Александр АНДРЮШКИН. Человек за стенкой

Рассказ

Мне кажется, эта вещь случалась со многими, потому я и не буду настаивать на местоимении «я», напишу так, как если бы действовал «он».

«Назову себя Гантенбайн», «назову себя Эндерлин»… Эти фразы из романа швейцарского писателя Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн» были в советские времена чуть ли не паролем. Те, кто обменивался ими, как бы говорили: мы знаем западную литературу, и в ней глядите, какая свобода допускается, чуть ли не замена личности по требованию. Хочу, назову себя так, хочу этак…

В общем, назову его Никитин и помещу в старую гостиницу в Тегеране, почти напротив британского посольства, чуть наискосок от него. Несмотря на такое соседство, номера были баснословно дёшевы, что не могло не радовать, но вот сосед Никитина оказался шумным. Стены, пожалуй, и не пропускали звук, но в дверях в коридор имелись щели, а дверь соседнего номера находилась впритык, и оттуда хорошо слышался спор троих армян – он вёлся на персидском языке, который Никитин неплохо понимал. Один спорщик – хозяин номера – был парень с очень громким голосом, а его противниками были мужчина и женщина средних лет.

Женщина больше молчала, до и солидный мужчина бросал короткие гневные реплики, а вот парень… Он буквально захлёбывался нескончаемой истерикой, иногда доходя до визга, он то расхаживал по номеру и кричал, то бросался на кровать или что там у них стояло из мебели, потом опять вскакивал… Речь-то шла о смене им веры с христианской на мусульманскую, а заодно и о личном тупике, да таком, из-за которого кончают самоубийством.

Никитин недоумевал: зачем он переехал из вчерашнего, очень тихого номера в этот – с соседями-скандалистами?

…Вчера заселился в эту гостиницу, в номер дальше по коридору, и порадовался тишине: санаторной, больничной или даже сходной с безмолвием крематория: того района Ленинграда-Петербурга, где расположено это учреждение, на всю округу распространяющее своё заклятье… Здесь, в Тегеране, окна гостиничных номеров выходили не на шумную улицу, а во внутренний двор: в заснеженный сад с вечнозелёной хвоей, которая ещё напоминала в детстве увиденные картинки Ленинских Горок. Обморочное то ли выздоровление, то ли умирание, но в лекарственной тиши.

«Сами создаём проблемы!» – ругал себя Никитин, тоже расхаживая по своему номеру и прислушиваясь. Звук спорящих голосов доносился не только через коридор, но, оказывается, и из вентиляции, которая была, похоже, общей для двух номеров; в итоге звучание делалось стереофоническим, что ли, а может, поздний час и наложение на собственные болячки превращали этот спор за стенкой в настоящую пытку.

Казалось бы: сколько бывало этих шумных соседей! Ватку или бумажку вставь в уши, а сверху – залепи хлебным мякишем: герметично как в субмарине! А ещё есть отработанные годами способы засыпания, не раз проверенный самогипноз… Но вот не давала покоя та совершенно понятная Никитину драма – смена религии, – которая происходила за стеной!

…Чёрные знамёна Аллаха; золотые купола шиитских мечетей или изразцовые, голубые – суннитских; некая грозная музыка ислама, она же – переход в иной мир как переход в иную половую принадлежность... Смена всего: так было от века, и тем разительнее, что это же происходит сейчас, без оглядки на могущество сверхдержав. «Решили мусульмане – и победили в Афганистане и в Чечне, ещё раз решились – и разбомбили Нью-Йорк с Пентагоном… Решайся – и ты тоже войдёшь в историю!»

Такая музыка звучала в душе армянского парня – хотя кричал он не об этом, а о деньгах и о проблемах с какой-то Марго, которой он уже звонил и теперь вновь собирался звонить в Нью-Йорк, где она сейчас обреталась.

Поскольку спор за стенкой шёл на персидском, Никитин понимал, что люди эти местные, то есть армяне лишь по вероисповеданию и фамилии, а так-то персидский для них, наверное, был родным. Никитин хорошо разбирал доносящиеся фразы и узнавал ситуацию, в которой сам он был в свой первый приезд в Иран, аж семь лет назад.

Тогда он тоже пытался что-то сказать на фарси, но совершенно не понимал быструю речь, – а вот ислам – купола мечетей и чёрные и зелёные знамёна, – был для него таким же манящим, как сейчас для этого парня.

Удивительно, но, вернувшись тогда в Москву, Никитин почти сразу наткнулся на армянина-таксиста, с пьяной откровенностью, – а после воздержания в исламской стране хотелось выпить, и он-таки выпил, – он поведал таксисту:

– Я только что из Ирана… Надо нам принимать ислам!

– Да вы что? – водитель ощетинился. – Я с ними воевал в Карабахе!

– Опа! Вы армянин? …в каких войсках служили, если не секрет?

– В контрразведке, – водитель искоса быстро взглянул на Никитина.

– Да-а… Можно было бы подумать, что это «подстава», – размышлял вслух Никитин, – но я вас остановил на улице, случайная машина…

– Не всё так уж случайно, – заметил водитель.

– Но здесь Москва, – продолжал хорохориться Никитин, – здесь хозяин – я! И я всё-таки, будучи русским человеком и христианином, стою за ислам…

– …скажите, – мягко спросил водитель, – а какая религия, по-вашему, правильнее: наша или их?

– Наша! – без колебаний ответил Никитин. – И всё же…

– И всё же вы пропагандируете их веру.

– …Да, потому что нам нужно восстановить многожёнство: оно на Руси искони было, до князя Владимира! Иначе мы не прирастим население, это первое. Нам нужно отказаться от алкоголя, это второе. И то, и другое даёт ислам, но не христианство… – Так Никитин убеждал армянина-бомбилу, на самом деле уже убеждённый им.

Но некая доля сомнения оставалась в нём до сих пор: мы всегда будем допускать, что чужая религия правильнее нашей, без этого нет свободы мысли.

***

Зима в Тегеране бывает снежной, и всё же её не сравнить с северной.

Вода в бетонных канавах по сторонам улиц журчит, не замерзая, и фруктами торгуют, раскладывая их даже на тающем снегу, что-то под них подстелив. Температура минусовая, но это всего лишь комфортные ноль – минус два, как в отделении для фруктов холодильника.

Ночью, наверное, похолоднее… Но и холода не чувствовал сейчас Никитин, выскакивая на каменный оснеженный балкон, – даже сюда, казалось, доносился говор из соседнего номера. А время перевалило за два часа ночи и приближалось к трём.

Почему-то простейшая вещь: спуститься на ресепшен или даже позвонить туда из номера, – не приходила ему в голову. Он громко говорил у самой двери своего номера (чтобы соседи слышали), делал вид, что звонит по мобильнику: если до них донесётся его громкая речь, то они поймут, что тут слышимость между номерами, и сами станут говорить потише… Не помогало! Тогда Никитин придумал другое. В номере имелась вентиляция в виде квадратной в сечении жестяной трубы под потолком, а рядом с балконной дверью красовалось целое табло для управления кондиционером: «Обогрев» – «Охлаждение» – «Вентиляция», – и даже шкала терморегулятора, всё это на английском языке. Никитин включил, и над головой громко загудело и даже загремело… Это было то, что нужно! Голоса в том номере стихли, и он выключил адскую машину. Но вскоре там опять загалдели, и он опять включил её… Вот так, господа! Поймите же, наконец, что за стенкой есть кто-то живой и что ему мешает ваш нескончаемый громкий трёп!

(Кстати, оба армянина и их собеседница могли ведь и выпивать… Простая мысль эта пришла в голову лишь сейчас, причём автору, который пишет рассказ, а не тогдашнему Никитину… Оба персонажа, конечно, до известной степени тождественны, это читателю объяснять не требуется.)

…Вскоре выяснилось: включай шумную вентиляцию или нет – на собеседников это не действовало, скорее, самого Никитина доставал этот шум, а те, может, его и не слышали… Покрутил было диск старомодного чёрного телефона, но ночной портье не отвечал, тогда гражданин России пошёл жаловаться вживую.

Оглядел себя в зеркале: приличные спортивные треники, белая футболка… Сойдёт.

Спустился со второго этажа на первый, но на ресепшене никого не было, и тогда – как сделал бы в отечественном плацкартном или купейном вагоне, если бы мешали спать попутчики, – громко постучал в дверь соседнего номера.

Открыл ему мужчина в годах, с брюшком и лысеющий, но, войдя, Никитин обращался больше к молодому, которого он сразу вычислил по надоевшему противному голосу.

– I am sorry, I live in the next room, and I must say that you are too loud. If you don’t stop this, I will complain to the hotel administration tomorrow. («Простите, я живу в соседнем номере и должен сказать, что вы слишком шумите. Если вы не прекратите, я завтра пожалуюсь администрации гостиницы».)

Никитин по наитию выбрал английский, так как некоторое время жил в Америке и говорил на нём лучше, чем, запинаясь, на фарси. К тому же парень этот всё время кричал про Марго из Нью-Йорка, и следовало бить именно эту карту.

– Yes, but this is my room… We have privacy! («Да, но это моя комната… У нас есть приватность!») – Долговязый и жилистый парень разговаривал с Никитиным, сидя на кровати и прислонившись спиной к той самой стене, что разделяла два номера.

– …Я повторяю вам: вы нарушаете правила, и я буду жаловаться. Я из России, мы любим армян, но всему должен быть предел…

– Да, но я вас тоже могу попросить выйти из номера! Хоть вы и из России…

– Я выйду, но предупреждаю вас и просто вас прошу… Давайте спать, поздно уже!

Одна наглость наткнулась здесь на другую. Господа армянского происхождения, разумеется, понимали, что хамят, что нельзя посреди ночи галдеть так, как если бы это был людный пляж или базар… Но они и предположить не могли, что кто-то в спортивной форме вот так запросто к ним войдёт – как вожатый в отряде или тренер к воспитанникам – и прикрикнет: «Ну-ка, тихо! Всем спать!»

Неясно было даже, кто больше этому удивился: женщина и мужчина или молодой парень? Пожалуй, молодому это было больше в диковинку, те-то повидали всякого. Тем более, если парень этот, действительно, собирался сменить веру и принять ислам: ему всё должно было казаться полным значения – не исключая и появления человека в спортивной белой футболке, представителя советской традиции.

…Никитин заперся в своём номере и вот теперь уже как следует заткнул уши. Громкий говор и хождения по коридору ещё продолжались, но он чувствовал, что пик пройден и конфликт пойдёт теперь на спад.

А заснуть всё равно не мог… Включил свет, полез в свой чемодан и вдруг чуть не отпрыгнул: возле чемодана на полу шевелил усами громадный – размером туловища почти в спичечный коробок, это не считая лап и усов, – чёрно-рыжий таракан.

Такую большую тварь в своей жизни Никитин видел до того лишь однажды: в Америке, как раз в канун своего крещения в христианскую веру. Кстати, и в пригородном доме в Штатах большой таракан полз как-то медленно, словно ковыляя, – в отличие от быстрых и поджарых рыжих пруссаков, хорошо знакомых по ленинградской квартире. В Америке Никитин увидел его в туалете, сразу раздавил и спустил в унитаз. Так и здесь, в Тегеране, он, не медля, хлопнул по нему тапком, а потом открыл дверь номера и выбросил полураздавленную, но ещё сучащую лапами тварь в коридор – как раз наискосок, ближе к лестничной площадке, между своим номером и тем, где шумели, а теперь, кажется, уже стихли армяне.

…Нет, ну надо же?!

Откуда он взялся?

Это была третья гостиница, в которой жил в Тегеране Никитин, и ни в одной он не видел тараканов. Он сразу подумал, что таракана могла выдуть включённая вентиляция, – а в Америке он тогда почему-то решил, что таракана подбросила жена, а её, в свою очередь, подучила атеистка Альберта, с которой жена подозрительно о чём-то шушукалась.

Жена Никитина в Америке вдруг объявила, что она уже была крещена в детстве, – а он по простоте душевной сказал правду: что не крещён. Это стало находкой для местных священников: обращение человека, воспитанного атеистическим строем. Из этого делали событие, и это раздражало Альберту, хотя она сама была накрепко повязана с православной церковью в Америке. Продала одному из батюшек городской участок с домом, другому сдала в аренду, а муж её и вовсе владел похоронной конторой: без священников никуда! Но именно те, кто профессионально работают в церкви, воспитывают в себе и неверие в Бога, и даже способность к кощунствам: иначе попы тебя с кишками съедят и не подавятся! И очень похоже было, что этих тараканищ подбрасывают тем, кто слишком искренне верит, кто потянулся к церкви не как к месту для заработка, но ради спасения души, а это вещь материально опасная. Душу, может, и спасёшь, но собственность захочешь отдать, а уж среди клира найдутся умельцы распорядиться добром.

Словом, таракан в Америке не показался Никитину активно промышляющим – выбежавшим на охоту; скорее существом, которое держали в банке, а потом принесли неведомо куда и вытряхнули, и вот оно ползёт, еле перебирая лапами, по синтетическому зелёному покрытию в туалете… Тут-то и прихлопнуло его Никитин, и сразу спустил в унитаз, жена как раз уходила ненадолго, потом вернулась, и он ничего ей про таракана не сказал.

Назавтра состоялось его крещение, в храме Свято-Владимирской православной семинарии в штате Нью-Йорк.

***

В Тегеране вставал Никитин рано: этим и объяснялось его раздражение от ночного шума.

Выспался или нет – подъём вовремя, зарядка, завтрак из холодильника и – смотреть телевизор, ибо что может быть лучше телепередач для изучения языка?

В предыдущем номере телевизора не было, потому он и попросил переселить его в любой другой, и вот перевели сюда.

Так он и сделал следующим утром: подъём, зарядка, потом достал завтрак из холодильника, включил телевизор…

И только тут вспомнил про ночного таракана! Выглянул: нету! Вряд ли уполз, скорее, убрали, наверное, хануме Ширин, уборщица средних лет, она же «коридорная».

Интересная она была женщина, и гостиница необычная… У отеля было армянское название и армянские хозяева, и в ресторане на первом этаже, вероятно, «под столом» наливали спиртное. Алкоголь в Исламской республике Иран запрещён тотально, однако гул голосов там стоял такой же, как в пивной в Москве или в Питере, и люди казались столь же весёленькими. Но Никитин лишь заглянул туда и отшатнулся: он здесь соблюдал исламские законы и неприятностей не хотел.

В Тегеране есть места, где дерут с туристов столько же, сколько в Нью-Йорке или в Москве, но отойди на два квартала, и ты увидишь совсем другие, местные цены. Вот и Никитин остановился вначале в гостинице, которая показалась ему не дорогой, но и не дешёвой. Позвонил в ещё одну, там оказалось вдвое дешевле, а номер не хуже. Переехал и прожил там месяц, а потом зашёл в эту и даже не поверил, услышав их цену: три американских доллара в сутки, за полулюкс. Переехал сюда и больше уже не искушал судьбу, хотя видел и ещё дешевле, но на глухих улицах, где и ограбить могут. А здесь – британское посольство через дорогу, в номере – потолки три с половиной метра и малиновые шерстяные шторы на окнах.

Поскольку гостиница принадлежала армянам, они часто попадались и среди постояльцев, об этом хануме Ширин сказала Никитину в первый же день. Кажется, и те мужчина и женщина средних лет, которые спорили с юношей, тоже здесь жили постоянно – либо бесплатно как родственники, либо со скидкой, хотя какая уж там скидка с трёх долларов?

Но после первых двух дней Никитин хануме Ширин вообще не видел: она вела себя очень тактично. Кто-то убирался в номере во время его отсутствия, и это его устраивало. В первый же день почему-то не у портье, а у неё он спросил, как ему получить номер с телевизором, и именно она перевела его в этот. И исчезла. А он обнаружил в этом новом номере в мусорном ведре чистенькую бумажку на дне и на этой бумажке чисто выстиранные, хотя и не новые женские белые трусики. Их что, кто-то забыл или кто-то ему подбросил? Если подбросили, то с какой целью?

Он достал и рассмотрел эти женские трусики, потом кинул их обратно в ведро.

Навалил на них своих мандариновых корок, консервных банок и прочего мусора, который регулярно исчезал: чистенькая была гостиница.

Таракан ведь исчез сразу, и, кстати, куда-то исчез тот парень, который собирался перейти в ислам, но – что-то подсказывало Никитину, – собирался он не слишком всерьёз. Армяне вообще ислам не жалуют.

Целый месяц ещё прожил здесь Никитин, и тишина стояла удивительная, он тут, со своим вечно включённым телевизором, оказался едва ли не самым шумным постояльцем.

С утра телевизор до обеда, потом обед из холодильника, экономно, потом – гулять по городу, чтобы не уснуть, или по магазинам. Был тут у него и бизнес, но встречи с фирмами не чаще одного-двух раз в неделю. Часами сидеть в интернет-кафе и опять гулять по городу – очень доброму и непьющему городу Тегерану.

Жить бы тут и жить, но – увы – есть и другие дела, а это всё-таки – не родная страна.

На илл.: Ночной Тегеран