошлым летом. Петр Григорьевич стоял над ее гробом и думал: неужто вся жизнь уже прошла, просеялась через сито времени? Вот ведь только – вчера – залез в соседний огород, наломал черемухи, понес ей. Черемуха полетела через окно во двор…
- Ишь, чего выдумал! Чтобы я за него, за голытьбу, дочь отдал!
Глашин отец валял валенки, и на этом основании считал себя крепким хозяином. А Петрова отца раскулачили, все имущество отобрали, из дома выгнали. Жених был – гол как сокол… Спасибо – разрешили работать в колхозе водовозом. Воду Петро возил в поле, а там уже появились первые трактора. Обретаясь возле трактористов, он быстро сообразил, как надо управляться с техникой. И поскольку нужда в специалистах в те годы была великая, его пересадили с водовозной брички на трактор. Вот тут-то Петро и показал свою «кулацкую» закваску: обедать не ходил – ел на ходу, в машине; ночевал тоже в поле, возле трактора, – кинул телогреечку – чем тебе не постель? Руководство колхоза только руками развело: делать нечего – приходиться объявлять несознательного элемента передовиком производства…
Тогда он и расхрабрился, ломал у соседа черемуху, видя перед собой чудные Глашины глаза: тиха – воды не замутит, а глаза подымет – и мир будто качнется…
И вдруг – от ворот поворот…
Домой – в сараюшку на краю села – Петро шел на ватных ногах. А вечером в проеме двери появилась Глаша…
Вскоре она, уже как жена, собирала его на курсы водителей автомашин. Собирала на месяц, еще не зная, что домой он вернется только через пять лет…
- Нет, вы поглядите – опять нарисовался!
На скамейку возле Дусиного дома кто только не садится: в магазин народ идет – надо присесть, поделиться вчерашними новостями; из магазина – опять присест, новые вести душу распирают. Только сосед такой привычки не имел. И вот – второй раз за день приперся.
- Ты чего, Петро?
- Серьезный разговор, Евдокия.
- Ну, дак… выкладывай.
И Петро понес: президент на всю страну объявил, что к 9 Мая участникам войны будут давать новые квартиры; надо только доказать, что имеющееся жилье старо и негоже, да с квадратными метрами не подкачать: меньше одиннадцати на человека быть должно.
- Это что – как у кобеля в конуре? – не поняла Евдокия.
- Ну, у кобеля все же помене…
- Да я-то тут при чем? Ты ветеран, а не я. Я тебе даже не родня.
- То-то и оно! А надо бы родней стать.
- Это как?
- А выходи за меня замуж!
У Евдокии и дыхание перехватило:
- Ах ты, кобель… вот где кобель-то…
Фартук сняла – и ну его по мосластой спине…
Ночь Евдокия не спала. Разбередил душу седой пацан! Ишь, чего выдумал – замуж! Как и язык-то повернулся! Глафира только год как ушла. А ее Захар, наоборот, так давно убрался, что грех уж и говорить о каких-то замужествах. Годы-то – не предвенечные, а предвечные уж идут…
…И Захар, и Петро вернулись с войны в один месяц – зимой сорок пятого. Оба раненые, один в руку, другой в ногу, да какое это увечье по тем временам? На улице сохло на корню четырнадцать девок, а повезло двоим – ей да Глаше. Глаша, впрочем, ждала своего Петра уже как замужняя жена, а она…
Приехал Захар как раз под общее собрание колхозников, и его тут же выставили кандидатом в председатели. Народ дружно проголосовал: во-первых, мужик, и почти здоровый, во-вторых, по довоенному времени все знали Захара как парня нехулиганистого и работящего, - так чего же еще?..
Тут же, на собрании, представитель райкома то ли в шутку, то ли всерьез посоветовал: «Да и жениться надо сразу. Понадобишься срочно – где тебя искать? А семейного человека…».
Знает Дуся – не одну атаку выдержал в те дни демобилизованный боец. Их же сосед, Макарка, заявил тому бойцу напрямую: «Бери мою Нюрку. И тебя, и всю твою семью прокормлю». Захар выбрал ее…
За две недели спроворили свадьбу: мать напекла из муки, выделенной Захару уже как председателю колхоза, хлеба – как до войны, без желудей, наварила холодца; отец привез из города ящик селедки. Так стала и Дуся замужней женой – хоть и без венца, без кольца. Обвенчаться ей хотелось: уж очень красивым ей казался этот обряд, да церковь закрыли, священника угнали в неведомые края еще в тридцатом, когда она совсем мялявкой была…
Вечером легли спать: отец с матерью на печи, на полу – четверо братьев и сестер. Они с Захаром на кровати шевельнуться боялись, какая уж там брачная ночь…
Весну и лето прожили, как люди. Утром – оба на работу, и Дусе – никакого послабления: что полола, что косила - со всеми бабами в общем ряду. Разве что вечером заезжал председатель за своей женой на дрожках,- вот тогда-то они и улучали заветную минутку, заворачивали в какой-нибудь лесок. А осенью…
Осенью Захара посадили. За что? А зерно колхозникам роздал. Вина была не в этом, а в том, что – роздал прежде госпоставки. Как день ясно – госпоставку он тоже бы отвез на элеватор, не через день, так через два (на тот момент техники под рукой не случилось, вот почему он и ссыпал зерно в церковь), но кто-то «просигналил», а сигналы в те времена последствия имели крутые…
И поехала она к Захару только через три года. Муж написал ей, что срок закончился, но взяли его на работу в местный совхоз. И квартиру дали. Это слово – квартира – звучало для нее примерно как «рай на земле». Ехала целую неделю (поездом, машиной, подводой), пока не попала, наконец, в бурятские края. И – вот он, рай: комната в общежитии на двенадцать квадратных метров.
«О, и тогда у меня жилплощадь норму перекрывала», - вспомнив разговор с соседом, подумала Дуся. И снова вернулась к воспоминаниям.
Стол в барачном раю был голый, кровать – голая, но вечером Захар куда-то сходил. Принес сначала одеяло. Потом матрац.
- Ну, а подушку-то уж ей оставь, - остановила супруга Дуся.
Сказала, и - молчок. А чего кипятиться-то? Мужик должен был как-то жить в этом бурятском краю? Она еще и благодарить должна – за уход, за догляд…
Скоро стала понимать по-бурятски, радовалась, что в магазине много рыбы. А муж вдруг засобирался домой. И вот тут его понимать она не захотела:
- Куда домой-то? Где он у нас – дом? Опять целым кагалом жить?
Но Захар стоял на своем. Так и вернулись…
- Ты пойми, дурья твоя голова, что судьба дает нам шанс!
- «Шанс»! Слова-то какие выучил! Зачем он тебе, этот самый шанс?
- Да ведь денег дадут! Купим хороший дом! А захочешь - потом разведемся!
- Ты человек легкий, тебе не привыкать людей смешить. А я так не привыкла.
- Это чем же я их смешил?
- А от Глафиры к Васене уходил?
- И на старуху бывает проруха. Лучше Глафиры и баб-то не было.
- А вот тут с тобой соглашусь: истинно так. В войну все пахали, как лошади, а она – тяжельше всех. Родители–то когда вас простили – когда вы уже по второму дитенку пошли. А доселе терпела и их попреки, и твое кобельство.
- Ну, хватит, Дусь. Давай лучше я тебе про войну расскажу.
- Это чего ты мне расскажешь?
- Я ведь на полуторке до Берлина доехал! Сколько узелков развязал!
- Каких таких узелков?
…Река называлась – Жиздра, и город назывался – Жиздра. Еще они знали, что где-то недалеко есть Курск и Орел. Кончился май, наступил июнь. Двадцатого числа водители, сдавшие все экзамены, стали собираться домой. В эту ночь и приснился Петру сон: будто подошел к нему старичок и протянул клубок ниток, и все нитки – в узелках:
- Развязывай давай.
- Да разве я их все развяжу?! – удивился-засомневался он.
- Развяжешь, развяжешь, - ответствовал старичок. – Только постараться надо. Сильно постараться…
Сон прервала тревога. «Учебная» - были уверены все. Оказалось – боевая. Оказалось – Гитлер вероломно напал на страну.
И принялся Петр развязывать узелки войны: под Москвой, под Сталинградом, под Курском… под Берлином…
- На передовую везешь снаряды, с передовой – раненых. И боишься пуще всего бомбежки. У немца попервости техники было больше, они не считали зазорным даже одного нашего солдатика обстрелять. А уж машину… Так мы что придумали: как завидим немецкий самолет – капот подняли, дверцы – настежь, и в кювет: гляди, мол, машина пустая, живых никого нет - чего зря бомбы бросать.
- И он верил, немец-то?
- Когда как… Один раз так обстрелял – возвращаться в машину на одной ноге пришлось.
- А моего в руку ранило. В правую. Так и научился ложку левой держать.
- Ну, поди, не только ложку…
- Ты опять за свое? Пошел, пошел домой! Лодырь! Ишь – на войне в теплой машине катался, и после нее так же. А мы тут - заместо лошадей…
А то не так?.. Вспомнить хотя бы, как окопы рыли. Собрали их, девок да молодых баб с окрестных деревень, и погнали в соседнюю область. Лето, жара, а они в валенках топают. Зачем в валенках? А затем, чтобы ноги не порубить: как начали эти окопы копать – день с ночью смешался, рубят землю и рубят; жарко, пот ручьями по грязному телу, а старик-бригадир знай: «Валенок, девки, не снимайте - ноги целей будут»…
А дом они с Захаром начали строить в шестидесятых, в самом начале. В колхозе стали давать живые деньги, - ну, и как было не начать вить свое гнездо? Тогда многие строиться начали. Народ уже маленько отошел от войны, зашевелился, захотел лучшей жизни. Эх, и хорошее было время! Ходили друг к дружке на помощь («помочь» - говорили в селе): ставили сруб, крыли крышу, мазали стены. Потом накрывали во дворе нового дома стол и дружно этот дом «обмывали»: выпивали своего самогона, заедали картошкой, капустой да сальцом, пели про златые горы. Сейчас такого пения не услышишь. Сейчас сядут к телевизору – и он за всех веселится. А люди – как приложение к нему…
А как построились, поехала она в Москву – за обновами. На сто пятьдесят рублей и занавески на окна, и покрывало на кровать, и ковер с оленями купила. Нарядила дом – и ну реветь!
…Не было в новом доме главного – ребятишек. Глафира да Петро принялись рожать одного за другим, а у нее случился выкидыш – еще в те поры, когда жила у его родителей. Дом тот был старый и кривобокий, из сенных дверей шагали не на крыльцо – на камень, что вместо ступенек лежал. Однажды свекор расхрабрился: «Хватит! Крыльцо поставлю. Давай, Дусь, камень отодвигать». Взялись, напряглись… «О-о-х!» - схватилась за спину невестка. Тем ее беременность и закончилась. И больше Господь детей не дал.
Дело даже не в камне, - решила со временем Евдокия. А – зачем он тогда зерно в церковь ссыпал? «Все так делали» - оправдывался Захар. Все, да наказание-то на них пало…
Может, еще и поэтому дом для Евдокии стал отрадой жизни: здесь она жила, ему отдавала свои заботы – все здесь сверкало да блестело, даже и сейчас, когда силы стали таять и убывать. И дом отвечал ей тем же: приходила с поля да с огорода вымотанная – подавал ей сил, приставала болезнь – на себе убеждалась, что в родном доме и стены лечат. А уж когда не стало Захара…
Только два десятка лет и понежился Захар в своем дому. А потом напала на него хворь, и как ни старалась Евдокия…
Умер муж до всяких до перестроек, не увидел всей этой срамоты, когда скотину стали резать, колхозную технику за какие-то там долги отдавать, когда поля стали оставаться незасеянными. Своими куриными мозгами (а какие еще у бабы могут быть мозги?) она рассуждает так: менять жизнь к лучшему надо было потихонечку, полегонечку. А не так - с маху.
… Глафира с Петром детишек настрогали – дай Бог каждому: двух парней да трех девок. Правда, разнесло тех деток по свету, у каждого давно своя семья, дети и внуки. К деду наезжают редко. Все привыкли жить с удобствами, в дедовой хате им неприютно: по большой или малой нужде бегай в скворешник, за водой к колонке иди, стирай руками.
Последний раз детки были как раз на похоронах матери, Глафиры…
Он и к ней-то зачастил – от тоски, от одиночества. Она-то со своим одиночеством уже свыклась, а у него душа еще не притерпелась. Зря она его про войну отбрила…
- … Вчера сын, Алексей, звонил. Чего, говорит, время теряешь. Ты государству все, что мог, отдал. Теперь своего требуй!
- Ну и требуй! А меня в это дело не путай.
- Да как не путай! Ты и сама имеешь право.
- Это как?
- А так. Вдовы фронтовиков тоже могут претендовать. Но видишь – мы с тобой по метрам не проходим. У тебя сколько? Поди-ка – за двадцать? Ну, как же: зала – двенадцать, да кухня девять. Вот какие хоромы мы отгрохали! Вот в каких хоромах живем!
- А для меня и впрямь: хоромы. Лучше моего дома в селе и нету. Глянь: шелевкой обит, в зелен цвет покрашен…
- Сверху красив – не спорю. А крыша-то протекает?
- Ну, ставлю в иных местах кастрюльки, когда дождик идет.
- А фундамент – давно смотрела?
- А чего его смотреть?
Петр Григорьевич всплеснул руками: ну, бабы… им бы только красоту навести… Не поленился – сходил домой за ломом, отогнул лист железа, которым фундамент был обит, и оттуда вдруг посыпалась… труха. Евдокия остолбенела: это что же – дом на гнили стоит? И в любой момент рухнуть может? Петро что-то толковал про время: «Вспомни, вспомни, когда мы свои хоромы возводили…», но она, сраженная увиденным, слушать ничего не хотела – махнула враз ослабевшей рукой, пошла в дом и легла на кровать – даже покрывало не удосужилась снять…
До сих пор, думая о конце, она особо не горилась: она уйдет – дом останется. Он и будет ее продолжением на земле. У других – дети. У нее – дом. Братова дочка, ее племянница, недавно письмо из города прислала: «Ой, Дусь, какая у меня беда – внучка только родила, а муж с другой связался»… Пусть, пусть едет сюда, в ее дом, - сразу решила Евдокия. – Пусть ребятенок растет на свежем воздухе, а не в городской духоте. Ответ она написала тем же днем: «Ты же знаешь, Поля, какой хороший у меня дом: крепкий – еще сто лет простоит»…
И вот выходит – не такой уж и крепкий. Выходит – зря она хвасталась своим домом.
Но если так… если так обстоит дело… Значит, она имеет полное право требовать, как они там говорят, «улучшения жилищных условий». И, выходит, зря она нападает на соседа? Выходит, надо с ним соглашаться?
- Петр Григорьевич… Петро… А твои-то дети тебя к себе зовут?
- Зовут.
- А ты что?
- Да я у них там, в их городских кущах, долго не протяну. А мне, Дусь, еще пожить хочется. Хоть и скушно без Глафиры, а все одно ТУДА не тянет пока.
- Я нынче ночь не спала. Думала, думала... Но ведь это что же получатся, Петро… это мы с тобой как бы жульничество совершим.
- Э-э, нашла о чем жалеть! Сейчас вся жизнь на жульничестве построена! Вспомни «прихватизацию». Вспомни, как наши сберкнижки растаяли в одночасье…
- Да что же это такое, Петро? Они, которые при власти, карманы себе набивают, а мы… Мы-то жили хоть сколь-нибудь для себя жили?
- А как же, Дусь! Пытались…
… После Сталинградского «узелка» довелось Петру Григорьевичу попасть домой: группе водителей (пять рядовых во главе с сержантом) было приказано оставить машины в Сталинграде и ехать в Елец на формирование новой части. Стоял март сорок третьего. Ехать предстояло мимо его родной станции…
- Товарищ сержант, своих с начала войны не видал. От станции будет совсем близко…
Сержант оказался понятливым. Петро отвел боевых товарищей к своей сестре, домик которой стоял недалеко от вокзала, а сам побежал в родное село. Зашел в хату с бьющимся сердцем: дети, сестра жены… А где сама Глаша?
- Да на работе, где же еще! Ой, свояк, как кстати ты появился – мы тут ремень на веялку накинуть не можем. Да и с тракторами морока…
Пока он разбирался с веялкой да тракторами, подошла Глаша. Стояла, смотрела на мужа, вытирала слезы… А тут и начальство подоспело:
- Чем тебя отблагодарить, солдат?
- Лошадь бы. Меня ребята на станции ждут.
Сели они с Глашей в сани – и на станцию. Ей было лучше. У него в руках вожжи, да на дорогу надо глядеть, а она могла смотреть на него, сколько хотела. Так и ехали…
- А я думаю так: все наши беды оттого, что Бога забыли.
- Ну, завела пластинку! Хотя…
«Близко», про которое он сказал сержанту, было четыре десятка километров! Поначалу бежал он резво, а потом ноги как отказали. Сел на мерзлую землю, и не то, что идти – встать не может. И тут на дороге показались две немолодые женщины.
- Устал, солдатик? На-ка, поешь сухарика…
Много раз потом вспоминал он тот случай и спрашивал себя: откуда могли появиться на безлюдной зимней дороге старые женщины? Куда они шли? Зачем? Ясно было одно: подаренный ими сухарик вернул его к жизни. Без него он тогда бы не встал, не пошел, не увиделся с Глафирой…
- Дусь, что мы с тобой – про дом да про дом. Ты погляди – закат нынче какой! Словно алая речка по-над лесом разлилась…
- А я вот все думаю: грех. Грех уходить на старости лет в чужие стены, под чужую крышу, пусть даже она протекать не будет. Мы с тобой в наших домах жизнь прожили, здесь нам и помирать.
Помолчав, Евдокия добавила:
- Так что нечего нам народ смешить. Щей я тебе и так всегда налью. И постираю. И приберу, если захочешь. Ну, а ты над моим фундаментом помаракуй.
Про себя же еще подумала: придется внучке племянницы самой над своей жизнью думать. А ее, Дусю, родной дом не выдаст – дотерпит, пока она жива, доходит, доглядит. А больше ей ничего и не надо…
Платье в синий горошек
Рассказ
- Вась, а помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз? Идет по улице и оглядывается. Оглядывается и оглядывается. Будто наглядеться не может.
- Помню. Не плачь…
- А помнишь, как ты привез меня на свой хутор? Рожь была уже по колено…
- Как же это можно не помнить…
- Рожь по колено, а в ней - васильки. Господи, красиво-то как… А платье мое свадебное – помнишь?
Пока дело не доходило до платья, Василий отвечал терпеливо и даже с удовольствием. Крутить мясо на котлеты – дело не трудное, но довольно скучное. Мясо, картошка, лук. Летом он еще и укропца добавлял – для оригинальности вкуса. Крути да беседуй…
Но это ведь пока в пределах разумного! А когда дело доходило до платья… Он ведь сегодня уже и полы помыл, и остатки грязного, тяжелого от весенней влаги снега выбросил со двора. Про ерунду ему уж не охота.
- Вась, что молчишь-то?
- Моть, ты это… Зачем про платье-то опять? Мы ведь с тобой уж докопались, что никакого платья не было.
- Ну, как же, Вась? В синий горошек. Крепдешиновое. Не ситцевое – ситцевое для свадьбы не годиться, а именно что крепдешиновое. Я отрез из Германии привезла. И до нашей с тобой свадьбы сохранила.
Он зашел в их дом в сумерках – днем у сестры сарайчик чинил, и с порога заявил:
- Ну, что, я пришел сватать вашу дочку.
Отца дома не было - работал во вторую смену, принимать гостя пришлось матери. Она не растерялась с ответом:
- Наша невеста – вот она, мы ее не прячем. Посидите, поговорите. А я пошла ужин собирать.
Сели они в зале за стол. На столе горела керосиновая лампа – от войны уж десяток лет прошел, но электрического света в селе еще не было. Она, Мотя, смотрела на жениха и думала: «Я тебя приметила давно. И знаю, что твоя сестра, к которой ты приезжаешь в гости, сказала: «Вот бы, Вася, тебе Мотю»… Только чего он все молчит?»…
- Я, Мотя, скажу так: в игрушки играть не собираюсь. Будет твое согласие – остаюсь у вас. Не будет – ухожу и с концами.
- Оставайся! – выдохнула она то, что давно про себя решила.
Зашла мать, позвала ужинать. Картошка в мундирах, соленые огурцы. Яичница-глазунья – это уж ради гостя, который просился в зятья.
… А в игрушки они все-таки поиграли! Спать жениха Мотя положила на своей кровати, а сама устроилась напротив. И всю-то ноченьку Василий в нее подушечкой кидал. И все – без толку…
«Был бы толк – я бы от тебя наутро уехал» - заявил он на другой день невесте.
Через два дня они пошли в сельсовет – регистрировать брак. А еще через неделю Василий повез ее в другой район, на хутор, где жили его родители. От станции, через поле, шли пешком; рожь стояла по колено, цвели в ней васильки…
Свекровь собрала на стол, позвали брата с женой, соседей – вот и вся их свадьба…
Но платье–то в синий горошек было: она привезла его с собой и надела перед тем, как сесть за стол – почему Василий не помнит этого?!.
Мать накрыла на стол, позвали брата с женой, соседей, и очень хорошо посидели – как же это можно забыть? Мать умела делать хороший самогон, дело дошло до песен…
Но платья в этот самый синий горошек у Моти не было! Какие там горохи, какие крепдешины, если от войны только-только стали отходить. Да и то сказать, что брак этот у Моти был не первый, чтобы выряжаться в какое-то особенное платье. Сестра рассказывала, что первого своего мужа она привезла из Германии, где оказалась по вербовке, пытаясь убежать от послевоенной нужды – среднее образование и хороший почерк позволили ей занимать должность секретаря политотдела в одной из частей Советской армии. Вася (первого мужа Моти тоже звали Васей) отбывал здесь срочную службу. А в свободное от службы время танцевал в составе сил художественной самодеятельности. Мотя танцевать тоже любила. «Так и станцевались» - это слова уже самой Моти…
Семейная жизнь, которая у них вскоре началась, должна была состоять не только из танцев – так считала Мотя. А у мужа на этот счет была, похоже, другая точка зрения: мало того, что количество партнерш у него со временем только увеличивалось, так еще и танцевать он предпочитал в изрядно разогретом состоянии.
Через четыре года они развелись. Мотя вернулась в родное село. Тут он и появился на ее пути…
Появился, и сразу понял, что ни по части танцев, ни по части самого простого пения он ничего не значит. Надо брать чем-то другим. А чем – подсказала сама жизнь. Когда определились с местом жительства – жить решили в большом Мотином селе – они с тестем на следующее же лето разобрали старый дом. В начале лета разобрали, а в конце уже входили в новый. «Вот это зять! Да мы с таким зятем горы свернем!» – повторял довольный тесть. После дома взялись за летнюю кухню. Василия к тому времени назначили бригадиром: на работу уходил – темно, и приходил – темно. Тесть не обижался, понимал – сторониться общего дела нельзя, и управлялся на стройке один. Под конец зять даже устыдился: «Оставь мне хоть один простенок – сам заберу…».
Первенец, Сережа, к тому времени уже вставал на ножки…
- Вась, так ты помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз?
Про платье он говорить не хочет, а про Сережу… Тут он ее непременно поддержит. И не будет утверждать, что память стала ее подводить, что иногда она выдумывает невесть что. Тут ей самой хочется, чтобы память была чуть-чуть похуже. И она смогла бы пореже вспоминать тот жуткий день.
… Утром она смотрела телевизор. Передавали про землетрясение в Армении. Она позвонила двоюродной сестре:
- Люба, Сережину улицу трясет.
- Да не волнуйся ты раньше времени, - стала успокаивать Люба.
Сереженька окончил военное училище; служить ему выпало сначала в той же Германии, а потом его перевели в Закавказский военный округ. И вот…
Потом они с Василием подсчитают: материнское сердце почуяло беду в тот именно час, когда она произошла…
На место трагедии поехала сначала мама Сережиной жены – и никаких следов дочери и зятя не нашла. Привезла только внучку, Ирину. Тогда они с Василием послали в Ленинакан второго сына, Володю.
Сережа рос ласковым и открытым; от Володи трудно было добиться слова. Посылая его в дорогу, она, Мотя, наказывала: «Ты уж постарайся, размыкай уста – спрашивай, кого только можно»…
Сын постарался. И привез в родительский дом два цинковых гроба. А вот слов от него так и не дождались: только упал перед отцом с матерью на колени, и плечи у него стали ходить ходуном, будто его щекотали…
Даже когда с бедой немного освоились и стали просить: расскажи, то и тогда Володя не сказал ни слова. Окольными уже путями они узнали, как все произошло: утром невестка ушла на работу, а Сережа отвел дочку в садик и вернулся домой. У него, видно, был отгул: когда Володя нашел в одном из моргов тело брата, тот был одет в синий тренировочный костюм, в котором обычно ходил дома. Тело невестки найдется в другом морге.
А с внучкой, Иришкой, было так: воспитательница вывела детей на прогулку; они пришли на детскую площадку, оглянулись – а здание садика дрожит, словно соломенный домик Наф-Нафа…
Ириночке было тогда пять лет; она ходила в бабушкином доме среди венков и не понимала, почему все плачут возле наглухо закрытых металлических ящиков. «Бабушка, посмотри, какой красивый веночек! А вот этот еще лучше, правда?»…
Встать на ноги после похорон она так и не смогла. Потом врачи нашли у нее сахарный диабет. Потом отказали глаза…
- Вась, а белье-то ты постирал?
- Ну, когда бы я успел, Моть?
Василий почувствовал вдруг, как в груди закипело, задрожало. Крутится целый день, как белка в колесе. Соседки заходят, удивляются: подумайте только, не у всякой бабы такой порядок в доме. И лежачая жена чистая, ухоженная, наглаженная. Чем утром кормил – кашкой? А в обед был супчик с потрошками? А теперь котлеты жаришь? Ба-а-алуешь ты ее, ба-а-луешь…
Досадливо махнул рукой, вышел во двор.
На улице вовсю хозяйничала весна: солнышко припекало уже всерьез, ласкало щеки, вишневые ветки на фоне небесной синевы образовывали причудливые узоры. Полюбоваться бы на всю эту красоту, да… когда?
Ну, за что ему выпало такое? Другие мужики живут за женами, как у Христа за пазухой. Это они – и начищены, и наглажены. И накормлены. А тут пока сам не сделаешь… «Никто не осудит, если сдашь Мотю в дом инвалидов. Тебе самому-то сколько лет? Вот то-то и оно», - пожалела однажды его родная сестра.
Он вдруг представил себя без всех многочисленных забот…
Вот он ненадолго вышел, а ей уж и скучно. Избаловал ее Вася. Привыкла она, что всякую минуту он под рукой.
Они и спят, как в том далеком году, в одной комнате и друг напротив друга. Только подушечками уже не кидаются. Лежат да разговаривают. Про детей, про внуков.
Иринка своими наездами их не балует. Они и не обижаются. Тогда, после похорон, городская бабушка увезла ее к себе, чтобы внучка получила от государства полагающуюся ей квартиру. Теперь она в той квартире и живет. Окончила институт, вышла замуж… конечно, времени на все не хватает… Зато Антошка…
В свое время они с Васей сильно переживали из-за того, что младший сынок, в отличие от старшего, не захотел учиться после школы. Устроился в райцентре водителем, да так и шоферит до сих пор. Зато его сын, а их с Мотей внучек радует их своей настойчивостью в стремлении к учебе: после второго курса института его забрали в армию, он отслужил и тут же опять восстановился в вузе. Мало того – за один год умудряется «пройти» сразу два учебных года. И очень им на пользу то, что Антон учится в архитектурно-строительном и постоянно теорию подкрепляет практикой: один год провел в дом бабушки и деда воду, другой год – паровое отопление, а нынешним летом грозиться поставить ванну да теплый туалет. Это они уж совсем как в городе жить будут. А Васе-то – какое облегчение!
За что Господь послал ей такого мужа? Ведь ничем, ничем не заслужила! С первым браком ошиблась. От работы, конечно, не бегала, ну а кто от нее бегает в селе? Тут, как говорится, что потопаешь, то полопаешь. С фермы приходила, бралась за домашние дела, а вечером еще успевала у машинки посидеть, обшивая сельских баб и девчат. Она и платье-то в горошек сама сшила, перед тем, как поехать на Васин хутор. Понимала: белого ей нельзя, а вот в горошек - в самый раз будет…
Нет, куда он все-таки ушел? Радио, что ли, пока включить…
Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба…
Можно было бы подумать, что эти стихи про нее, да только вот тапочек она не теряет. Потому что не носит их. И не ходит, даже держась за шкафы и стены…
Когда все женское, что мне сейчас дано,
Истратится, и станет все равно –
Уснуть, проснуться или не проснуться,
Из виданного на своем веку
Я бережно твой образ извлеку…
Ой, а вот это про нее! И про Васю. Надо, чтобы он услышал это…
- Вась, да где же ты?
Зовет, или ему кажется? Пока шел со двора в дом, попытался представить этот дом без Моти. Но ведь без Моти… без Моти в нем будет пусто. И сиротливо. И от этого сиротства уже никуда не убежишь…
- Ну, чего зовешь?
- Стихи… Такие стихи сейчас читали! Про нас с тобой.
- Скажешь тоже. Кто там про нас с тобой знает?
- Я сама удивилась! Но точно – про нас. Вась, а… если я уйду первой, ты обрадуешься? Ведь это какое облегчение тебе будет.
«Нет уж: пусть лежит, пусть не видит, но только бы была, только бы можно было поговорить», - додумал он свою мысль. А она продолжала:
- Да, Вась, я должна уйти первой.
- Это почему еще?
- А как ты меня одну оставишь? Я без тебя и дня не проживу.
- Люба придет. Люба тебя не бросит.
- У Любы своих забот… Нет, ты обещай, что одну меня не оставишь.
- Конечно, не оставлю, Моть. Ты и сама это знаешь.
И неожиданно добавил:
- Слушай-ка, а я того… вспомнил - про платье в синий горошек. Оно и правда было.
Шпаргалка для жены
Рассказ
Утром она провожала мужа на работу. Кажется – что может быть обычнее и привычнее. Вставала, умывалась, готовила завтрак.
Умывалась особенно долго и тщательно. Внимательно и придирчиво рассматривала свое лицо: нет, нигде ни морщинки. Разве что темные круги под глазами. Но на это есть хороший тональный крем…
Потом шла к плите. Варила вареники или разогревала блинчики. Или жарила оладушки – их он любил больше всего. Особенно если потереть в тесто яблоко. Или кабачок.
Ставила тарелку с оладьями на стол и шла к окну.
Он выходил из подъезда как раз в это время.
Из подъезда дома напротив.
И рядом с ним была другая женщина…
Она, другая, была молода и красива.
Но ведь и она молода и красива! Так почему же?! Все-то отличие между ними – та беленькая, а она черненькая.
Беленькая, черненькая – какая разница? И почему беленькая решила, что ей можно отобрать мужа у черненькой жены? Мужа, и отца их общего ребенка?
Потом она целый день ждала его с работы. Отводила дочку в садик и ждала. Стояла у окна и вспоминала…
Вчера Кристинка рассказывала ей о том, как ходила в «Макдональс» с папой и тетей Ирой:
- Мы ели бутерброды и разговаривали. И папа почему-то называл тетю Иру Ирочкой. Почему? Разве она нам родня? Или соседка?
«Стерветка» - срифмовала (не вслух) Алина, отметив, тоже про себя, что библиотекарша мама, и сама сочиняющая стихи в свободное от работы время, такой рифмой была бы довольна. Вслух же сказала:
- Ну, просто тетя Ира очень хороший человек…
- Ты тоже хороший. Даже лучше тети Иры, лучше всех! А он тебя в последнее время зовет Алиной и Алиной. И ни разу Алиночкой.
«Уже никак, кажется, не зовет» - (опять не вслух, про себя)…
Странным было то, что до конца дочка еще ничего не поняла. Она ни разу не спросила: «Почему папа живет не с нами?». И как хорошо, что не спросила. Иначе – что бы сказала она?
Ох, как хотелось бы ей самой стать маленькой, и ничего не понимать, а просто уткнуться в чье-то плечо и реветь, реветь, реветь…
А вечером они возвращаются домой. Машина тормозит у подъезда, Ирка выскакивает из нее легкой птичкой, он же выходит не спеша, вальяжно, открывает заднюю дверцу и вынимает сумки с продуктами. Еще недавно такой вот птичкой из машины выскакивала она сама, щебеча при этом: ну, скорей же, есть уже хочется!
Однако сегодня они не торопятся выходить. Почему?
О, Боже… Целуются в машине, как малолетки… Ну, это уж слишком! От этого, кажется, уже надо бежать.
Куда? К маме, к маме, к маме…
С билетами проблем не возникло (хоть что-то в этом мире решалось легко и просто). Отпуска у нее было еще две недели, а в садике обрадовались уменьшению нагрузки, - словом, уже на следующий день они с Кристиной ехали к бабушке. Алина радовалась тому, что поезд ночной, все дрыхнут, и ни с кем не надо говорить.
Утром отец с мамой уже встречали их на вокзале. В машине внучка принялась рассказывать деду с бабой о своих важных детских делах, и она опять обрадовалась тому, что ей-то можно молчать. Мама, конечно, взглядывала на нее тревожно, но – и только…
Обычно, едва переступив порог родного дома, Алина затевала грандиозную уборку: и то постирано не так, и это не проглажено как следует, а в углах пыль и на потолке паутина… Мама не сердилась, а радовалась тому, что дочь уже взрослая, любит чистоту и порядок. У нее самой с порядком получалось не очень…
На этот раз дочь сидела на диване молчаливым истуканом. В полном бездействии. Она уже знала, почему, но состояние дочери было настолько непривычным, что она решила лечить болезнь горьким лекарством.
- Ты знаешь, твой отец тоже уходил от меня.
- Значит, ты тоже… все это пережила?
- И не один раз.
- Не один раз?! Но почему я об этом не догадывалась? Почему ничего не замечала?
- Потому что тогда ты тоже была маленькой. Как твоя Кристина. И даже когда выросла – тебя интересовало совсем другое. Это вполне естественно.
- Тогда… расскажи мне сейчас. Мне надо знать.
- Конечно, надо. Слушай.
И она принялась рассказывать о том, как однажды в гости к ним приехала молодая и неблизкая – седьмая вода на киселе – родственница. Утром они с отцом уходили на работу, а гостья оставалась отдыхать. Валялась на травке под яблоней, ходила на речку… Однажды она пришла из библиотеки пораньше (жара стояла – не продохнуть, и за книжками никто не хотел идти); пришла и увидела, что в теньке под яблоней двое - родственница, и… отец. Супруг то есть. И она, родственница, держит головку на его плече…
Она сумела убедить себя в том, что это случайность: муж – тоже из-за жары – вернулся с работы пораньше, и отпускница – тоже из-за жары - сомлела, положила голову на его плечо…
Но когда родственница уехала, на том же месте, под яблоней, частенько стала оказываться колхозная бухгалтерша, молодой специалист. И объяснить ее присутствие было решительно нечем, кроме… Она боялась назвать вещи своими именами. Ждала, когда все пройдет само собой. А дождалась, что отец к той бухгалтерше ушел.
Потом вернулся, но, как оказалось, не навсегда. Приходил – уходил…
Дочь слушала молча.
- Знаешь, какие стихи я тогда написала?
А ты приедешь утром, в пять,
Непостижимый, как комета,
И мне наградой будет эта
Играющая солнцем прядь…
- Наградой?! Ты что – мазохистка? Как может быть наградой предательство?
Мама долго молчала. Потом сказала чушь:
- А никакого предательства не было.
- То есть, как - не было?
- Понимаешь, каждый приходит в этот мир, чтобы пройти свой путь. Это не моя мысль, я почерпнула ее из книжки. Но я вполне ее разделяю.
- Дочиталась. Досочинялась! – начала Алина вполне спокойно, но скоро перешла на крик:
- Какой такой «свой» путь? Он на мне женился! Сам! Добровольно! Я его не заставляла! И с тех пор мы пошли одним путем! Одним – понимаешь ты, философ широкого профиля! А, кроме того, у нас есть дочь!
Остаток дня и весь следующий день они почти не разговаривали. Алина все-таки затеяла уборку, все перетряхнула, перемыла, перестирала. К вечеру нажарила котлет, испекла кекс.
Сели за стол. Говорили о какой-то ерунде. Кристинка принялась поить деда чаем с ложечки, и дед от удовольствия таял. Словом, ситуация была самая благостная, но Алина вдруг бросила ложку.
- Пап, ты тоже так мог? Объясни - почему? Может, я и про своего что-то не понимаю?
Отец без раздумий ответил:
- Дурак был.
Мама поспешила добавить:
- Подожди, и твой скажет также.
Ночью она смотрела в потолок и еще и еще раз передумывала сказанное за столом. «Дурак был»… Ей что – ждать целую жизнь, пока Родион скажет так же? Отцу шестьдесят. Маме чуть меньше. Ей ждать еще тридцать лет? То есть всю, получается, жизнь?
Ну, нет, на это она не согласна. Уж она напряжет свои мозги, придумает что-нибудь такое, что это событие ускорит.
Мама всегда была слишком медлительной. Привыкла в своей сельской библиотеке – в день пять–шесть посетителей, сиди да читай книги, сиди да мечтай. Да пописывай собственные стишки. Лично она, Алина, по этому поводу думает вот что: лучше бы побольше времени уделяла не стихам, а собственному мужу. И своему внешнему виду. А то ходит вечно в сереньких платьях, вечно ей не хватает денег на крем и помаду. Да еще эти речи о превосходстве внутренней красоты над внешней… Что она, не помнит, как они ходили в гости? Все танцуют, а она сидит в уголочке, скучает. А отец - натура широкая - всегда жил по принципу «работать так работать, гулять так гулять». Надо было идти с ним в круг, в самую пляску, тогда бы он не искал развлечений на стороне…
Алина, когда вышла замуж, сказала себе: только не будь такой женой, как мама! Заведи себе шпаргалку и запиши: первое - чтобы в доме всегда был образцовый порядок; второе – чтобы всегда в порядке была сама; третье - чтобы в холодильнике не переводилась еда…
И она соблюдала все эти заповеди свято. Она была образцовой хозяйкой!
Тогда… почему же?!
Чего не хватало отцу – понятно.
Чего не хватало Родиону?! Какого пункта в ее шпаргалке недостает? Точнее – не доставало…
И что ей, в конце-концов, все-таки придумать? Облить Ирку кислотой? Попросить девчонок остричь ее наголо, когда она придет наводить красоту в их парикмахерскую и сядет, конечно, не в ее, Алинино, кресло? Или написать жалобу на работу? Раньше обиженные жены писали «телеги» в партком; теперь – куда? Да и не работает Ирочка, Ирочка еще учится какой-то редкой специальности, применение которой в их городке еще и не найдешь…
Утром она заявила родителям:
- Порядок у вас я навела. Теперь поеду домой. Дочку пока оставляю здесь. Сочиняйте тут…
И снова был поезд. На этот раз - дневной, и попутчица по купе не спала, и Алина этому была даже рада. Тем более что попутчица оказалась женщиной понимающей. Так, по крайней мере, ей показалось вначале.
- Молодая, а под глазами круги. Стряслось чего?
И она стала рассказывать – со слезами, слюнями, соплями…
- Когда я первый раз увидела ее сообщение на мобильном, я разбила его об пол! Да еще ногами принялась топтать. О, в каком я была ужасе! Как я ненавидела ее! Как ненавидела этот мобильный!
- Ну, мобильный-то тут при чем…
- В том-то и дело! Я еще не знала, кто она. А потом увидела их во дворе. Ирка! Ирка из дома напротив! Мы с ней пять лет друг напротив друга жили, пять лет друг мимо друга ходили, и вдруг…
- Это всегда кажется, что вдруг. А ты припомни…
Она стала вспоминать и – действительно – вспомнила: однажды он пришел с работы мрачный, неохотно поел, без интереса уставился в телевизор. Даже на дочку заворчал: вечно путаешься под ногами… Обиженная Кристинка ушла в другую комнату.
– Ты чего? – приступила она к выяснению ситуации. - Случилось что на работе?
- В том-то и дело, что не случилось. Что на моей работе может случиться? Сижу, как дурак, охраняю «важный» объект. На который никто не собирается покушаться…
- Ну и что? – опять не поняла она.
- Бросать надо, вот что.
Она надула губки:
- Люди без работы маются, а он – бросать. Что тебе не так-то? Зарплата нормальная…
- А кроме зарплаты? Что-то еще в жизни человека должно быть? – взорвался он.
- Ну что ты, что ты, - поспешила она пойти на мировую. – Ну, не нравится - ищи другую работу.
- Чтобы ее найти, надо сначала ей научиться!
И тут взорвалась она:
- У тебя семья! Ее кормить надо! Хватит уже в школярах ходить – пора быть взрослым мужиком!..
Они долго друг на друга кричали; вернувшаяся в комнату Кристинка, глядя на них, разревелась, и только эти слезы заставили их успокоиться. А потом они уложили дочь и сами пошли спать, и она постаралась быть такой… такой… В общем, проблему тогда утрясли. Точнее – зацеловали…
Но она, как оказалось потом, никуда не исчезла!
- … Вот-вот, а ты говоришь: вдруг. Вдруг ничего не бывает.
Алина уже решила, что случайная попутчица поняла ее лучше, чем родная мать, пока та не дала «дельного» совета:
- А вообще зря так переживаешь. Ты вон какая интересная – быстро другого найдешь. Сама-то где работаешь? В парикмахерской? Замечательная работа, всегда на людях. Ну, скажи, зачем он тебе сдался?
Другого?.. Зачем ей другой?!
Ну, попутчицу еще можно понять: она, Алина, ей никто, она ей – чужая. Но мама! Когда, устав от ее высокоумных рассуждений, она попросила: «Оставь свои мудрые изречения, дай мне простой совет», та выдала ни много, ни мало, как:
- Дельный совет? Вот тебе один, широко разрекламированный «Сантой-Барбарой»: «Если хочешь мужчину удержать – отпусти его».
А потом еще добавила довесочек к совету, совершеннейшую уже чушь: смысл жизни в том, чтобы аккумулировать добро. В собственном сердце. И при этом не так уж важно, одна ты живешь, или с кем-то…
И получается: одна советует мужа отпустить, другая – тут же найти другого…
Да не хочет она оставаться одна! И другого – не хочет тоже! Ей нужен ее Родька – такой, какой он есть!
Какой есть? А не лжет ли она сама себе? Сколь помнит – всегда хотела, что бы он был такой, как хочется ей.
Сначала она боролась за его внешний облик: хватит носить темные рубашки, ты молодой. Он пожимал плечами, но покорялся: конечно, у него не важно со вкусом…
Еще она постоянно приглаживала вихор на его макушке: топорщится, словно хохолок у молодого петушка, а ты уже не петушок, ты – мужчина…
Потом взялась за его досуг: чего ты якшаешься со своими армейскими друзьями? У тебя – семья, вот и давай дружить со Стребцовыми; сегодня ты охранник в районной больнице, а завтра… у богатеньких-то Стребцовых, которые полгорода закупили…
Ей всегда казалось, что по части «как надо жить» она понимает больше мужа. А раз так – почему бы ему не прислушиваться к ее советам?
Но на этот раз, кажется, она дала маху. Элементарно: для того, чтобы стать не просто охранником у Стребцовых, надо действительно научиться чему-то еще, кроме армейских навыков. Например, бухгалтерии…
Кстати, после похода в Макдональс Кристинка рассказывала, что папа показывал ей синюю книжечку и называл ее зачеткой. Выходит, он, как и эта белобрысая Ирка…
Поздно ночью в купе зашла пожилая супружеская пара. Она постелила ему постель, и перед тем, как лечь самой, поцеловала его в висок. Седого, точнее даже сказать – старого, одетого в поношенные шмотки…
Алина уткнулась лицом в подушку и через какое-то время обнаружила, что подушка стала мокрой…
Приехала. Утром приготовила оладушки и подошла к окну. И стала ждать. Вот они вышли из подъезда…
Она не знает, не помнит, как ноги сами вынесли ее на улицу. Очнулась уже там – возле машины. Ирка отвернулась, а он стоял и смотрел - весь ее, а не Иркин, весь - от пяток до непокорного вихорка на макушке. Сейчас она возьмет его за руку, а другой рукой обнимет. И поведет домой…
Что он сказал? «Приди в себя и возвращайся»?
Что же ей делать, что?! Кислоты нет. Даже ненависти нет почему-то…
- Подожди. Я только потрогаю. Я даже не буду приглаживать…
Она протянула руку, и провела ею по его волосам. И засмеялась сквозь слезы:
- Вот и мне наградой стала она – играющая солнцем прядь. Как поздно…
- Что - поздно?
- Ничего… Просто я наконец-то нашла еще одну строчку для своей шпаргалки. Первую…
ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ, или детские игры во взрослую жизнь
Рассказ
Про взрослую жизнь Ксения знает все. Например, знает, как и откуда берутся дети. Все просто: сначала папа мнет маме живот, потом живот начинает пухнуть, и спустя время из него появляются маленькие сестренки и братишки. Их у Ксении уже пятеро (до пяти cчитать умеет), а сама она, говорит мама, шестая. Она – шестая, и лет ей шесть. И живут они все вместе в маленьком доме на окраине города, откуда далеко ходить в магазин. Но туда они и ходят редко; хлеб и кости («Ты даже на мясо для детей заработать не можешь, кормлю, как собак, костями» - говорит мама отцу), так вот, хлеб и кости отец привозит на старенькой машине, на которой, когда едешь, сквозь щели в полу видна убегающая назад дорога. Сбоку в машине дует, и спереди дует тоже, и если кто в зимнее время садится в их колымагу в первый раз (отец часто кого-нибудь подвозит до центра), то говорит изумленно: «У вас тут как на санях – без шубы замерзнуть можно»…
Сами они ни холода, ни сквозняков не бояться – по-ду-маешь… Соседка тетя Лида зашла однажды к ним в лютый мороз, а она, Ксения, стоит в коридоре на линолиуме босиком. «Да заведите скорее ребенка в дом! Простудите!» - заверещала соседка, а мама удивилась: «С чего простыть-то? Не на улице же. А дома они всегда босиком – хоть летом, хоть зимой».
Тут мама сказала правду. Вообще же, знает Ксения, взрослые большие вруны. Про ту же тетю Лиду чего только не говорят, пока ее нет. А придет – «Лидуша, Лидуша…
Как мы рады… Проходи, садись…».
Да без вранья и не проживешь – это Ксения знает тоже. Прошлой осенью отец хорошо заработал на какой-то шабашке, а в школе раздавали зимнюю одежду для многодетных и малообеспеченных семей. «Одежды немного, - жалилась пришедшая к ним учительница. – Вы уж скажите честно, что именно вам нужно. О других тоже надо подумать»…
- Все нужно! – решительно заявила мать. – Пальтишки друг за другом носят, и те – дыра на дыре.
Ксения знала, что как раз пальтишки-то на отцову шабашку братьям купили. Но очень хорошо понимала и маму: купили нынче, а завтра… завтра есть нечего будет. Вот они на базаре школьные пальтишки и продадут…
Она давно вывела для себя правило: чтобы жить среди взрослых спокойно, их надо разгадать и перехитрить. Вот, например, приходит она к бабе Нине, а та собирается кормить внуков обедом. Разливает суп. Ксения говорит:
- Мне тоже.
- Да уж налью, - не возражает баба Нина.
Тогда Ксения, как бы невзначай и глядя в сторону, добавляет еще:
- С мясом.
Рука бабы Нины замирает над кастрюлей, и теперь можно быть уверенной: мяса ей обязательно положат. Причем, возможно, даже больше, чем своим внукам.
Не разгадала взрослых она один только раз. К соседям привезли на лето мальчика со странным именем - Марк. Был он младше ее, Ксении, на два года, но считать умел до десяти, знал все буквы и даже складывал их в слоги. Бабушка положит ему две вырезанных из картона буквы и спрашивает: «М и А, как будет вместе?» «Ма», - говорит Марк и счастливо смеется. Так же смеялся он еще вот когда: бабушка напишет в тетрадке букву, и просит внука написать точно такую же. Марк берет в руки фломастер, сосредоточивается, выводит буковку и опять смеется-заливается от счастья: получилось! Ксению это немало удивляет: старшие братья, когда готовят дома уроки, молчат, сопят и тоскливо смотрят на сестру, беспечно играющую с куклой. Но чтобы счастливо смеяться при этом, как Марк…
И все-таки больше всего этому мальчику нравится играть с ней, Ксюшей (Ксюша – это придумал как раз он, дома ее так не зовут). И вот когда Ксения это поняла, она быстренько научилась извлекать из этого для себя пользу.
- Марк, давай играть в машинки!
Мальчишка тут же выносит из дома несколько игрушечных машин. Играют они на крыльце бабушкиного дома: устраивают аварии, вызывают гаишников и скорую помощь…
В какой-то момент чуткий Ксюшин нос улавливает запах свежей выпечки.
- Марк, я хочу есть, - напрямую говорит она (с Марком хитрить не надо – все ее просьбы для него закон). И вскоре мальчик выносит на крыльцо два румяных пирожка с капустой…
Словом, пока Марк жил с бабушкой, все шло хорошо. Но потом приехала его мама.
Ксении она не понравилась сразу. Во-первых, одета не так: не в халат, и даже не в юбку, а в какие-то чудные, у щиколоток обрезанные брюки. И волосы на голове острижены коротко, как у мужчины (нет, чтобы нормальную химзавивку сделать…).
Но главное было не это. Главное было вот что: все взрослые разговаривают с детьми пусть и притворными, но ласковыми голосами. А эта со своим Марком – как со взрослым. На полном серьезе. Не считая нужным добавить в голосок хоть капельку сиропа.
Марк говорил, что мама работает в большом («больш-о-м») издательстве, и ее работа – выискивать в текстах ошибки. «Думаешь, почему в книжках ошибок нет? Их мама нашла! И уничтожила!» - радостно сообщил Марк.
«Вот-вот, попривыкала уничтожать… Может, она нам теперь играть вместе запретит?» – испугалась Ксения.
Играть на крылечке она им все-таки разрешила. Они с Марком опять бросали машины в аварии, вызывали гаишников и скорую помощь…
Когда в животе засосало от голода, она привычно сказала Марку: «Хочу есть!». Тот побежал в дом и вернулся в слезах.
- Мама сказала, чтобы обедать ты шла домой. А потом я буду спать. А потом… потом приходи.
И тогда она обиделась. И ходить к ним перестала.
Зато через несколько дней заявилась его бабушка:
- Ксюш, ты чего не появляешься? А у Марка сегодня день рождения. Мы всех ребятишек с улицы пригласили. Ты тоже приходи.
Она подумала-подумала, и решила сменить гнев на милость. Без Марка было скучно…
Пришла. Счастливый именинник заявил:
- Я хочу сидеть с Ксюшей! Можно, мама?
Мама посмотрела на девочку и увидела глаза взрослой женщины – Ксения смотрела на нее неприязненно и настороженно. Сразу вспомнилось: два дня назад они пошли с сыном гулять. Хорошо гуляли, разговаривали обо всем… Их улица среди других окраинных улиц города самая крайняя, сразу за ней – огороды, луг и затем большущий, глубокий овраг. Так вот, они ушли далеко – через луг, вдоль оврага, спустились к озеру и только затем вернулись назад. И вот когда ступили на свою улицу, он вдруг увидел ее, эту девчонку. На секунду остановился, словно не веря глазам, а затем с криком «Ксюша! Ксюша!» понесся к ней. Даже не понесся, а, казалось, полетел. Полетел, не касаясь земли ногами…
Она стояла, пораженная. Это – что?!. Ну, не любовь же! В таком-то возрасте…
Вспомнила и то, как огорчился сын, когда она не разрешила пригласить Ксению на обед. А почему она должна была приглашать, если соскучилась – нет сил, и хотелось посидеть с ним и со своей мамой, его бабушкой совсем одним, без посторонних?
И на другой день эта девчонка играть на крылечко не пришла, и Марк несколько раз спросил бабушку: «А почему нет Ксюши?». И весь день был рассеян и вял. Она даже обиделась: он, кажется, мне и не рад…
А на следующий день они пошли гулять. И он полетел к ней навстречу, упал и разбил коленку, а эта пигалица гордо прошла в свой двор и даже не оглянулась…
Отчего он тогда плакал – от боли? Или от горя, что - не оглянулась?..
Когда пришли домой, коленку промыли и перевязали бинтом с листом подорожника. Она утешала сына: «Ну, все, все, с подорожником быстро заживет», и он перестал всхлипывать, но вдруг сказал:
- Завтра я покажу коленку Ксюше.
Господи, да что же, действительно, ЭТО такое? И что она должна сделать сейчас, в его день рождения, в эту вот минуту, когда за столом столько гостей?
А – разрешить! Разрешить им сесть вместе. В конце концов, она взрослая, умная женщина, которая уж во всяком случае должна вести себя умнее этой маленькой шестилетней оторвы…
Сначала все кушали приготовленный ею плов. Потом торт. Потом играли. В какой-то момент она поняла, что сын исчез. Поначалу она не проявила беспокойства: ну, исчез и исчез – наверное, вышел на улицу.
Но у дома его не оказалось. А вскоре она увидела, что среди гостей нет и Ксении. И тогда ей стало тревожно.
Вспомнились нынешние девчонкины глаза: в них были не просто настороженность и неприязнь, в них было что-то еще. Может быть, предупреждение: ну, погоди…
Их надо искать, - поняла она.
Никому ничего не сказав, пошла за огороды, к оврагу. Тревога в сердце все нарастала; из той горы литературы, что перелопатила за годы работы в издательстве, ей было известно, конечно, что одно из самых непростых человеческих чувств – любовь – настигает человека иногда даже в таком вот возрасте, когда он не в состоянии его осознать, и ничего-то от него еще не зависит, и о каком правильном решении может идти речь, если… Но почему это должно было случиться именно с ее мальчиком?!
Тут и увидела их. Дети сидели на краю оврага и были увлечены чем-то очень важным – она подошла совсем близко, но ее даже не заметили. Скоро стало понятно, чем – девчонка держала в руках ромашку, обрывала ее лепестки и приговаривала: «Любит – не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет»…
Старое, как мир, гадание. Точно также обрывала когда-то лепестки ромашки она сама…
- А почему твоя мама приехала одна? Без папы?
- У меня папы нет.
- Без папы ты не мог бы родиться. Значит, он был.
- Мама говорит, что он растворился. В пространстве.
- Значит, ушел. Бросил и тебя, и ее. Подлец… А ты женишься на мне, когда мы вырастем?
О, Боже! В шесть лет эта девчонка спрашивает о том, о чем она не догадалась спросить в тридцать. Вот тебе и взрослая, вот тебе и умная… Да эта пигалица в сто раз умнее и практичнее нее.
Однако это все-таки чересчур! Она понимает, конечно, что дети, когда играют, прорабатывают ситуации будущей взрослой жизни, но не до такой же степени… Кто ей, в конце-концов, разрешил ставить ее мальчика в подобную – излишне усложненную - ситуацию? Да-да, девчонкин вопрос показался сыну слишком сложным, если он, обычно находчивый, замешкался с ответом. Может быть, ей пора все-таки объявить себя и прийти ему на помощь? Или лучше этого не делать? Господи, она привыкла обнаруживать чужие ошибки, а вот как не сделать ошибку самой…
Так что же все-таки скажет ее сокровище?
- Мы поженимся, Ксюша, когда я пойду на работу. Я буду получать деньги, чтобы мы ходили в магазин и все покупали.
- Как хорошо! Ты получай побольше, а не как мой папа. Мой папа много зарабатывать не умеет, и вместо мяса мы покупаем кости.
Уже давно заинтересованная беседой детей, она подосадовала на то, что – не слишком ли меркантильное направление принял их разговор. Как вдруг сын спросил:
- А твоя мама любит твоего отца?
- Не знаю.
Возникла пауза, после которой сын убежденно сказал:
- А ты будешь знать, Ксюша.
Она по-прежнему стояла за спинами детей, когда поймала себя на неожиданной мысли: как жаль, что это всего лишь игра. Однако ей здесь совсем нечего делать, ничего страшного, опасного для сына здесь не происходит. Может быть, даже наоборот…
И она повернулась и побежала домой – скорее, скорей, чтобы, оглянувшись, дети не успели ее увидеть…
