Виктория СИНЮК. Ты помнишь, Женька?

Рассказ

Часто накануне Нового года я вспоминаю одну простую историю. Да и не историю даже – так, светлые и тёплые картинки из детства, полные радости, и печали, и незаметной переменчивости, свойственной всякому живому сердцу. Эта память греет меня, придаёт мне сил. Потому-то и хочется о ней рассказать…

* * *

Однажды двадцать девятого декабря девяносто такого-то года, мама сказала нам с Женькой (мне было 6, ей 8), что на Новый год едет в Мурманск, к папе на пароход. Мы останемся с бабушкой. К празднику она напечёт нам пирожков и булочек, приготовит наши любимые салаты. Не соскучитесь, уверяла мама. О своем отъезде она поведала нам осторожно, с грустью – знала: будут слёзы.

И слёзы были. Первой заплакала Женька, а я держался мужичком. Но вскоре тоже разрыдался – не столько от плохой новости, сколько от жалости к Женьке: так горестно она всхлипывала! Я так же всхлипывал, когда папа уезжал в свой заполярный Мурманск, в рейсы, которые меньше полугода не длились. Нас с Женькой нередко брали на пароход – лучше ничего и не было тогда на свете! Но в этот раз родители решили обойтись без нас. Видно, большие мы стали, готовые побыть одинокими. Горько? Не то слово. И тут я заплакал ещё громче – уже не от жалости к сестре, а от своей собственной обиды, ужалившей наконец сердце. Всплакнула с нами и мама. Так и сидели несколько минут – хлюпали, горевали о предстоящей разлуке. В конце концов мама не выдержала:

– Всё, дети. Раз вы так плачете, я поеду на вокзал сдавать билет. Ничего страшного – съезжу в другой раз. Папа подождет.

Мы вмиг примолкли.

– Нет, не надо, мама, – сказала неожиданно повзрослевшая Женька и всхлипнула в предпоследний раз.

– Да, не надо, – не очень искренне повторил я и тоже капельку повзрослел.

– Значит, не надо? Ну, спасибо, мои хорошие! – мама расцеловала нас. – А теперь вот что: Дед Мороз попросил меня отдать вам подарочки пораньше. Подождите минутку!

– Ура! – обрадовались мы и замерли в счастливом заплаканном ожидании.

Мама вошла в комнату с уже знакомыми нам по прошлым Новым годам холщовыми мешочками, на которых яркими фломастерами было написано «Женя» и «Родион». Дед Мороз угадал: положил в мешочки заветные сладости, порадовал «киндерами», хорошими игрушками. У Женьки розовая шкатулка с настоящим маленьким замком, у меня – грузовик с дли-и-и-инным кузовом. У кузова две дверцы, и они открываются. Кладёшь туда что-нибудь: солдатиков, зверушек, конфеты – и отправляешь грузовик в кругосветку! В кабине водителя даже топчан есть, на который можно уложить человечка из «Lego». Все продумано до мелочей. Вижу, что Женька завидует моему грузовику – вечно ей тесно во всём девичьем: в куклах, платьицах, сарафанах. И «дочки-матери» не по ней. И вместо лучшей подружки у неё – лучший друг, футболист и фантазёр Андрюшка из соседнего подъезда. Женька часами может слушать, как он рассказывает о футболе, и делать вид, что ей интересно. Она вообще больше любит слушать, чем говорить, никогда не перебивает. Дам ей грузовик на пять минут, пусть порадуется… А мне нравится маленький замок с крохотным ключиком. И её бегемотик из «киндера» симпатичнее моего динозаврика.

 Мы занялись нашими новыми богатствами, стали рассматривать их, играть, меняться конфетами и вскоре забыли про своё горе.

Мама принялась собирать вещи, пообещав, что вечером мы пойдём на горку кататься на «спринтах». Билет на мурманский поезд у неё был на завтра. «Завтра ещё не скоро», – думали мы, лопая конфеты. Женька с трудом пережевывала мятный ком (она высыпала в рот все подушечки «Stimorol» сразу), надувала огромные пузыри, которые, лопаясь, облепляли ей пол-лица, а я раздумывал, стоит ли мне поступить так же безрассудно. Ещё год назад я, не задумываясь, сделал бы то же самое, а Женька, лисичка-хитричка, дождавшись моего падения, разжала бы кулачок и показала бы мне оставшиеся у неё две или три подушечки. Вот так: у меня больше ничего нет, а она оставила про запас, и теперь мне придется упрашивать её поделиться! Женька громко, раскатисто смеялась бы над тем, какой я доверчивый «тямтя-лямтя». Теперь-то я не таков: я себе на уме, как и положено мальчику.

Назавтра, рано утром, мама уехала. Мы встали проводить её, а потом снова легли спать. Проснулись поздно. Глянули в окно – погода саночная, веселая. На горке уже кто-то возится, катается, визжит. А нам не весело: открыли глаза и сразу вспомнили о своём одиночестве.

Бабушка печёт к завтраку оладушки – хочет нас порадовать.

– Завтра, ребятишки, напеку вам булочек с маком и пирожков с капустой, – говорит она за завтраком.

– А с картошкой? – спрашивает Женька.

– А с рисом? – спрашиваю я, хотя тоже больше всего люблю с картошкой.

– Будет и с рисом, и с картошкой.

– А тесто дашь помесить?

– И помесить дам, и покатать, и полепить… И картошку к столу почистить дам.

– Ладно!

После оладий и варенья идём в комнату играть. Но Женьке играть не хочется. Женька еще не вышла из роли повзрослевшей девочки – она зачем-то открывает крышку своего пианино, берёт ноты и сразу, без гамм и разминки, без «Василька» и «Савки и Гришки», затягивает какую-то грустную песенку. Играет неважно, сбивается, берет по пять раз один и тот же аккорд, чтобы запомнить его пальцами, идёт дальше. Разбирает «по кусочкам», как учат её в музыкальной школе. В сущности, это обычные Женькины занятия. Вот только за инструмент она всегда садится после маминого твердого наказа. Садится нехотя, с пререканиями, хныканьем и мечтой «взорвать музыкалку». А тут сама уселась – ишь, послушница какая! Уж не сесть ли и мне за «Льва и собачку» да не поводить ли пальчиком внимательного паиньки по грустным строкам? Нет, не сяду: вот еще – подражать девичьим трюкам!

Вскоре Женька становится собой, и мы начинаем игру.

После обеда собираемся на горку. Вечером мультфильмы, возня с игрушками. Всё как всегда. А что: не так-то нам и грустно, как ожидалось! Женька, играя со мной, всё поглядывает на мамин халатик, висящий на спинке кресла. Я тоже на него поглядываю, но не вслед за Женькой, а сам по себе.

А вот и тридцать первое декабря. Бабушка вся в заботах – уборка, магазин, салаты, пирожки. А мы с утра в мультфильмах – они идут по телевизору нескончаемой чередой. «Серая шейка», про мишку и зайчика, «Простоквашино». В перерывах бегаем проверять тесто, окунаем в него пальцы, а достав, слизываем с них сладковатую, чуть с хмельком, жижу. Потом, когда тесто доходит, катаем колбаски на столе, обсыпанном мукой, лепим с бабушкой пирожки…

Пахнет праздником и чудесами, хотя главные подарки мы уже получили. Бабушкин Дед Мороз не такой догадливый, как мамин: у него в мешочках трусики-маечки-мандарины. Без грузовиков и «киндеров». Женька радуется всякому подарку – хоть носки ей подари, а я нет: разве трусики – это подарок? Я капризничаю по этому поводу с трех лет, а бабушка всё никак не передаст своему Деду Морозу мой протест. А вообще бабушку нашу, Евгению Васильевну (в ее честь назвали Женьку), мы очень любим, хоть она и рассказывает на ночь не сказки, а были про войну и деревню, а в рецептах пишет не «огурцы», а «угурцы». Женька как-то хохотала над этим, и я тоже хохотал, хоть вовсе и не знал тогда, как пишутся «огурцы». В моём письменном словарном запасе была только кривенькая, нетвердая «МАМА».

После обеда идём на горку. Ребятишек полным-полно, вышли кататься даже самые заядлые домоседы. Дворовые хулиганы забыли свои волчьи манеры и мчатся с горы на картонках: «спринтов» и санок у многих из них нет из-за родительской бедности, а если и есть, то поломанные и в выцветших наклейках.

Когда темнеет, все начинают разбредаться. Лучший Женькин друг – Андрюшка – уходит раньше нас, хотя обычно мы идём домой вместе. «А мы ещё покатаемся!» – говорит ему Женя. Она домой не торопится. Ну и я не тороплюсь – хорошо же на горке! Снег укатанный, скользкий; летишь по нему легко и быстро, влетаешь в самую гущу сумерек у притихших подъездов. Когда тащишься в гору, становится грустно и тяжело, но потом снова – веселый вжжжжух! Мы катаемся до самой темноты.

И вот уж никого, кроме нас, нет на горке. Светятся окошки, горят цветные фонарики, в окнах торчат верхушки елок с серебряным дождиком. Наконец я говорю Женьке: «Может, уже домой? Я весь мокрый, и есть хочется». – «Пойдём», – невесело говорит она. И мы уходим.

Горка остается одна и глядит нам вслед: «Ну, ещё хоть бы разочек, а?»

Идём через двор по узкой тропинке в высоком снегу – впереди я, Женька сзади. Молчим. Все штанишки у меня мокрые, шубка тоже, шерстяные носки – насквозь, в сапожках снег. Мама в таких случаях достает из шкафа огромные папины рукавицы, кожаные, на меху, и надевает их нам на ноги: одну мне, другую Женьке, чтобы согрелись. И мы сидим так, с рукавицами на ногах, и смеёмся над этой славной выдумкой, пьём горячий морс из клюквы – бабушка её осенью на родине набирает, в нашей русской деревне.

Тут Женька зовёт меня:

– Роня…

Я оборачиваюсь: она стоит серьёзная, молчит, смотрит как-то странно.

– Что? – тихо спрашиваю. Кругом никого. Темно и безлюдно, даже собак никто не выгуливает.

– Знаешь… Прости меня, пожалуйста, за всё… – почему-то говорит Женька.

– Угу, – немного помолчав, отвечаю я и опускаю глаза. Мне как-то неловко. Ведь я маленький, хожу в сад, а у меня прощения просят. И вообще: почему уехала мама?

– Давай обнимемся?

– Давай.

И мы стоим так, обнявшись, где-то с минутку. Я Женьке по грудь. Пальтишко у нее мокрое, и от тающего на нём снега мокреет моя щека.

Дома пахнет пирожками, запечённой курицей и елкой. Бабушка причитает над нашей мокрото́й, заваривает нам чай, готовит ванну, а мы говорим ей, что надо найти большие рукавицы для ног – они в «секции», на самом верху!

В тот вечер я не капризничаю из-за майки и трусиков в дед-морозовском мешочке. Ем мандарины и конфеты, жую пирожки.

В полночь с парохода звонят родители. Слышно их очень плохо – но так хорошо становится нам с Женькой от их голосов — радостных, немного грустных. На заднем фоне у них играет музыка, слышатся какие-то голоса, смех… Родители поздравляют нас, спрашивают, мирно ли мы с Женькой живём и что у нас к праздничному столу. Говорят, что любят нас и очень скучают.

Спать с Женькой мы идем пораньше. Никаких чудес не случилось, хотя пирожки с картошкой и булочки с маком были волшебные. К бабушке приходит подруга, бабушка Тоня, – и они сидят за столом, смотрят концерты, ведут свои разговоры…

 Мы быстро засыпаем и после долгого морозного дня спим крепко-крепко. Рядом с Женькиной подушкой – шкатулочка, рядом с моей – грузовик.

А первым утром Нового года мы просыпаемся такими, какими ещё никогда не были…  

* * *

 Давно уже нет на свете нашей бабушки Жени. Перед самой смертью, в деревне, на родине, она успела собрать для нас на зиму целую корзину клюквы.

Папа больше не ходит в море: теперь он моряк на пенсии, живёт в небольшом городке, из которого когда-то восемнадцатилетним парнишкой уехал учиться в мореходку… Сейчас поправляет здоровье, растраченное за годы морских странствий. Мама рядом с ним.

С сестрой Женькой мы общаемся не часто: у каждого своя жизнь, свои заботы и интересы – выросли мы совсем разными людьми, и во взрослой жизни друзьями не стали. Общие знакомые, сравнивая нас, порой дивятся, что столь непохожие люди – родные брат и сестра, из одного теста вылепленные. Не знаю, помнит ли Женька эту нашу историю… Мечтаю: когда-нибудь, под Новый год, я приду к ней в гости, с мандаринами и подарками, мы сядем в темноте, на её маленькой кухне, поговорим и, может быть, обнимемся, как тогда.

На илл.: Художник Жан Монти