Ирина СОЛЯНАЯ. Северные небылицы

Задериха и Неспустиха

 

Приехал к нам из Вологодчины в архангельскую деревню фельдшер. Человек ученый, а с виду скромный. Звали его Яковом Пучковым, и был он неженатым. Года у него за три дюжины перевалили, а робостью он обладал неимоверной. Как видел красивую бабу или девку, так застывал, как соляной столб.

А девки в Архангельской губернии ох и сдобные! Даром что в снеговой печке печёные, в ледяной кадушке мочёные. Особенно хороша была сестра нашего кузнеца Ивана – Лукерья. Девка загудастая[1] и насмешливая, и пусть не первая красавица, но косы тугие, брови в разлет, а на щеках – ямочки. Остальное додумайте сами.

Начнет шутки зубоскалить – все вокруг хохочут, да и сама вся колышется, как опара. Яков Пучков стороной кузнецов двор обходил, но Лукерья была не проста, и сама его повсюду встречала.

Идёт, к примеру, Яков к помору во двор, скотину проверить, а Лукерья уж тут как тут: «Помор в море, а фершал – на подворье. Ох и шустёр». Фельдшер  до рыбачьих изб не и не доходит. Или с жонкой какой остановился по делу поговорить – Лукерья тут как тут. Ехидно интересуется: и скажет: «Нешто свахи не берутся фершалу помочь, самому приходится к жонке прилипать?». В лавке если встретятся, так насмешница лавочника просит: «Продай Якову Михалычу сахару колотого, а то вид у него кислый, как у клюквы мороженой».

Не утерпел Яков и пошел к кузнецу «Почто сеструху не угомонишь? Ты старшой или кто?» А кузнец ему и отвечает: «Она в моем дому тише воды, ниже травы». Яков ему тогда в ответ: «Про твой дом не знаю, а в моих печенках твоя Лукерья точно поселилась. Выселяй ее как хошь». А кузнец ему снова: «Нешто ты с насмешницей не сладишь? Она тебе слово, а ты ей – десять. Глядишь, надоест зубоскалить. Жонки да девки строгость любят».

Яков Пучков взял совет на вооружение. Пошел как-то в обчественную баню, а Лукерья хихикает:

– Знаешь, Яков Михалыч, у нас банька-то на льдине. Смотри, кабы в море тебя не унесло.

– Ничего, мне там нерпа спину потрёт.

– Кому и нерпа за жонку сойдет.

Плюнул Яков Пучков на сторону и поспешил прочь, а Лукерья вслед заливается:

– Как тонуть надумаешь, ты за шайку одной рукой ухватись, а в другую схвати веник Грести сподручнее. Я на берегу тебя крюком подцеплю, авось и не утонешь.

Опять за девкой последнее слово! Довела Лукерья Якова до белого каления, и пошел он на край деревни к знахарке жаловаться. Знахарка была стара летами и об одном зубе. Говорила она мало и страшно не любила, когда ей перечили.

– Дай ты девке, что ей надо.

– А что ей надо? Кабы знать… – Яков плечами пожимает.

– Вроде умный человек, а с причудью. Козулю сахарную дай.

Сказала – и понимай, как хошь. Что за козуля? Пошел Яков Михалыч в бублешню и отоварился на тридцать копеек. Лавочник почему-то очень обрадовался и навыбирал самых расписных козуль. Кулёк бумажный вертит, весело поглядывает на Якова Михалыча да приговаривает: «Давно пора. Ну, слава богу. Лукерья – девка справная».

Яков Михалыч без всяких подозрений к кузнецу двинулся, а Лукерья ему навстречу, словно поджидала. Не успела рот открыть, а Яков ей покупку и преподносит.

– Пожал-те, любезная Лукерья Петровна, сахарных козуль. Чтоб ваш рот завсегда делом был занят.

Лукерья оторопела и ресницами захлопала. Яков победно поглядел на неё, кулаки в карманы пинжака сунул и пошёл собой довольный, как счетовод с прибытком.

И настала жизнь у Якова совсем нетипичная для простого фельдшера. Кого знакомого на улице не встретит – тот шапку ломает и поздравлять кидается. А с чем – не понятно. Яков головой вертит, а рыбаки его по спине и плечам хлопают и в усы смеются.

Зато Лукерья как сквозь землю провалилась. По-за углом не поджидает, и у калитки не стоит. Нигде яркий сарафан не мелькает, и кос белобрысых не видать. Смех и тот затих, как ветром в море унесло. И грустно Якову как-то без её насмешек, потому решил он в кузню на разведку сходить. Кузнец в ту пору отдыхал.

– Здорово живешь, Иван Петрович.

– И тебе, Яков Михалыч, не кашлять.

– Что-то лихо, когда в кузне тихо.

– Мы работы не боимся, а отдохнуть сам бог велел.

– Как Лукерья Петровна?

– Да вот, время её кончилось маком сидеть.

– Что ж так?

– Да вроде сватов она ждет, в избе прибирается.

– А жених кто?

– Не сказывала. Сказала, что мужик справный, надёжный, ученый человек.

Яков в затылке почесал и из кузни вышел. До вечера маялся и с туманными думками и спать лёг. А ночью снится Якову сон. Стоит у алтаря Лукерья. В новом сарафане из тафты, в расшитой речным жемчугом рубахе. Косы русые под повойник убраны, глаза кроткие и такие уж печальные… А рядом жених, а наружности не разглядеть, потому от Якова он лицом отвернут и на свою милушку смотрит. Проснулся Яков ночь-полночь и думает: «Это что ж такое получается? Днём мне от этой Лукерьи покоя нет, и ночью снится!» Еле-еле дождался утра, а потом собрался с духом и прямо в избу к кузнецу заявился. В ту пору Лукерья со стола прибирала.

– Ну, здравствуй, Лукерья Петровна. Давненько не видались.

– Доброго здоровьичка.

– Что-то ты тихая стала.

– Совета твоего послушала и козулей покушала.

– Правду говорят, что ты сватов ждёшь?

– Что ж мне вековухой быть? Негоже.

– А кто ж женишок?

Лукерья в ответ руки в боки уперла, а сама к Якову шагнула. И нос его насупротив пуговиц на её цветастой кофте оказался.

– Нешто ты смеяться надо мной вздумал, Яков Михалыч?

Яков растерялся и на лавку сел. А Лукерья из-под лавки веник выхватила,  в руки фельдшеру всучила и расхохоталась:

– За спасибо пришёл, да полспасибо назад забирай.

Только на другой день Яков Михалыч понял, что девка ему взамуж отказала. Но сначала вся деревня это поняла, хотя вроде никто у нас не сплетник. И очень уж мы жалели нашего фельдшера, даже козы стали покорные, а коровы и вовсе не брыкучие. Лошадь иная и то голову на плечо ему клала. Но Яков наш стал неутешен. Не то, чтобы позору мужеского натерпелся, да и какой позор, если вдуматься? Кому девки не отказывали? А вроде бы задумчив стал и в поэзию какую впал.

Лукерья же присмирела, и на вечорки ходить бросила. Только с вдовицами и замужними в избе прясть садилась, и всё отмалчивалась. Раньше рот у ней так и гулял: то жует, а то насмешничает. А тут подивились бабы – схуднула Лукерья. И щёчки у ней стали не такие пухлые, а про бабское богатство и говорить нечего – поубавилось. Поушивала все блузки и юбки.

Пришел сам кузнец  к Якову Пучкову. Тот у окошка сидит, книжку умную в очках читает. А очки веревочкой перевязанные, сразу видно: человек учёный, не гриб мочёный.

– Как поживаешь, Яков Михалыч?

– Как и все, Иван Петрович, живу-горбушку жую.

– Что-то давно тебя не видать?

– Да вот венику подкова не нужна, вот и не захожу.

Почесал в затылке кузнец и говорит.

– Вот не знаю я, мил человек, как у вас там, у шибко умных, а у нас попроще. Лукерья – задериха, а ты – неспустиха. Вам сам бог велел вместе жить.

– Это спорно.

– И не спорно, а задорно. Я тебя научу.

– Учи, а то лихоманка загрызла совсем.

На другой день пришел Яков Михалыч к Ивану домой. Сел за стол чин-чином и давай чай дуть, разговоры разводить. Про мущинские дела, до бабского интереса пустые. А Лукерья из-за печки выглядывает и молчит. На третий день Яков Михалыч снова к Ивану в гости. И приносит уже молока да творожку.

– Мне, – говорит, без надобности, одному-то не съесть. А кабы жена была, она бы коржиков напекла.

Лукерья из-за печки вышла, угощение взяла, но смотрит насупясь.

На третий день Яков Михалыч пришел к Ивану в избу с конфектами. Городское лампасейное производство. В жестяной коробочке с ангелком помещено и пахнет на всю избу шток-розой. Лукерья за стол с братом и гостем села и чай из самовара белой ручкой разливает.

Стали по деревне говорить, что Яков настойчиво женихается. Дело к святкам подходило, время для жениховства исключительно правильное. И когда Яков Михалыч принес козулю сахарную Лукерье Петровне повторно, то у него уже и прямой умысел был, и надежда на благополучный исход.

Лукерья поклонилась ему в пояс, аж коса из-за спины брыкнулась на грудь. Стан распрямила, а глаза смеются.

– Ты-то хорошо подумал, Яков Михалыч? Говорят же, руби дерево по себе.

– Я завсегда на тебе, милушка, жениться готовый. Только с одним условием.

Вспыхнула Лукерья и ногой топнула:

– Экий ты! Не поймал, а уж общипываешь! У меня еще веник под лавкой найдется.

– Ты б условие послушала, милушка.

Лукерья руки под грудями кренделем сложила, голову на бок склонила и прищурилась.

– Кабы ты снова стала такая ж справная и румяная. Воблы и камбалы в море хватает.

– Это дело нехитрое. Да к румяности и зубоскальство прилагается, аль не знал? – сказала, а у самой глаза так и блестят.

Вздохнул Яков Михалыч и руками развел.  Достала Лукерья козулю из-под полотенца и отдаривает:

– Бери, женишок дорогой, мой тебе ответ. Пекла сама, зорьку не проспала. У нас не от лавочника, а с добавочкой.

И в щеку жениха чмокнула, аж уши у него заложило.

На другой день засыльщик ударил с кузнецом по рукам, выпили по чарочке зелена вина. И плакальщики невесту проплакали, и величальные песни соседи спели, и на вечеринах свечки погасили для сладкого поцелуя. Не заметил фельдшер, как сыграли свадебку. Так, как Якову и снилось: Лукерья у алтаря, косы под платком, сарафан расшитый. Весь подол сарафана был заколот булавками от сглазу. Сам жених по леву руку, гордостью так и пышет: смотрите, люди добрые, на первой красавице женюсь.

И неважно, что соседи перешептываются, как облапошили бобыля за пряничек. Нечего завидовать чужому счастью.

 

Лапа ошкуя[i]

 

Жила в старые года сиротка Ефимушка. Тётка-вдова у ней была строгая, глаза льдистые, слова холодные, рука тяжёлая. Сначала Ефимушка была захлебенницей[ii], вдовьих детей доглядывала. А когда обоих сыновей тёткиных забрала лихоманка, стала девушка работницей. Все дела её были: и в доме, и в хлеву, и в поле, и на лугу. Бельё мыть, половицы скрести, хлеба в печь посадить и стол накрыть. За работу свою получала от тетки только одну благодарность – через скалку и вожжи.

Стала Ефимушка в возраст входить, расцветать. И как минуло ей шестнадцать лет, тётка сказала: «Надо тебя, девка, замуж сбагрить». Год пождали, но сватов никто не засылает. Тётка решила: «Видно, Ефимушка, ты плохо нарядна и зряшно на вечорки не ходишь». Достала из сундука свой сарафан из крашенины, шушун из китайки и парчовую повязку на волосы. Ефимушка нарядилась – краше солнышка стала. Тётка вздохнула и говорит: «Мой цвет ярче был». Даже слова доброго для племянницы не нашла.

Стала девушка на вечорки ходить, и приглядел её там жених из охотников. Хмурый был, нелюдимый, да ещё с изъяном: без левой кисти. Звали жениха Иваном. Удивлялись все – как он с охотой справляется без одной руки?

Вскоре пришел в дом тётки Ефимушкиной засыльщик[iii], положил рукавицы и шапку на воронец в избе. Тётка сразу смекнула: сватать племянницу пришли, чарку поднесла. Засыльщик размашисто перекрестился и зелена вина[iv] выпил. Сговорились о свадьбе.

Стала девушка горькой слезой умываться.

 

Расплету я длинну косыньку,

Выньму с коски алу ленточку

Брошу эту ленту в печеньку.

Ты гори, моя печалюшка,

За тобой не отсидеться мне.

 Мне та печенька –недумщица

Ала лента – не советница.

Как мне к милому подладиться,

За рукав слезы не выронить…

 

А тётка ей и говорит: «С одного дома в другой. Не ты первая, не ты последняя. Всякую девку бабья доля дожидает. А какое на печи мытье такое и замужем житьё, не всегда удобное».

Сыграли нешумную свадьбу. Все соседи удивлялись, как это Иван бесприданницу берёт? А жених смотрел на молодую ласково, и у неё надежда лучиной затеплилась: всё-то хорошо должно быть. Повел Иван Ефимушку в свою избу. На самом краю деревни стоял крепкий да теплый сруб. Крыша мхом подбита, конек в виде головы ошкуя, а над воротами белая лапа прибита. Стали жить. В доме ладно и тихо.

День-неделю Иван на охоте. Придет – принесет песца, белку. Сначала жене на полушубок, потом на продажу. Возьмет оленя – сначала жене на сапожки, потом купцам.

Примечает жена за мужем странности: еду ее не хвалит, варит себе зелье травяное, на охоту один ходит.

Спросила раз Ефимушка: «Что всё молчишь, муж милый?» А тот ответил: «Бойся дня, когда зарычу». Другой раз спросила Ефимушка: «Что за травы ты в котелке кипятишь?» А тот ответил: «Человеку той травы есть-пить нельзя». Спросила третий раз Ефимушка: «Зачем лапа ошкуйная на воротах?» А тот молвил: «Чтобы я домой дорогу знал».

Ничего с его слов Ефимушка не поняла, а призадумалась.

Как-то раз пришла к ней тетка, время выбрала, когда зять на промысле и воротится не скоро. Села с Ефимушкой и давай расспрашивать, как житьё-бытьё семейное. Ефимушка только улыбается и отмалчивается. Тётка вдруг и говорит: «Бабы наши тебе, Ефимия, завидуют. Иван твой об одной руке, а самый удачливый охотник. Может, ошкуйная лапа – заговорённый оберег? Только знай, что колдовство до добра не доводит. Ты б её спалила».

Когда Иван с добычей воротился, Ефимушка ненароком спросила его: «Ваня, а что лапа ошкуйная тебе на охоте помогает? Не страшно ли от попа претерпеть за колдовство?» А муж посмотрел на Ефимушку строго и ответил: «Мой бог в лесу, а не в церкви. Он и спасает, и кормит». Страшно Ефимушке от таких слов стало, и решила она за мужем проследить. Дождала, как он на охоту собрался, и украдкой вышла. Налетел дождик косой, и она мужнин след потеряла.

Как Иван вечером вернулся, так сразу пытает: «Почто по болоту ходила?» А Ефимушка ему врет: «Морошку собирала. А откуда знаешь?» А Иван говорит: «Дух твой чуял».

На другой раз Ефимушка снова за мужем по следу пустилась, да ветер с моря поднялся и прогнал ее обратно. Иван вечером вернулся и спрашивает: «Чего по криволесью ходила?» А Ефимушка ему врет: «Рябину обрывала. А откуда знаешь?» А Иван снова повторяет: «Дух твой чуял».

На третий раз Ефимушка решила вечером навстречу Ивану пойти. Вышла за деревню, болотце миновала, криволесье прошла, за большой березой спряталась. Ждала-пождала, глядь – выходит из чащи ошкуй. Глаза горят желтым пламенем, в холке выше сопки, ковыляет медленно, на спине тюк с песцом да куницей. Носом ошкуй поводил, на задние лапы сел, и видит Ефимушка, что нет у него левой лапы. Ахнула Ефимушка и в беспамятстве свалилась.

Очнулась дома на лавке. Муж сидит, ложкой щи хлебает, исподлобья на нее смотрит.

– Ваня, Ваня, я чего видела… – Ефимушка говорит, – ошкуй по округе бродит, лапу свою ищет. Надо мужикам в деревне сказать.

– Молчи, показалось тебе, – Иван отвечает.

Стала Ефимушка смекать, да спросить боязно. Сама всё об Иване поняла, только не знала, с кем бы посоветоваться. Вскоре собрался Иван на охоту и Ефимушке говорит: «Дома б ты сидела, меньше по-за деревней шастала. Коли ошкуя боишься, так найди чем заняться. Шанежки испеки, печь побели». Ефимушка не пошла следом, а на другое решилась. Только муж скрылся с глаз, она схватила ошкуйную лапу, с ворот сдернула и в печь кинула.

День прошёл, другой прошёл. Иван всё с охоты не ворочается. Стала Ефимушка по деревне ходить, кто чего видал-слыхал примечать. Никто об Иване не говорит.

На третий день муж не вернулся, и сердце у Ефимушки захолонуло: «Точно, Иван мой домой дорогу не может найти. Что же я натворила? Зачем тётку послушала?» Набросила она на плечи шушун, тёплый платок надела и пошла в лес. Видит, что недалеко ошкуй на трёх лапах в трёх соснах заблудился. Боится Ефимушка ближе подойти, а мужа жалко. «Прости меня, безразумную, – молвила она, – пойдем в избу, я дорогу знаю». Встал ошкуй на задние лапы и так грозно зарычал, что у Ефимушки с головы платок спал. В два прыжка он очутился рядом, аж зверским духом пахнуло. «Нет, он больше никогда человеком не станет», – только и подумалось Ефимушке, как в глазах свет померк.

С тех пор она стала одна жить. В деревне все думали, что Иван на охоте сгинул. Подряжались его искать – да без толку, только ружье и нашли. Тоскует жена по мужу, а пожаловаться некому. Иссохла вся от бабьих слёз. Пришла к ней раз тётка и говорит: «Я сама вдова, но за мужем только сорок дён горевала. Ты баба видная, ищи нового мужика». Ефимушка и отвечает: «Новый не нужен». Тогда тётка говорит: «Сходи к знахарке, она тебе водой печаль выльет». Ефимушка уж и сама собиралась, да только духу не хватало.

Пришла к знахарке, что жила на другом конце села. Посмотрела на неё старуха и говорит:

– Знаю, что коришь себя. Оно и правда, что своим умом, а не тёткиным жить надо. Тебе, бабонька, для чего сердце дано? Вот его и слушай».

– Помоги мне мужа сыскать, мочи нет, как тоска заела, – просит Ефимушка.

– Жена за мужем, как нитка за иголкой.

Воротилась Ефимушка в избу, сварила травы мужнины и никому не сказала, как на колдовство решилась, но тверже январского льда стала. И как из плошки пила, и шкурой покрывалась, никто не видал.

Пропала Ефимушка из деревни, и только охотники издали видали, как по берегу Белого моря ковыляет огромный ошкуй о трёх лапах, а с ним рядом его верная подруга. И не приманить их на приваду, и не взять с подхода, и не пугнуть рогатиной и лайками. Никогда они к деревне не подходят, не надо им в избу ворочаться, дом их теперь – все снега моря Белого.

 

[1] Широкобёдрая.

 

[i] Белый медведь

[ii] Нянька из числа младших членов семьи

[iii] Сват

[iv] Самогон

Илл.: Художник А. Гурылёва

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2022
Выпуск: 
3