Николай ПЕРНАЙ. Дело было в Джезказгане

Рассказ

 

Работали мы с дружком Мишей Рошкованом в поселке Желдор. Почему поселок так прозвали, было неясно: кроме старой узкоколейки, построенной еще зэками ГУЛАГа, здесь не было ни станции, ни нормальной дороги. По узкоколейке изредка проходили игрушечные поезда с малюсенькими платформочками, доверху наполненными серой массой руды и ведомыми пыхтящими паровозиками.

Наше строительное управление «Шахтжилстрой» находилась в конце поселка. Я работал каменщиком в одной из строительных бригад, Мишка – плотником. В рабочие дни нас к 8 часам привозили на объекты в будках «мазов», а вечером в 17 часов увозили к месту ночевки: кого в поселок Никольский, а нас с Мишкой в Центральный.

Поселки Желдор, Центральный, Никольский, а также Кенгир, в котором пребывала партийная и советская власть, входили в состав пыльного, грязноватого, кое-как обустроенного Джезказгана, который именовался городом.

 

Тот день начинался солнечно, с мягкой весенней прохладой.

– Сегодня, студент, твоя очередь дежурить на приёмке шлакоблока, – объявил во время утренней разнарядки бригадир Карнаухов.

– Слушаю и повинуюсь, – ответил я. Мне была вручена красная тряпочка, и я стал прилаживать её на рукав своего замызганного комбинезона.

Всё шло привычным чередом. Наша бригада вела кладку домов. Время от времени мы выполняли также земляные, бетонные, плотницкие работы и строили не только жилые дома, но и трансформаторные будки, и непонятного назначения огромные сараи. Обычные дела. Обычная стройка, каких много, с привычными серыми буднями и неустроенностью, с малоквалифицированным вербованным людом и хитровато-жуликоватым начальством, с вечными задержками материалов, нехваткой механизмов, матерщиной и повышенными сверхамбициозными соцобязательствами, а, стало быть, – и с неизбежными авралами (без которых, конечно, – никак!), приписками и всеобщим убеждением, что без них, липовых приписок, вообще народ разбежится и стройка остановится, с лживыми обещаниями ликвидировать недоделки и всплесками стихийного народного героизма … Всё как везде.

К весне за бригадой оставалось два дома. На первом мы заканчивали шлакоблочную кладку третьего этажа, на втором были уложены всего два этажа. Вдоль домов нами были проложены рельсовые пути, по которым ходил башенный кран.

Была, однако, на первом доме одна явная, бросающаяся в глаза, неустроенность – не были установлены лестничные марши: их по какой-то причине вовремя не поставил железобетонный завод. И потому три лестничных проёма зияли опасными пустотами с высоты третьего этажа до подвала. Но это ещё полбеды – ну, не успели. Всякое бывает. Худо было другое: подмости были выставлены вдоль стен по всему периметру, сплошняком, без разрывов. И над пустотами лестничных проемов – тоже. Никаких ограждений опасных зон никто и не подумал выставлять. И все свыклись с тем, что есть.

Однако за эту неустроенность пришлось заплатить дорогую цену. Причем – именно мне.

 

Наше звено, человек двенадцать, работало на этом доме. Все разошлись по рабочим местам. Люди по шатким деревянным лестницам (бетонных-то не было) поднялись на третий этаж.

Мы с напарником, дядей Василием, влезли на подмости и стали ждать подачи клетей с блоками и бадей с раствором.

– День сегодня хороший, – сказал дядя Василий, доставая из кармана телогрейки мешочек с махоркой и нарезанными листами газеты. – Мне прислали из дома посылку с сушеной вишней и самосадом.

– Хорошо тебе … У вас под Оргеевым растет добрый табачок.

– Растёт. Самосад получился ядрёный… Закуришь?

– Давай, дядя Вася.

Мы свернули по толстой цигарке и задымили.

С высоты, на которой мы находились, хорошо просматривалась казахская степь далеко до горизонта. Снег давно сошел, даже не сошел, а его выдуло сумасшедшими весенними ветрами, и растительность пока несмело островками начала зеленеть среди бескрайних серых просторов. Всё вокруг пребывало словно в ожидании важных изменений, которые вот-вот должны произойти.

– До́ма, наверно, сады цветут, – вспомнил старик нашу родину.

– Да, самое время, – откликнулся я. – У тебя. дядя Вася, много родни осталось в Молдавии?

– Нет. Я бобыль … Жену похоронил давно, она от водянки умерла. Сыну оставил дом. Пускай женится, заводит семью. А сам я, пока есть сила, поехал на заработки.

– Не думаешь жениться?

– Куда мне? – отмахнулся дядя Василий. – Какой из меня жених?

– А сколько тебе?

– Пятьдесят один.

В свои без малого двадцать лет я представлял себе дядьку Василия глубоким старцем, а то, что он на самом деле еще вполне крепкий мужчина, мне в голову не приходило.

– Правда, – раздумчиво произнес мой земляк, – тут одна бабенка в последнее время посматривает на меня. Вроде бы с интересом. Может, что и сладится.

– Ты, дядя Вася, хоть и старый, но мужик хоть куда. Так что женись, не раздумывай.

– Ну, ну.

Я вспомнил, как началась наша совместная деятельность.

 

Еще в Кенгире, в конторе треста, при оформлении вновь прибывших на работу уполномоченный спросил Павла Крёстного, какой строительной профессией он владеет. Поскольку тот ни дня в своей жизни на стройке не работал, то немного замешкался с ответом. Уполномоченному, однако, некогда было разводить тары-бары: вербованных комсомольцев и некомсомольцев прибыло девяносто четыре человека, и всех надо было определить к делу.

– Ну! Так какой профессией? – жестко повторил вопрос начальник.

Раздумывать было некогда.

– Каменщик, – быстро сказал Крёстный. – Я каменщик.

– Разряд?

– Пятый, – совсем растерявшись и потому отчаянно наглея, добавил юный самозванец.

– Образование?

– Два курса университета.

За ним в очереди стоял угрюмый молдаванин, по виду дед, очень худой, с изможденным небритым лицом и висячими черно-сивыми усами, в старой засаленной телогрейке, из которой торчали большие, как лопаты, корявые черные ладони.

– Фамилия, имя? – спросил деда уполномоченный.

– Урсул. Васыле.

– Профессия?

– Каменщик.

– Разряд?

– Четвертый.

– Образование?

– Два класса румынской школы.

Через день после устройства на жительство и выдачи спецодежды: комбинезонов из грубой хлопчатобумажной ткани, ватников, валенок и верхонок, – всех вербованных повезли на строительные площадки. Павел надеялся, что на объекте с ними проведут какой-нибудь инструктаж, возможно, курс молодого каменщика, дадут разъяснения. Но ничего такого и в помине не было. Он попал в бригаду, которую возглавлял молодой, лет тридцати, высокого роста, мордастый парень в выцветшей гимнастерке. Звали его Петро Гребенюк. Коверкая фамилии новичков, бригадир распределял задания:

– Крестов и Урсулов, пойдете на объект 843 – сарай. Вон он, – показал бригадир пальцем, – рядом с конторой. Инструмент, мастерки и лопаты, получите у кладовщика. Раствор и шлакоблоки скоро подвезут.

Ещё раз, взглянув в бумажку-список, Петро добавил:

– Старшим назначаю Крестова, подсобником – Урсулова… Да, чуть не забыл: после разнарядки подойдите ко мне и распишитесь, что прошли инструктаж по технике безопасности.

Так, неожиданно для себя Павел был назначен на конкретный объект. Да ещё и старшим.

Вот это вляпался, подумал он и побрел на объект 843 в полной прострации, как приговоренный к публичному битью розгами. Главный позор, предполагал он, не в том, что бить будут, а в том, что публично сдернут с тебя штаны.

Он ожидал разоблачения и последующего позора.

Но, как ни странно, всё обошлось. Оказалось, не все каменщики имеют липовые разряды: у деда, дяди Васи, разряд был небольшой, но настоящий: он с десяток лет пробатрачил на стройках.

Старик спокойно показал Павлу, как натягивать шнур, как выравнивать ряды блоков, как лопатой накладывать раствор, как пользоваться мастерком. Потом он научил, как пользоваться отвесом и выводить углы. Позднее объяснил, как устраиваются связи между стенами, как делать штрабу и многое другое. Он был первым наставником Павла в каменщицком деле.

На следующий день Павел раздобыл в библиотечке стройуправления потрепанный «Справочник молодого каменщика» и основательно проштудировал. Дело пошло.

 

– Помнишь, дядя Василий, как мы с тобой строили сарай 843?

– Помню. Ты был тогда совсем зеленый, ничего не знал, но кладку освоил быстро.

– Всё благодаря тебе. Не будь тебя, я бы пропал …

 

Время шло, а работы всё не было. Кран стоял. Люди ждали.

Остальные члены нашего звена четырьмя группами расположились в разных местах на подмостях. Кто курил, кто анекдоты травил.

Такое у нас часто бывало: стройматериалы, особенно раствор, подвозили нерегулярно. Где-то в конторе наш бригадир, наверное, сидит на телефоне, переругиваясь то с трестовским диспетчером, то с растворным узлом, то с автоколонной.

 

В первое время Павел не всегда успевал приноравливаться к различным заданиям. Как-то в разгар рабочего дня бригадир Гребенюк пришел к сараю, на котором работали еще двое каменщиков, и велел Павлу с напарником идти на другой объект для выполнения срочного задания. Петро раскрыл отсинькованную карту микрорайона и показал:

– Вот этот дом. Это как раз напротив столовой. Объект сдаточный, но там наша недоделка. Надо пожарную лестницу закрепить на стене. Что и как – сообразите на месте.

Павел с дядей Васей набрали по ведру раствора, взяли верёвку, которую им зачем-то дал бригадир, и понурые побрели к новому объекту.

Сдаточный дом нашли сразу: он выделялся свежей наружной окраской, но пожарная лестница на нем действительно не была вмурована в стену. Один её конец был привязан сверху к стропилам кровли, другой болтался на уровне второго этажа.

Павел залез на чердак и обследовал место привязки лестницы. Там же нашел ещё кусок веревки. Потом он ступил на лестницу, которая начала под ним качаться из стороны в сторону, и сверху спустился до нижних ступенек.

– Что будем делать? – спросил он своего опытного напарника.

– Ну штиу (Не знаю), – совсем растерялся дядя Вася.

Лапы раскачивающейся металлоконструкции весом под полтонны надо было сначала вставить в заготовленные углубления в стене, потом замуровать шлакоблоком и кирпичом. Работёнка для классных монтажников-высотников.

Ладно, подумал Павел: начальство не хочет думать – мы будем думать. Попробуем сначала совместить крепежные лапы лестницы с углублениями в стене. Он привязал один конец верёвки к нижней перекладине, а второй бросил дяде Васе.

– Теперь, – попросил Павел, – попробуй совместить лапы с местами их крепления в стене.

Павел висел на лестнице, когда дядя Вася, напрягая все силы, стал маневрировать. Был он хоть худой, но жилистый. В конце концов задуманное получилось. Но сил одного старика было недостаточно. Кроме того, каменщику, то есть Павлу, нужно было оборудовать свою рабочую зону. Если, стал он соображать, на крепежные лапы положить две-три доски, то на них можно будет поставить ведро с раствором и кирпичи. Так и сделаем.

Он спустился вниз. Вместе с дядей Васей сходили в бригаду, нашли пару досок, прихватили еще два ведра и попросили в помощь ещё одного человека. С ними пошел парень, тоже из новичков, которого звали Айгис, он был из Литвы.

Втроём управляться стало полегче. Айгис и дядя Вася, удерживая лестницу, поставили её в проектное положение, а Павел, барахтаясь между перекладинами, принимал снизу ведра с раствором и кирпичом на импровизированном рабочем месте и вмуровывал злополучные лапы в стены, Несколько раз он оскальзывался и ненадолго зависал на уровне четвертого и третьего этажей. При этом вниз он что-нибудь ронял, то кирпич, то раствор. Душа трепыхалась, уходила в пятки, но он ещё крепче цеплялся одной рукой за лестницу, а другой работал.

Позднее, когда работу закончил, он подумал, что было бы неплохо иметь монтажный пояс с карабином, при помощи которого можно было бы прикрепиться к лестнице и работать, не боясь упасть, обеими руками. Но эта простая и само собой разумеющаяся идея почему-то не посетила головы ни бригадира, ни начальника участка Ивана Ивановича. Ну, ладно, Петруха-бригадир, недавний военный старшина-сверхсрочник, малограмотный по части техники безопасности, но Иван-то Иванович – мужик с техникумовским образованием, должен был соображать.

Работу они сделали, но шансы грохнуться с той лестницы были реальные.

 

 Большая часть бед, которые с нами происходят, – от неумений, незнаний и безответственности. Ну, я, самозванец, был неумехой и в первые дни весьма слабо понимал то, что меня заставляли делать. Беда, однако, была не только во мне: я же старался и мог бы сделать гораздо больше, если б меня научили. Но принятая на стройке система не предусматривала ни проверки того, насколько рабочие владеют навыками профессии, ни обучению таких, как я, а их было большинство, элементарным знаниям. Проработав полгода на стройке, которая всё же считалась ударной, я ни разу не слышал, чтобы проводились какие-то занятия по техминимуму или экзамены по технике безопасности.

Наверно, поэтому бригадиры у нас менялись часто. Отставного старшину Петруху сняли через месяц за малограмотные приписки в нарядах.

Были в бригаде, конечно, и специалисты. Немного. Несколько парней – выпускников профтехучилищ из Белоруссии и Литвы, трое пожилых мужиков, бывших зэков, откуда-то из Забайкалья и, конечно, Виктор Чайка, у которого был седьмой, настоящий, не фиктивный, разряд каменщика и более чем двадцатилетний опыт работы на стройках.

Виктору было под сорок. Был он женат на прекрасной, очень тихой и покладистой женщине, Маше; они были бездетны и жили в нашем общежитии в отдельной комнате. С Виктором и Машей я часто общался и был дружен.

 

Как-то, дело было еще в ноябре прошлого года, мы работали на одном из сдаточных домов: устраивали кухонные печи. Хоть печи были заводские, типовые, однако возникли сложности с устройством дымоходов. Случалось, что всю обмуровку делаешь вроде бы правильно, а печь дымит: тяги нет. Двое из нашей бригады неплохо знали печное дело: бывший пэтэушник Айгис и Виктор Чайка. Они и разгадали секрет тяги и показали остальным, что надо делать.

Мы с дядей Васей колдовали около очередного дымохода, когда меня окликнул какой-то человек. Оказалось, местный житель, казах. При галстуке, шляпе: видать, начальник.

– Товарищ мастер, – обратился он ко мне. – Мал-мала дело есть. Харашо заплачу.

– Какое дело? – смахивая со лба пот вместе с раствором, спросил я.

Оказалось, в его доме испортилась печь: дымит. Надо отремонтировать.

– Ладно, – говорю. – Подходите к пяти часам вечера. Что-нибудь придумаем.

На свои знания я, конечно, не надеялся. Нашел Виктора и сказал ему о предложении казаха. Он без уговоров согласился.

В назначенное время заказчик уже поджидал нас на машине «москвич». Мы с Виктором прихватили инструмент и поехали.

 

Дом казаха был большой, из самана, со стороны улицы побелен. Внутри – четырёхкомнатный, все комнаты увешены и застланы коврами, по местным понятиям – признак богатства и высокого положения хозяина. Сразу за домом – просторный, огороженный изгородью из ивовых прутьев двор со сбившимися в кучу овечками.

Хозяин показал печь, которая дымила. Конструкция печи была мне неизвестна.

Что делать, я не знал. Виктор взял в руки кирочку и мне велел жечь спички в печурке и смотреть за пламенем. Он стал тихонько постукивать по разным местам, определяя, где проходит дымовой канал и следя за пламенем спички. Иногда он прикладывал к печке ухо, как врач к груди больного, наконец, сказал:

– Здесь! – и долбанул острым концом кирочки по печке. Потом ещё и ещё раз, пробил отверстие в дымоходе и вынул из печи два кирпича.

– Ведро! – скомандовал печник, и молодая женщина в полосатом халатике и цветастых шальварах быстро принесла пустое ведро. Виктор залез рукой в дымоход, извлек оттуда чёрный, покрытый сажей, кирпич – он то и был причиной задымления – и полное ведро сажи.

– Нужно еще полведра глины и ведро воды.

Мы немного посидели в ожидании. Женщина принесла то, что было затребовано мастером. Наступила моя очередь: я приготовил жидкий раствор из глины, потом смочил водой два кирпича, намазал на них глину и заложил отверстие в дымоходе.

Закончив, мы с Виктором помыли руки.

– Ну, хозяин, принимай работу, – сказал я.

– Харашо, – сказал тот. В течение всей операции казах только и делал, что сидел на корточках и наблюдал за нами. Никаких попыток что-нибудь принести или унести не предпринимал. Видимо, так у них принято. Он что-то отрывисто крикнул, и всё та же женщина принесла газету.

Я скомкал газету, зажег и горящую бросил в печь. Пламя бодро загудело. Дыма не было.

– Всё, работа окончена.

Хозяин достал из кошелька 150 рублей и передал мне: всё же подрядчиком, то есть старшим, считался я. Я поблагодарил – плата была справедливой. Мы собрались было уходить, но казах вежливо пригласил нас в другую комнату:

– Покушайте!

Там уже был накрыт стол.

Вместе с хозяином мы уселись на тугие подушечки, которые лежали на ковре, устилавшем пол. Красивый, расписной стол на точёных ножках, возвышался над полом сантиметров на двадцать и был уставлен блюдами из нарезки мяса, колбас, овечьего сыра и вазочками с печеньем и конфетами.

Хозяин открыл бутылку водки и налил нам по рюмке.

– А себе? – спросил Виктор, но тот покачал головой:

– Низзя. За рулём.

Мы выпили, и женщина принесла на подносе три больших дымящихся пиалы.

– Бешбармак, – сказала женщина и подала пиалы мужчинам.

Это была мелко нарубленная отварная баранина с кусочками сваренного в бульоне пресного теста. Хозяин показал, как надо есть: руками. Мы принялись за дело: блюдо оказалось необычайно вкусным.

Потом выпили еще по рюмке. И был подан чай. Хозяйка наливала чай в пиалы, мы пили.

Я выпил уже три пиалушки и поставил пустую посуду на стол. Хозяйка вознамерилась было тут же снова налить мне, несмотря на протесты. Виктор подсказал:

– Переверни пиалу вверх дном.

Я так и сделал, и чаепитие тут же закончилось.

Мы поблагодарили хозяев за обильный ужин. Но это был еще не конец.

Хозяин завел свой «москвич» и отвез нас домой.

 

…Время ползло, а мы всё сидели. Кран не двигался. Работы не было.

Кое-кто из нашего звена уже похрапывал. А двое – они были из бывших сидельцев – со стеклянными глазами медленно ходили по подмостям, высоко поднимая ноги.

– Наверно, опять накурились травки, – предположил дядя Василий.

– Наверно, – лениво согласился я. Тянуло ко сну.

К нам поднялся Виктор Чайка, который числился в другом звене:

– Всё сидите или уже лежите? У нас на объекте тоже полный отбой.

Увидев расхаживающих, как цапли, обкурившихся мужиков, он заметил:

– Как бы они не свалились в лестничные проемы. – Потом добавил:

– Еще месяц назад я убеждал начальника участка сделать ограждения возле этих проемов. Иван Иванович обещал дать доски, но так ничего и не сделал, сучий потрох. – Виктор заматерился. – Порядки у нас тут как на зэковских объектах… Говорят, ещё недавно здесь были сплошные лагеря и работали одни зэки.

– Не знаю, – ответил я. – Когда прошлой осенью прибыл наш вагон вербованных, я помню, нам в Кенгире показывали остатки бараков и колючей проволоки – всё, что осталось от огромного старого Джезказганского лагеря, который был ликвидирован совсем недавно – в 56-м. А здесь, в Желдоре, вроде бы не было лагерей.

– А вот я слышал, что тут везде были лагеря и тюрьмы. И зэки работали везде: и в медных рудниках, и на стройках. Мы сейчас – та рабсила, которая пришла на смену зэкам. Заменили вывеску: вместо Джезказганский лагерь заключенных – ударная стройка коммунизма. Вместо зэков – комсомольцы-добровольцы, или по-местному «суки вербованные». А скотское отношение к людям как было, так и осталось.

– Ну, ты, Витя, пожалуй, загнул.

– Ничего не загнул. Ты молодой, жизни не видел. Поживешь с моё, или вот с дяди Васино, узнаешь.

Виктор сердито замолчал. Было понятно, что он во многом прав, но мне хотелось думать, что плохая организация труда на стройке, неустроенность быта, грубое отношение начальников к рабочим и их ответная агрессивность – явления временные, преходящие. Страна вот-вот встанет с колен, маленько разбогатеет, и всё наладится.

– Ты думаешь, – продолжил свою жесткую речь Виктор, – только у нас на стройке такой бардак? Я работал на канале Волго-Дон, на строительстве Волжской ГЭС – везде одно и то же. На ГЭС, правда, немного получше… Не только начальству, всем нам культуры не хватает, не только грамотешки – культуры. Дело не только в нашей бедности, а во внимании к человеку. Говорят одно: «всё для блага человека», а на деле не могут досок найти, чтобы сколотить простой нужник. Не скоро мы научимся жить не только завтрашним, но и сегодняшним днем.

– А помнишь, как Славка Косой разбился? – совсем разошелся спокойный и обычно молчаливый мой друг. – Кто был виноват в том, что он, работал без подмостей и вел кладку прямо со стены? Славка, конечно, был виноват сам, но не только он. Ведь тогда мы все работали так же, как Славка. А почему? Всё просто. Подмостей не было, работали с низких козлов. Зимой пока перетащишь козла с место на место, пока на него взберешься – задубеешь… А после того, как погиб Славка, сразу на стройке появились инвентарные подмости.

 

Павел хорошо помнил те события.

Славка был из числа «старичков», которым до конца вербовки оставалось совсем немного. Звали его почему-то «Косой», хотя фамилия была вполне благозвучная – Касатонов. Был он невысокого росточка, с тонкими, пожалуй, приятными чертами лица, жиденькими усишками под носом и светлым чубчиком, выбивающимся из-под цигейковой кубанки, – казак. Имел веселый нрав и был очень общителен и словоохотлив. Но при этом был он еще и каким-то невероятно злостным матерщинником и хвастуном.

 

Осенью большинство из нас работало на пусковых объектах. Пока верхние этажи доделывали каменщики, на нижних уже работали девушки-штукатуры. Славка при любом удобном случае наведывался к ним и, придя к нам в бытовку, делился впечатлениями:

– Бабы – что надо… Познакомился с одной толстухой, трам-тарарам. Машкой зовут... Корма у неё – во! – и Косой широко разводил руки, показывая размеры волнующей его части машкиного тела. Глаза у него при этом, в самом деле, косили.

Я видел эту Машку. Она, действительно, имела несколько избыточную полноту и не только в области таза. Создатель наградил её грудями настолько могучими, что они с трудом вмещались в её телогрейке. Как такой комар, как Славка, мог произвести на неё впечатление, было непонятно. Но уже на следующий день он докладывал корешам:

– Всё, мужики… Я потрогал Машку за вымя…ё…её…трах-тарарах…

Корешки только похохатывали.

Бегал после этого Косой к штукатурам еще с недельку, а потом однажды после обеда, пришел в бытовку позже всех, необычно молчаливый. Его начали тормошить, расспрашивать, как дела: «Как там Машка?»

 – Как, как… – заговорил Славка. – Пацан сказал – пацан сделал.

– Да, ну, не может быть.

– Было.

– Расскажи.

Косой достал портсигар, вынул сигарету, махорочную, конечно, – какие другие можно было курить на нашу зарплату? – фасонисто зарядил её в мундштук, закурил и неспешно начал свою повесть:

– Спустились мы с нею, значит, в подвал. Нашли тихое место …

Я представил себе загаженный подвал и поиск «тихого места» среди многочисленных куч. (У бригады не было своего нужника, – начальству недосуг было заниматься такими пустяками, – и потому все, кому не лень, по малой и большой нужде ходили исключительно в подвал.)

– …Поставил Машку… и ка-а-а-к ...

Дальше я не стал слушать и вышел из бытовки. Мои представления о взаимоотношениях с женским полом были несколько иного свойства.

 

Однако роман Косого не закончился на описанных событиях. Через неделю он зачастил бегать по малой нужде, а потом и говорит:

– Пацаны! У меня капает каким-то гноем и без конца чешется.

Мужики, в первую очередь, бывалые лагерники, диагноз поставили быстро и не глядя:

– Выходит, ты у Машки подцепил дуплетом сразу две радости. Беги, фраер, к фельдшеру, пока полетань не кончилась.

 

Таким Павел помнил Славку Косого.

Но было у того ещё одно качество – вызывающая, показушная, немного даже истеричная, удаль: ему во чтобы то ни стало нужно было не просто показать, а продемонстрировать публике, какой он храбрый и умелый. Это качество, наложившееся на условия, в которые он попал, и привело к трагедии.

 

В ноябре снега еще не было, но ветры были напористые и непривычно жесткие. Они дули обычно, не переставая, два-три дня и несли с собой не только обжигающий, кинжальный холод, но и мельчайшие частицы песка и небольшие камешки, которые, попадая на незащищенные участки кожи лица, ушей, рук, секли тело жалящими ударами.

Вот тогда руководство стройки вспомнило, что нет задела на зиму и весну. Часть людей, в том числе я, была снята с домов и направлена на производство земляных работ и подготовку нулевых циклов.

 

За работу взялся сам начальник участка, в то время это был угрюмый и малоразговорчивый инженер по фамилии Сердюк с неприступным выражением лица. Он ходил по новым полям с теодолитом, и изредка покрикивал, отдавая команды выделенным ему в помощь рабочим, отчего его черные маленькие усики, как у знаменитого героя войны генерала Панфилова, смешно топорщились. Сердюк заставлял рабочих одного мерную рейку носить, других забивать металлические колья, третьих оси натягивать. Между прочим, он очень толково объяснял, что зачем, и я с интересом постигал основы геодезии.

Дня через три разбивка осей для двух будущих домов была закончена, и рабочие приступили к рытью котлованов под фундаменты. Но тут выяснилось, что глубже сантиметров тридцати-сорока грунт ни лопатой, ни киркой не взять – сплошной скальник. Вызвали взрывников. Те нагнали свою технику: компрессоры, бурилки. Пробурили шпуры, заложили взрывчатку и посторонних удалили подальше. После взрывов земляные работы были продолжены. Пригнали мощный компрессор, несколько отбойных молотков со шлангами, и стали каменщики долбить грунт то кирками, то отбойными молотками. От неопытности у многих вздулись на ладонях кровавые пузыри. Больше недели возились, но траншеи вырыли в полный рост: такова была проектная глубины заложения фундаментов.

Потом те же люди сколотили опалубку так, как требовал Сердюк. Затем привезли длинные плети арматурной стали и бухту стальной проволоки, и тот же Сердюк показал, как надо вязать арматуру. Ещё дня три вязали и сваривали арматурные сетки.

Наконец, наступило время «большого бетона», и все приободрились.

Напрасно. Оказалось, именно тогда и началось самое трудное.

Сначала было терпимо. Подъезжали самосвалы, сваливали бетон в наспех сколоченные короба, и рабочие лопатами перебрасывали его в траншею. Потом, по мере роста фундамента, потребовалась более аккуратная укладка, и бетон стали переносить с помощью носилок, но к концу дня мои руки и ноги не сгибались и ныли, не переставая. Однако самой тяжелой оказалась работа с тачками. Когда фундамент подрос, построили из досок дорожки и бетон стали возить на одноколесных тачках. Вот когда по-настоящему я понял, что такое боль не от битья, а от изнурительного напряжения всех жил. В течение нескольких ночей я не мог спать от этой боли, причем болели не только конечности, но все клетки. Закрывал глаза и видел одно и то же – серую массу бетона. Кошмар частично прекратился только тогда, когда меня поставили на вибратор. Я стал осваивать новый для себя вид деятельности – вибрацию и уплотнение бетонной массы, – перевел дух и стал возвращаться в нормальное состояние.

Наконец, наступил последний этап устройства фундаментов – выравнивание и доводка до нужного уровня. Снова пришел Сердюк с новым прибором – нивелиром. Он подозвал меня к себе и сказал:

– Будешь работать со мной.

Я взял двухметровую мерную рейку и пошел с начальником участка.

– Твоя задача, – объяснил Сердюк, – по моей команде ставить на нужной отметке маячки и вбивать стальные штыри.

Он удалялся, растопыривал треногу, устанавливал нивелир и издали ладонью показывал: поднять линейку – опустить, сместить влево – вправо. Я вбивал кувалдой металлические колья в грунт и снова проверял их высоту. Колья служили реперами, нужными для определения уровня «нуля», то есть фундамента.

На второй день Сердюк передал мне сам прибор, показав, как им пользоваться, и ушел по каким-то срочным делам. Я позвал в помощь Айгиса, и работу по нивелированию мы заканчивали вдвоем.

 

Наступили холода, и началась предновогодняя горячка. Всех каменщиков вернули на дома. Снова я работал на кладке со своим подсобником дядей Васей. Козла ставили в рабочую зону, потом поднимали бадейку с раствором и я сам запрыгивал на козла, а дядя Вася снизу подавал блоки. Пока кладка шла на высоте примерно до двух с половиной метров от уровня пола, всё шло в обычном режиме. Но когда пошли последние ряды этажа, дотянуться до них стало сложнее. Желательно было соответственно и козлы иметь повыше, но таковых в наличии не было. И тогда приходилось укладывать блоки наощупь, время от времени надо было запрыгивать на стену, чтобы поправить шнур или криво уложенный блок. Наиболее отчаянные ребята вели кладку верхних рядов прямо с несущей стены, благо, ширина её составляла полтора шлакоблока, то есть более 60 сантиметров.

Славка Косой почти всё время работал со стены. Его подсобник снизу подавал ему вёдра с раствором и шлакоблоки. Славка, бравируя, стоял на стене, ловил, всё, что подавалось, и вел кладку.

Так было каждый день.

Вдруг ветер подул сильнее. А мороз был за минус 20. Чтобы не замёрзнуть, надо было много двигаться. Славка двигался как заведенный и всё кричал на подсобника, молодого парнишку: «Давай! Быстрей давай!» Но когда прилетел очередной шлакоблок, Славка неожиданно поскользнулся и, поймав 20-килограммовый кирпич, не удержался и улетел вместе с ним вниз.

Высота была четырёхэтажная, и он разбился сразу. Когда приехала «скорая», Славка уже не дышал.

 

 На следующий день Павла с тремя парнями на дежурке отвезли далеко в степь. На кладбище. Пригнали компрессор, два перфоратора, и стали отбойниками, кирками, лопатами долбить мёрзлую глинистую землю под могилу. Глина на морозе – хуже, чем камень. Инструмент в глине вязнет и не долбит. Тогда на мёрзлой земле стали жечь автопокрышки. Оттаявшая и подсушенная глина начала поддаваться. Дело понемногу пошло. Так в течение целого дня кое-как выдолбили землю под могилу, но лица у четырех парней стали чёрными от липкой резиновой сажи.

К концу второго дня на грузовике привезли гроб, обитый красным ситцем. Провожали Славку только ребята из бригады каменщиков.

Постояли у гроба, помолчали. Потом приколотили крышку, тоже обитую красным ситцем, и опустили гроб на веревках в яму.

Побросали в яму на помин по горсти глины. Потом лопатами быстро её закидали. И Славку Касатонова, по прозвищу Косой, – удалого кубанского казака, который неизвестно зачем приехал в эту, совсем чужую для него, пустыню, – оставили лежать в мёрзлой земле под красной деревянной тумбочкой с фанерной звездой.

 

Начальника участка Сердюка и тогдашнего бригадира каменщиков после этого сразу сняли с работы и возбудили против них уголовное дело.

Но потом, говорят, дело закрыли.

 

…Наступил полдень. Работы так и не было.

– Мужики, – возвысил голос Виктор Чайка, – не кажется ли вам, что подошло время, когда комсомольцы и примкнувшие к ним добровольцы, должны сделать небольшой перерыв в своей ударной созидательной деятельности и позаботиться о своих желудках? Объявляю перерыв для организованного похода в столовую. Великая стройка коммунизма подождет.

До столовой ходьбы было минут шесть-семь, но мы потратили на дорогу еще меньше. Голод подгонял: оказывается, от ничегонеделания на свежем воздухе аппетит только распаляется.

Очередь к раздаче была небольшая, с десяток человек, и я увидел своего напарника по общежитию – Мишку Рошкована. Он работал в бригаде плотников.

– Приходи домой, – сказал Мишка, – сразу после работы. Не задерживайся.

– Что так?

– Ты забыл? Мы ж договаривались сходить на базар и подкупить картошки, овощей.

– Хорошо.

 

Пообедали плотно. Рабочая столовая была единственным пунктом питания в поселке. Обеды здесь всегда были вкусными и недорогими. На рубль можно было взять стандартный комплексный набор. Я взял овощной салатик, тарелку наваристого борща, гуляш из баранины и компот – больше чем на рубль. Ломти нарезанного хлеба, соль и горчица лежали на столах в достаточном количестве.

Еда была одной из немногих радостей в нашей жизни, особенно, таких, как я, – кто жил в общежитии. Но при всей дешевизне продуктов, на питание уходило больше половины зарплаты. Ещё каждый месяц я посылал матери двести рублей; на разные мелочи, вроде кино, зубной порошок и курево уходило столько же. Кроме того, надо было экономить на поездку на сессию в Москву, иногда для этого оставалось рублей сто, иногда – нет. Если, например, позволял себе купить новые брюки, то полмесяца приходилось с трудом дотягивать до нового аванса. Какие-то другие дорогие покупки или траты на дорогие удовольствия ни я, ни мои товарищи позволить себе не могли.

Нам обещали «длинные рубли», но мы их так и не видели.

 

После столовой мы быстро вернулись на свои рабочие места. До конца обеда оставалось почти полчаса, и мы с дядей Васей опять покурили его самосад и растянулись на досках подмостей. Сверху припекало солнышко, а с боков обдувало лёгким ветерком. Тянуло ко сну. Получился перекур с дремотой.

Было по-прежнему тихо. Никаких движений. И мы на самом деле задремали.

…И вот вроде бы мы с Мишкой идем на базар. Это довольно далеко от общаги. Базар располагался на краю поселка на унылом пустыре, огороженном со всех сторон серым бетонным забором. Торговля здесь обычно скудная, совсем не похожая на пышные восточные базары. Никаких будок, навесов, прилавков не существовало. Товар располагался прямо на земле. В базарные дни можно купить рыбу с озера Балхаш, которую продавали кучками, тушку барана или ягненка, кумыс в грязноватых алюминиевых чанах, картофель, который стоил очень дорого. Мы обычно покупали два ведра картошки, немного морковки, свёклы и засыпали всё в рюкзак. В стороне сидел старик-казах с жидкой, в три волосины, бороденкой. Он всегда сидел на одном месте; мы, приезжие, звали его «акын». Но старик не пел. Перед ним на серой тряпице в маленьких мешочках лежала зеленовато-коричневая мелко накрошенная травка. Её так и называли – «травка», но бывшие лагерники говорили – «план». «Акын» не только не пел, он даже не разговаривал. Если кто-то проявлял интерес к его товару и спрашивал цену, он просто раскрывал ладонь, на которой химическим карандашом была написана цифра. Мы обходили старика подальше: как балдеют с его травки, мы видели.

И мы с Мишкой вроде бы ходим между рядами, а базар не узнать: всего навалом, и картофель лежит большими буртами. Мы кинулись выбирать картошку получше: Мишка всё больше – белую, а я – розовую, да всё крупную, крупную. Каждый набрал уже почти по ведру …Но толстый хозяин в тюбетейке чем-то недоволен, грозит нам пальцем и, подойдя ко мне, начинает дергать за рукав. Что ему надо, думаю я …

И открываю глаза. Оказалось, дергает меня дядя Вася:

– Вставай, кран заработал.

 

Башенный кран со скрежетом и лязгом передвигался по рельсам, потом резко задребезжал звонок, и громада железа остановилась. Из кабины высунулась голова крановщика татарина Сашки и прокричала:

– Кто принимает?

Я поднял руку и показал ладонью: «Гони в другой конец». Обычно мы принимали два поддона шлакоблоков в разных концах дома.

Я побежал к месту приёмки и, видя, как огромная клеть с блоками плывет в опасной близости от стены, стал показывать крановщику открытой ладонью вверх и закричал:

– Вира!

Крановщик поднял клеть, немного проехал и остановил движение, не доходя метров пятнадцати до торцевой стенки. Был он новичок, работал с месяц, по-русски понимал плохо, но язык профессиональных жестов обязан был знать.

Я подошел к клети и немного развернул тяжелый каменный тюк, ориентируясь исключительно на подмости и совершенно не глядя на то, что под ними, там внизу. Крановщику сверху было видно всё, но он, видимо, следил только за ладонью и командами дежурного. Я по привычке вынул запоры клети с одной стороны и рукой показал:

– Майна помалу!

Осталось освободить запоры с другой стороны.

Я быстро обогнул клеть и, оказавшись с другой её стороны, крикнул:

– Майна! – и вынул два последних запора.

Всё, работа сделана. Поддон с блоками лежит на подмостях, освободившуюся клеть можно удалить. Я уже поднял было руку, чтобы отдать команду на поднятие клети, как вдруг доски, на которых я стоял, треснули, поддон резко просел, из него вывалились и полетели вниз три шлакоблочины, и вместе с ними какая-то неведомая сила опрокинула меня и бросила тоже вниз.

Я не сразу сообразил, что поддон с блоками лёг на подмости прямо над пустой, незаполненной ступенями, лестничной клеткой. Начал падать в эту пустоту и вспомнил, что там внизу – камни. И вдруг ужасающая истина пронзила меня: я подаю именно на эти камни, о которые нельзя не разбиться.

С предельной ясностью пришло осознание того, что это – конец. Конец моего сегодняшнего злополучного дежурства, конец моей работы здесь на этом сером доме, конец общения с людьми, к которым я начал привыкать, конец моей учебы в московском университете, конец моим мечтам о другой, более интересной жизни, и вообще – это конец (какое странное слово!) моего пребывания в этом странном мире, в котором я еще только учился, но ещё не совсем научился жить.

Неожиданно время прекратило свой бег и остановилось. Падая, я пытался ухватиться за подмости – не получилось – я летел на куски каких-то досок и арматурин, которые горизонтально (слава Богу – не вертикально) торчали из стен – вместе со мной с одинаковой скоростью парили в воздухе три шлакоблока (но только три! – больше ничего) – изменить что-либо было невозможно – я падал прямо на острые обломки блоков и камней, которые за последние месяцы накопились на дне лестничной клетки – падал, и в мозгу стучало одно и то же: «Ну, всё! Ну, всё! Ну, всё!» – и я понимал, что, наверное, это мои последние мысли.

 

Первым сообразил, что случилось Сашка-крановщик. Он, наконец-то, с ужасом понял, что натворил сам: громадная клеть, вмещавшая три кубометра блоков, висела на крюке его крана на четырех тросах в том положении, в котором её принял дежурный Павел, а отцепленный поддон, сильно накреняясь, лежал на хлипких подмостях, которые, казалось, не выдержат тяжести и вот-вот треснут… И тогда вся масса шлакоблоков вместе с поддоном полетит вниз, вслед за человеком… Сашка дико взвыл от боли, которая его пронзила, и от осознания того, что произошло, и закричал в своей будке что было сил:

– Карау-у-у-ул! Помоги-и-и-и-те! Человек упа-а-а-ал!

Среди рабочих, тех кто был наверху, произошло какое-то движение: курильщики «плана» остолбенело уставились на кричащего Сашку, остальные вскочили, но не двигались с места, не зная, что делать. Было понятно, что человек упал в пустоту лестничной клетки, а поддон с блоками висит на честном слове и в любой момент может сорваться и сыграть вниз. Если попробовать снова закрепить клеть, то поддон не упадет. Но вряд ли можно это сделать. Не успеть! Значит, рано или поздно все шлакоблочины могут полететь вниз? Что же делать?

Пока народ раздумывал и прикидывал, дядя Вася, кряхтя, тихо спрыгнул с подмостей и, прихрамывая, побежал вниз. Он спустился на первый этаж, потом нашел ход в подвал и почти ползком – потому что иначе по камням было не пробраться – пролез на дно лестничного проёма.

Павел лежал на камнях почему-то сбитый в комок. Он не дышал. Дядя Вася попробовал перевернуть его. Лицо Павла было всё в крови, кровь сочилась также с затылка; комбинезон его был порван во многих местах, из которых тоже обильно шла кровь. Дядя Вася попробовал поднять своего товарища, но не смог.

– Офф, Доамне, Доамне! (Ох, Господи, Господи!) – в отчаянии произнес он на родном языке. Попробовал тащить Павла за ноги – тоже не вышло.

Но тут приползли еще два человека, Виктор Чайка и бригадир Карнаухов. Втроем они кое-как вытащили Павла из подвала на первый этаж и положили прямо на бетонный пол. Виктор приложил ухо к груди Павла и сказал:

– Вроде, жив…

И тут вдруг произошло нечто апокалиптическое, сверхъестественное, то, чего никто не ждал и ждать не мог: задрожали стены и раздался ужасный, поначалу непонятный, невероятный, оглушающий гул и грохот, свидетели которого, как они потом рассказывали, запомнили его на всю жизнь. Это был камнепад, точнее, шлакоблокопад! Всё же, как оказалось, там, наверху, нарушилось какое-то равновесие, подмости не выдержали тяжести поддона, и все три кубометра бетонных блоков полетели вниз.

Если бы внизу кто-то находился, то его не скоро откопали бы из груды камней.

 Вовремя вытащили Павла. Ох, вовремя!! В рубахе, видать, он родился.

 От грохота и сотрясения стен и перекрытий Павел очнулся, открыл глаза и снова закрыл.

 

Сознание то включалось, то выключалось. Воздуха не хватало. Воздуха. Боже мой, мелькало в мозгу, что со мной сделалось? Почему невозможно дышать? Почему нет воздуха? Куда меня запихали? Где я?

Кто-то совсем близко пробубнил: «Бери его подмышки …»

Я подумал, кто бы это мог быть, но так и не догадался. Меня куда-то тащили, поднимали, ложили, снова поднимали и несли, кто-то впереди спотыкался и тихо матерился, и я никак не мог понять, что к чему, потому что всё качалось и плыло.

– Надо вызвать скорую помощь, – сказал кто-то отчетливо.

Я соображал: кому-то понадобилась скорая помощь. Ну, что ж, раз нужно, конечно, пусть вызывают.

– Главное, – сказал опять кто-то, – чтоб позвоночник был цел.

Я, наконец, узнал этот голос: он принадлежал бригадиру Карнаухову.

– Будем надеяться, – произнес другой голос, который я хорошо знал: это был голос моего друга Виктора Чайки. – Надо только положить Пашку на щит из ровных досок.

Я, наконец, с трудом открыл глаза – они всё никак не открывались, словно с глубокого похмелья. Говорили, оказывается, обо мне.

Виктор нагнулся ко мне и громко спросил:

– Ожил, наконец?

У него были потные растерянные глаза и грязное лицо с налипшей цементной пылью.

Я молчал. Хотел что-то сказать, но не мог.

За спиной Чайки я увидел серую шлакобетонную стену, которая уходила круто вверх и казалась очень прямой и тяжелой. Стена медленно валилась на меня. Она валилась и валилась до тех пор, пока меня не стошнило…

Сознание стало возвращаться. Меня положили на деревянный щит и снова понесли. Мелькали лица, их почему-то было много. Вытягивались любопытные шеи, и люди с беспокойством спрашивали, что случилось. Разные голоса негромко объясняли, что каменщик из вербованных, Пашка-студент, сорвался с лесов и разбился. Потому что была трёхэтажная высота, да ещё подвал.

Принесли меня к конторе управления. Вскоре подъехал «уазик» скорой помощи и меня втащили в кузов вместе со щитом.

 

В приемном покое больницы я пришел в себя окончательно. Пожилая медсестра, увидев, что от моего комбинезона остались одни лохмотья, пропитанные грязно-красной жижей, вооружилась ножницами и стала разрезать на мне одежду. Разрезала и бросила в тазик остатки правой штанины, затем левой, потом разрезала тряпки на груди – здесь было несколько ран, – сестра быстро промыла их раствором марганцовки, наконец, освободила и быстро обработала руки и голову. Всё тело с ног до головы было в ранах. Всё болело, болело одновременно во многих местах снаружи и изнутри.

Я лежал на кушетке совершенно голый. Мучительно хотелось оторвать голову от скользкой поверхности и посмотреть на себя: что там ещё осталось. Но при малейшем движении начиналась тошнота. Женщина протирала меня влажными тампонами – купать было невозможно, – мазала вонючими специями, перевязывала и все свои действия сопровождала монотонной, может быть, специально лишенной всякого выражения, речью о том, что надо потерпеть, она понимает, что мне больно, но это сейчас, потом будет легче и всё образуется, надо успокоиться, скоро придет доктор, очень хороший доктор, он тебя вылечит, он и не таких вылечивал, но, наверное, понадобится операция и, может быть, не одна…

 

Вошел толстый мужчина в белом халате. Доктор. Медсестра стала докладывать:

– Андрей Дмитрич! Больной Крёстный Павел, поступил со строительной площадки с множественными ушибами и рваными ранами на голове, груди и конечностях. Давление 145 на 90. Пульс учащенный, стабильный.

– Понятно, – сказал доктор и, устало глянув из-под мохнатых бровей на меня, распростертого на кушетке, стал запихивать в уши трубки стетоскопа.

 – Дыши!.. – негромко требовал он, и я дышал. – Дыши!.. Глубже!.. Ещё!.. Не дышать!.. Тэ-эк …Голова кружится?

– Да, сильно …

– Тошнит?

– Сейчас уже меньше.

– Сознание терял?

– Да, – отвечал я.

Доктор осмотрел раны на голове, потом на груди, на руках, стал обстукивать внутренние органы и резко надавил пальцами на низ живота:

– Больно?

– Да, – застонал я.

– Тэ-эк, а здесь, – он надавил в районе печени.

Я резко дернулся и чуть не подпрыгнул от боли.

– Тэ-эк… Похоже, есть ушибы внутренних органов. Нужно будет, – это уже сестре, – направить его на дополнительное обследование. И немедленно – на рентген: сделать снимки грудной клетки, позвоночника и таза.

Доктор продиктовал медикаментозные назначения и ушел.

Медсестра обработала раны на голове и забинтовала в виде чалмы, наложила пластыри и бинты на повреждения на груди и конечностях; затем меня одели в казенную пижаму и двое санитарок повезли на каталке по длинным коридорам на рентген, потом на лифте подняли на третий этаж и доставили в крайнюю, угловую палату 301. Я спросил, что за палата?

– Для тяжелых, – сказала одна из санитарок, и мы въехали в квадратное помещение, в котором стояли четыре заправленных койки, все пустые.

Меня, как мешок с ценным грузом, бережно переложили на кровать, у которой под панцирной сеткой оказался шит из толстой фанеры.

– Это ещё зачем? – спросил я.

– На случай, если у тебя поврежден позвоночник.

Ничего себе, подумал я. Ещё и позвоночник.

Принесли «утку» и «судно» и, особо отметив, что мне нужен покой, ушли.

Я первым делом стал осматривать свое новое место обитания.

Два белых матовых шара свисали с потолка. Белые меловые стены свежей покраски. Кровати обычные. Странными были окна, их было два, и оба затянуты плотным чёрным сукном, прибитым к раме ещё и деревянными рейками. Входные двери тоже обиты сукном. Похоже, что это было сделано для полной звукоизоляции от остального мира тех, кто находится в палате.

Интересно. Мне предписан покой, это хорошо: я, конечно, хотел бы «забыться и уснуть», но уснуть нормальным сном, а не «тяжким сном могилы».

Возможно, место, куда меня поместили, изначально предназначалось не просто для тяжелобольных, а – для отходящих. Отходящих в мир иной?

С такими догадками и соображениями я попытался уснуть, но боли, то тупые, то сверлящие, от которых временами замирало и останавливалось сердце, боли, набегающие волнами и безостановочно терзающие все кости и потроха, придавливали к фанерному ложу. Всё, что я мог, – это беспрерывно стонать и время от времени вскрикивать от неожиданного прилива обострения в том или ином месте.

Через полчаса принесли стойки с капельницами и в меня начали вливать какие-то жидкости. Влили много чего-то, капание продолжалось и после полуночи. Временами казалось, что наступает облегчение. Потом выключили свет, и я остался один в полной темноте.

 

Я ощущал смертельную усталость, надо было поспать. Хоть немного. Однако именно это никак не удавалось. Пытался отвлечься от обступившего меня со всех сторон несчастья, и тогда в голове начиналась свистопляска каких-то обрывков мыслей и видений. Я открывал глаза, всматривался в удушливую темноту и снова и снова просчитывал свои шансы на жизнь. Если сильно повреждены печень, почки, сердце, голова и ещё позвоночник, то …Итог получался нерадостный: шансов было мало. Вдобавок повысилась температура: я горел.

Вслушивался в звуки, доносившиеся издалека: это были стоны больных, лежащих в других палатах. Где-то включили воду, и она шумно вытекала из крана. Далеко-далеко урчала машина. Снова начиналась дикая дёргающая боль в районе печени, я нажимал кнопку звонка и кричал:

– Сестра! Сестра!

Долго никто не шел. Но я всё звал и кричал.

Наконец пришла сестра. Это была молодая девушка, лет двадцати трех, которую – я уже знал – звали Оля. Она нагнулась ко мне:

– Что случилось, Паша?

От неё пахло не только больницей, но и свежим степным воздухом, словно она только что вбежала с улицы.

– Всё болит. Помоги.

– Хорошо, милый. Я сделаю тебе уколы: жаропонижающий и обезболивающий, и тебе полегчает.

– Пожалуйста. И принеси воды.

Через какое-то время она напоила меня, сделала уколы, села на мою кровать, взяла своими белыми пальцами мою дряблую безжизненную руку и стала считать пульс.

– Всё будет хорошо, – сказала Оля. – Успокойся и постарайся уснуть.

Она ушла, и мне, в самом деле, немного полегчало.

 

Утром меня кое-как умыли, взяли анализы крови и мочи, накормили с ложки манной кашей и сделали пару уколов.

Начался обход. Лечащий врач – его звали Николай Маркович – осмотрел меня и. выслушав доклад сопровождающей его медсестры («давление нормализовалось, но температура 39,3 градуса, постоянные жалобы на боли, анализы…»), продиктовал назначения и ушел.

Ближе к обеду пришёл Иван Иванович, молодой начальник нашего строительного участка. Его не пускали в палату, но он как-то пробился.

– Ну как ты? – спросил он.

– Пока живой.

Он принёс редкостный деликатес – сушеную дыню, желтовато-коричневые кусочки которой были спрессованы в брикет внушительной величины. Не зря пришел, подумал я мрачно, что-то ему нужно.

Иван Иванович был совсем еще молодой человек, зеленый и не умудренный подлым хитростям служебной дипломатии. Однако, вопреки моим предположениям, он не суетился, был спокоен, по крайней мере, не заискивал и ни о чем не просил.

– В том, что с тобой произошло, виноват я. Прости. Не досмотрел и недооценил, – сказал он.

– Есть и моя вина, – посчитал нужным ответить я. – Нужно было более внимательно выбирать место приёмки блоков.

– Ты это ты! Ты за своё уже пострадал. А я должен ответить за свою вину.

Говорил он искренне, с комком в горле. Выразил мне сочувствие, пожелание скорого выздоровления и вскоре ушел.

 

Больше Павел не видел этого человека. Говорили потом, что его, а также крановщика сняли с работы и возбудили уголовное дело.

 

После обеда снова были капельницы. Пока я лежал под капающей кишочкой, пришел незнакомый молодой мужчина в накинутом на синий мундир белом халате и издали показал удостоверение помощника прокурора. Он долго и обстоятельно допрашивал меня о том, что и как произошло со мной на стройке, всё записал и в конце заставил расписаться на нескольких страницах.

Так прошел второй день моего заточения в черной темнице, и снова наступила ночь.

 Вторая ночь прошла намного хуже, чем первая. Даже после успокоительных уколов я стонал и кричал так, что Оля вынуждена была позвать дежурного врача. Тот замерил давление, послушал лёгкие, сердце и что-то продиктовал медсестре. Мне был сделан ещё один укол, и я, наконец, ненадолго уснул.

 

А утром произошло событие, которое сильно повлияло и на моё настроение, и на общее состояние. Во время обхода доктор Николай Маркович внимательно посмотрел результаты анализов, легонько без нажимов обстукал мою брюшную полость и сказал, обращаясь больше к пожилой медсестре с тетрадкой в руках:

– Помимо сотрясения мозга травмирована и воспалена печень – результат сильного ушиба. Кровь в моче – идет воспалительный процесс в почках… Фанерный щит из кровати можно удалить – позвоночник цел, не задет. – И дальше, уже обращаясь ко мне: – Тебе повезло, строитель: поломано два ребра, все остальные кости целы.

– Да как же это? – я не мог так сразу всё понять.

– Кости у тебя целы – значит, и мясо нарастет, – заметил доктор. – Видать, силён твой Бог. Не все такие полёты, как у тебя, заканчиваются успешно.

– Спасибо, доктор.

– Скажи спасибо также маме с папой за то, что дали тебе крепкие кости.

После таких новостей можно было позволить себе немного положительных эмоций и мыслей.

 

Ближе к обеду в коридоре раздался скрип несмазанной медицинской каталки, и громкий повелевающий мужской голос:

– Остановите карету, мадам!

Через пару мгновений в проёме двери показалось нечто: сначала – загипсованная левая нога и загипсованная правая рука на палках, упирающихся в бинты на груди, затем протолкнулось массивное туловище в больничной пижаме, обнимающее левой рукой хрупкую «мадам»-санитарку, и голова в чалме бинтов с торчащим красным распухшим носом.

– Привет! – хрипло сказала голова в мою сторону, и с помощью санитарки новоприбывший начал устраиваться на кровать. Это было непростое дело: надо было как-то пристроить ногу в гипсе, потом стреляющую в потолок руку. Наконец, кряхтя и постанывая, новичок кое-как лёг и первое, что спросил:

– А персональная параша у меня будет?

– Будет, будет, – подтвердила санитарка. – Щас принесу тебе судно и утку.

– Ну, полный кайф. А то, говорят, удобства в конце коридора.

– Нет, нет. Тебе ходить нельзя.

 

Начали знакомиться.

– Павел.

– Александр Патраков, горный инженер.

Оказывается, он работал недалеко от Желдора на руднике сменным инженером. Не новичок: третий год после института. История, которая с ним произошла, настолько дурацкая, считал он, что даже говорить неохота.

– Спустились утром в шахту, – рассказывал Александр, – и все разошлись по своим местам. Я пошел осматривать забои. По пути увидел в одном из штреков, что кровля там ненадежная и может в любой момент от вибрации обрушиться …Что?.. А, да… кровлей мы называем пласт горной породы, расположенный выше рудного тела. В том пласте было тонн десять. Я позвал двух шахтеров, чтобы показать им места, где следует подработать пласт и потом спокойно обвалить его. Для убедительности я даже влез на большой валун и стал показывать вот этой рукой, которая сейчас в гипсе, где и что нужно сделать. В это время в соседних забоях заработали отбойные молотки, кровля сама обвалилась и сыграла на меня.

– Как же ты живой-то остался? – моему удивлению не было предела. Десять тонн должны были раздавить инженера как гусеницу.

– В том-то и дело. При таком обрушении породы я не должен был выжить ни при каких обстоятельствах. Однако произошло чудо: ударом пласта меня забило под валун, пласт переломился, удар пришелся на каску и на правую руку. Но я остался жив.

– Чу-де-са! – молвил я. – Диво-дивное. Со мной ведь произошло нечто подобное, правда, больше по моему недомыслию. – И я рассказал инженеру историю своего падения.

– Да, брат, – горестно вздохнул Александр. – Если поразмыслить, то получается, что мы с тобой счастливчики.

– Что-то я пока не чувствую себя счастливчиком: у меня отбило все потроха. От боли готов на стенку лезть.

– Это всё пройдет. Мы с тобой еще пацаны: всё заживет как на собаках.

– Дай-то Бог!

– Главное, мы живы.

Помолчав, мой новый сосед высказал еще одно соображение, над которым я думал весь остаток дня:

– Раз остались живы, значит на то была причина. И причина не просто в том, что так угодно было судьбе. А в том, что мы, наши души, еще кому-то нужны. Нам дан шанс – еще пожить и отработать этот щедрый подарок судьбы.

Александр рассказал немного о себе, о своих родителях, которые живут недалеко, в Караганде. Они из числа ссыльных и не имеют пока права выезда.

А я всё думал и думал: кому я еще нужен, кроме своей матери? Кому нужна моя душа? И как я должен жить, чтобы оправдать своё существование?

Вечером пришли дядя Вася и Мишка Рошкован. Они принесли яблоки, которые в здешних местах да еще весной – большая редкость, и старались ободрить меня.

 

Следующий день начался с обычных процедур и обхода, а после обеда появился еще один пациент, который стал третьим обитателем нашей палаты, – Володя Кулебякин. У него правая рука была в гипсе и как крыло моноплана на палочках крепилась к груди, голова же, как у нас с инженером, была в бинтах, из-под которых местами проступала кровь.

Патраков не удержался от комментариев:

– Наша чёрная палата приобретает интересную специфику: она становится обителью стукнутых по голове.

История Володи была простой. Он – водитель «маза», самосвала, – утром на растворном узле загрузился и вышел на трассу. Навстречу, не торопясь и сильно чадя, шел груженый «маз» с прицепом. Вдруг сзади из-за него выскочил на встречную полосу «зилок» и начал обгон. Но «маз» с прицепом занимали много места, и обгон не получился. А Володя шел на приличной скорости и вот-вот должен был поравняться с «мазом», – что делать? Если б он резко не отвернул, то лоб в лоб столкнулся бы с «зилом». Кулебякин рванул руль вправо – а там довольно высокий косогор. Его дважды перевернуло и сильно трахнуло по башке. Но он сам вылез из кабины.

Эту драматическую повесть мы с инженером выслушали с подобающим вниманием и сочувствием.

– Ещё один везунчик остался жить, – подытожил знакомство Патраков. – А мог бы не остаться.

– Да, слава Богу, – ответил Володя. Потом тяжко вздохнул и перекрестился.

Комсомолец Александр выразительно посмотрел на меня, тоже комсомольца, хмыкнул, но промолчал.

 

Больница – место, куда человек часто попадает помимо своей воли, иногда без сознания, в тяжелом состоянии, нередко в отчаянии, потеряв надежду на излечение и выживание.

Поначалу, когда ты немощен и сердце едва бьется в твоей истерзанной ранами груди, мысли твои направлены только на то, как избавиться от страданий, что делать, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить боли. Когда ты видишь, что изо дня в день, из ночи в ночь боли не уменьшаются, мучения не убывают, тебя начинают посещать тревожные мысли о том, что, наверное, сил у тебя не хватит для сопротивления. И ты готов плакать от бессилия и ужаса перед неотвратимо приближающимся концом, который представляется всё более несправедливым. Потому что ты же еще совсем молодой и ещё вчера тебя переполняла жизненная энергия.

Но вот врачи и сестрички начинают тебя убеждать, что шансы есть. И ты сам видишь, что они стараются тебе помочь. И у тебя где-то внутри начинает трепыхаться маленькими крылышками вера в чудо: а вдруг получится?

Потом твой болезненный мутный взгляд начинает рассматривать рядом таких же горемык, больных и увечных, которые так же, как ты, мучаются и на что-то надеются. Ты видишь, что им не легче, чем тебе. Как ни странно, само существование рядом других немощных, общение с ними прибавляет в тебе собственные силы.

Такие думы думал Павел, лёжа на своей койке. Причем, лёжа на спине, единственной части тела, на которой почти не было ран. Он пока не мог ни встать, ни хотя бы сесть. Но после общения с новыми товарищами почувствовал, что появляются какие-то желания.

– Володя, – попросил он новичка, – ты вроде ходячий… Достань из тумбочки сушеную дыню.

А когда Володя исполнил его просьбу, он угостил новых товарищей и с возрастающим наслаждением сам стал жевать резиноподобные, невероятной сладости ломтики деликатеса.

Ночью Павел снова не спал, но боли были вроде не такими резкими и разрывными. И он снова думал о странностях своей судьбы, но уже не стонал и не кричал…

 

Следующий день был воскресный и несмотря на то, что ночью в нашей палате господствовал полный мрак и уныние, а днем мы жили при раздражающе ярком свете электрических шаров, было предчувствие, что уж сегодня-то должно произойти что-то необычное.

Гости пошли прямо с утра. К Александру пожаловал его дружок по горному институту Асламбек, веселый парень, осетин, который своими кавказскими шутками заставил нас, трёх «стукнутых по голове», хохотать до икоты. В заключение он решил нас сфотографировать своей «сменой». Для этого мне понадобилось немного приподняться на локтях – не будет же он снимать меня как труп. Впоследствии на фотографии наша троица – все в белых чалмах с выставленными и торчащими в разные стороны гипсовыми и забинтованными конечностями – получилась очень живописной.

Ближе к обеду подошла Володина жена Света с маленькой дочкой. Света принесла чудное угощение – целую кастрюлю варёной картошки и жареных карасей. Палата сразу наполнилась запахом домашней вкуснятины и волнением от присутствия молодой привлекательной особы с ребенком.

– Угощение, – сказала Света, – приготовлено для всей палаты.

И наша троица, не мешкая, приступила к трапезе.

– Кушайте пока всё горячее, – приговаривала женщина, мягко улыбаясь и немного стесняясь нас, новых приятелей её мужа.

 – Откуда такие вкусные караси? – спросил Патраков.

– Да это всё Володя. На прошлой неделе наловил.

– Неужто в этой пустыне есть рыба?

– Есть, – откликнулся Володя. – Места надо знать.

– Возьми на рыбалку,

– И меня, – попросил я.

– Договорились. Как только очухаемся – сразу и поедем.

 

По-видимому, что-то в нашей жизни, в самом деле, стало меняться, если появились желания, реализовать которые можно было только в отдаленном будущем.

Наконец, в чёрном прямоугольнике двери появилась коренастая фигура человека, которого мне очень хотелось видеть, – Виктора Чайки. Он стоял, прижимая к белому халату какие-то авоськи и кульки и внимательно разглядывая каждого из нас, болящих.

Я радовался встрече с другом, предвкушая его жесткие, ироничные комментарии к событиям, происходящим за пределами нашей горемычной палаты, родственные касания его шершавых ладоней и дружеское излучение прищуренных насмешливых глаз.

Я чувствовал, как через его прикосновения мне передается энергетическое подкрепление: держись!

Чайка, однако, не стал разговоры разговаривать, выгрузил содержимое свертков в тумбочку, поясняя по ходу: «Это всё от пацанов нашей бригады», – и вдруг озадачил всех вопросом:

– Мужики, а чего вы сидите тут, как в склепе? Без солнца, без воздуха?

Мы молчали.

– Вы знаете, что творится там, на улице? За вашим чёрным окном?

Мы не знали.

Виктор немного отодвинул мою кровать, подошел к окну, дернул за какую-то железку и, к всеобщему изумлению, черная створка открылась, и первое, что увиделось, – нарядное золотисто-голубое солнечное небо.

Резко повеяло свежестью и чем-то ещё празднично пахучим, как пасхальный кулич.

– Ну-ка, посмотрите дальше, в степь.

Превозмогая боль, я сел на кровать. Сел впервые за все последние дни. И то, что увидел, было настоящим потрясением: от бетонной ограды больницы и дальше, до самого горизонта простиралось море цветов. Это были красные, желтые, белые, оранжевые, причудливо пестрые и даже черные тюльпаны вместе с зеленым разнотравьем, внезапно выросшим из-под земли.

Огромное безбрежное яркое море с мягко пробегающими разноцветными волнами.

Тысячи, миллионы, триллионы, мириады цветов!

Зрелище было необыкновенное. Казалось, воспрянула земля, весь мир неудержимо всеми атомами и клетками потянулся к жизни.

– Ну, как?

– Такого чуда я не видел никогда в жизни, – всё, что я мог сказать.

Мои новые товарищи, Александр и Володя, молча стояли рядом, не в силах оторваться от ослепительного зрелища.

– То-то же, – сказал Чайка. – А теперь слушайте последние новости…

 

На илл.: Художник Игорь Агапов