Павел ЛАВРЁНОВ. На воссоединение Крыма с Россией

Двадцать первое марта, две тысячи четырнадцатого года — Крым в составе России.

Успокоение, неведомое доселе чувство обретения своей страны. Врачующее душу единство сограждан. Годы жизни с ободранным боком. Саднило. Вечно ноющая, не дающая покоя боль, она всегда ощущалась неравнодушными нашими соотечественниками. И каково было вот так с нею жить? Но это на материке, где можешь свободно говорить на родном языке. В Крыму же, в его посёлках и городах, упорно, с дьявольской какой-то настойчивостью, вытравлялось всё российское, русское и, прежде всего, язык. Странно было видеть указатели с переиначенными на малороссийский лад названиями, восходящими к колыбели человеческой цивилизации: Симеиза, Мисхора, Кореиза, Ливадии, Симферополя, и почему-то нетронутые, хотя давно уже проржавевшие таблички улиц с немецкими именами-символами революционеров позапрошлого, прошлого века Клары Цеткин, Карла Маркса, Розы Люксембург. На дорогах патрули милиции специально присланных с Украины «западэнцев», способных, кажется, с одинаковым равнодушием и в братьев, и в сестёр стрелять; замкнутые, подозрительные лица крымских татар; невесёлые, ушедшие в себя русские.

Чёрный понт, сверкающий золотом, зелень, а жизнь будто бы затаилась. Редкие прохожие тихой Алупки при встрече вскидывают глаза, ждут: поздороваешься? Услышав русское «здравствуйте», приостанавливаются, после обмена приветствиями долго ещё смотрят вслед. Тянутся поговорить и прежде всего интересуются: «Как там Москва?» Праздный для большинства вопрос здесь всегда наполнен тревожным ожиданием и надеждой. Это осознаёшь позже. Спрашивают о России, спрашивают постоянно. О себе мало что говорят, и о чём рассказывать? — знакомый захват земель, рэкет, бесправие. На крошечном рынке несколько женщин торгуют фруктами, рынок принадлежит бандюгану — из местных, бывший спортсмен. Через рынок проходят полупьяные парни, по развитой мускулатуре — тоже из бывших «качков», хозяева, с «нужными людьми» в сговоре. Один из них берёт с прилавка фрукты на «закусон», продавщица пытается возражать, безуспешно, обычная дань. Полоска прибрежной земли тоже поделена, щиты с витиеватыми надписями гласят: «Голубое наслаждение», «Эдем», «Сладкая жизнь». Местные детишки не ходят теперь сюда, чтобы искупаться в море, отправляются подальше от этих «кущ» и «эдемов», на дикие камни.

«Ну а как там Москва?!» Сравнивая разразившиеся после распада страны беззакония, отвечаешь не менее скупо: «Живёт». Пенсионного возраста мужчина воспринимает ответ ободрением. Разбивает молотком старые хлебные сухари, бросает в озеро уткам. Он каждый день ходит сюда, без него пернатым труднее выжить. Птицы устремляются к кускам, хватают с поверхности воды корм, будто бы в благодарность своему кормильцу трясут хвостиками. Покормив птиц, мужчина прячет молоток в авоську, делится: «А мы здесь — пропавшие без вести. Ни в живых, ни в мёртвых не числимся». И ругает, нещадно ругает украинскую власть. В Крыму, надо сказать, украинскую власть ругают все, мужчины всех возрастов и женщины, так что разговор о ней лучше было не начинать, хотя говорить больше, в общем-то, не о чем. Боевитая крымчанка, не зная, как посильней обозвать воцарившегося тогда в Киеве Кучму, не сразу выдумала сравнение: «…лысый, как… как… собака!» И согласишься, видя, до какого разорения доведён чужеродными властями Крым. В магазинчике женщина лет шестидесяти пяти закупает продукты. Берёт хлеб, серую, самую дешёвую развесную вермишель, спасительные во все времена консервы. На женщину даже привычной ко всему продавщице смотреть больно, женщина маленькая, худая, хлеб берёт впрок, насушить по давней памяти сухарей, буханок десять укладывает в тележку. Продавщица помогает ей, прощает мелкую нехватку денег. По целительному крымскому климату и восемьдесят лет — не возраст, крымчанка же просто самой жизнью вымотана. Душа всегда стынет от вида таких стариков. Пышно-зелёное побережье, величавый в бесконечности древний понт, богатое солнце и такая вот человеческая безысходность. Контраст разламывающий, разрывающий.

Уходя физически, мысленно от беспросветных картин житейского бытия, стремишься окунуться в живую природу, она в Крыму до сих пор заповедная, без вылизанных дорожек, заборов, упаси Бог. На входе прибрежного заповедника обвис железный шлагбаум, его не успели ещё сдать в металлолом, полустёртая надпись плаката советских времён призывает беречь лес от огня. Местные жители знают важность призыва, стараются сохранить заповедный лес, не пускают туда своих детей и сами не ходят. Смолистый самшит, знаменитые крымские сосны, под ногами толстый слой старой хвои — если займётся, то и побережье спалит дотла. Но заповедник всё-таки посещают, и даже въезжают на транспорте — путешествующие неорганизованные «дикари». Встречаются следы кострищ, срубленные, поломанные ветви деревьев.

Прокинутый вдоль южного побережья горный хребет Ай-Петри изрезан руслами дождевой, талой воды. В одном из русел, чтобы не уродовать лес и облегчить работы, протянут к прибрежному селению небольшого сечения водовод. Родниковую воду подпитывает высокогорный ледник. Чугунная труба кое-где оголилась, лежит на поверхности. По сколам, по следам от ударов на ней видно, что артерия разрушалась намеренно, пробивалась «дикарями», отдыхавшими у подножья горы. В лесной затени тёмный, в маслянистых бликах ток питьевой воды воспринимается почему-то живой кровью, рваные пробоины — ранами. От артерии в стороне выведены колодцы, выложены качественным кирпичом, со дня строительства ни разу не перекладывались, а до сих пор справляются без труда с немалым напором воды. Колодцы укрыты выпуклыми чугунными же литыми крышками. По кругу чёрных запотевших в жару караваев без труда — со всеми «ерами» на местах — читается: ЕКАТЕРИНОСЛАВЪ. Инж. Ф.И. ПЛАТСЪ и К^О. — Тоже больше века лежат, ничуть не тронуты ржой; перепоясывались хомутами, в серьги вставлялся замок, но два из пяти старинных изделий расколоты, заломлены хомуты, вырваны серьги. Чем современным наезжим «дикарям» не понравились?

После крутого подъёма горное плато открывается неожиданно. Море света, рассеянный горизонт, нежное небо. Плато холмисто, покрыто короткой, выгоревшей на солнце жёсткой травой. Вдалеке темнеют оазисами ельники, некими геоглифами разложены большие, белые камни. В ложбинках — бездонные колодцы пещер, веющие ледяным холодом. Тишина. Нега. Умиротворённость. От моря вся горная цепь с главенствующей пикой Ай-Петри походит на некое обиталище, сложенное из неподъёмных глыб мифическими циклопами, вершина горы — стражебная башня. А сверху очертания этого тяжёлого каменного наплыва — скорее, широкоспинный длиннолапый реликт, выползший к берегу, да так и застывший в созерцании синего, ослепительно искрящегося Эвксинского понта. Подстать впечатлению и разбросанные по плоскогорью белые камни — останки гороподобных монстров, пасшихся на этих землях в незапамятные времена. Деревья группами и поодиночке от обрывистого края плато идут вглубь полуострова, постепенно редеют вдали, теряются и окончательно исчезают, растворяются в мареве плоскогорья. Дальнейшая пустыня бесплодна, раскалённая солнцем, её разом не перейдёшь.

Переменяешь взгляд, и деревья выходят оттуда, крупнеют, подвигаются к крутому горному склону, спускаются вниз, все вместе соединяются на побережье и образуют там сплошной зелёный поток — реки зелени, море! Эту величавую картину иначе как пышноузорной не назовёшь. Красочности добавляют беленькие домики Гурзуфа, Алушты, Алупки. На западе поджаристыми лепёшками, вынутыми только что из печи, виднеются крыши Фороса. В той стороне, по свидетельству местных жителей, никому ещё не удавалось добровольно выйти из форосского плена, удерживает прелестями крепче сладкоголосых Сирен. Как будто в подтверждение этому на высоте 681 метр перевала ай-петринского хребта стоят каменные впускные ворота — Байдарские. В своё время к ним был приставлен смотритель — ключник, помогавший путешественникам и предостерегавший об опасностях дальнейшего пути. Зев ворот, украшенный полуколоннами, неширок — на тройку лошадей, не более.

В правом крыле просторное жилое помещение с большими сквозными окнами, из них открывается замечательный вид на две разные стороны, на плоскогорье и море. Возведены Байдарские ворота в 1848 году триумфом русской технической мысли в честь окончания строительства дороги Севастополь — Ялта. С тех пор стали частью природы, сжились с ней. Идеально вписаны в горный ландшафт. Вечно стоять бы им в своей основательности, но одно окно в крыле давно выломано, второе заложено шлакоблоками, разбиты перегородки внутри, измазан краской, исцарапан надписями фронтон. Пристроенная в советскую эпоху лестница, ведёт на плоскую крышу, приспособленную под смотровую площадку. На крыше наносы земли, осколки бутылок, мусор. Предательский разор. Запустение.

Радует, как всегда, дорога к Эвксинскому, Чёрному понту, каждый её изгиб открывает новый сюжет. По обрывистому правому краю ползуче стелятся непролазный кустарник граба, уцепчивое держидерево, острошипый кипарисовый можжевельник. В неподатливом густом переплетении не определить, где у них ветви, а где ствол. Припали к земле корявый дуб, терпентинное дерево. Через каких-нибудь сорок два метра после перевала дорога делает крутой поворот, и вшагиваешь в такое сиянье, что в непонимании даже отшатываешься назад. Вверх — небо, вниз — понт. Златотканая кисея парит в небесной и морской синеве, покрывая горизонт, истончается в лёгкую голубизну. Бездонье. Солнечная лазурь переливается по воде, ткёт бесконечный узор. Насыщенность золотисто-синих дымчатых тонов заставляет забыть, что море — это море. И на этом фоне у края пропасти на площадочке-пятачке утвердилось маленькое византийского стиля чудо — храм Воскресения Христова. Смотреть с перевала — бело-золотая церковка с чернёными куполами плывёт в сине-голубых морских далях. Смотреть снизу — парит в небесах. Небесное и земное слиты.

Построена церковь по проекту академика Н.М. Чагина, по заказу Александра Григорьевича Кузнецова — в память дня спасения царя Александра III и его семьи при крушении поезда 17 октября 1888 года далеко от этих мест. В 1990-х годах мало кто помнил это, бытовала такая легенда: был в России промышленник Кузнецов, занимался фарфором. В одно лето отправился с семьёй в Крым, не то местные глины смотреть, не то отдохнуть. Как водится, сменили у Байдарских ворот лошадей, начали спуск. Дочь в лёгкой коляске впереди, а Кузнецов с супругой следом. И вот решил кучер передней повозки повести лошадь под уздцы. Поводья перекинул, к голове подошёл, тут-то и вскинулась она. Несёт лошадь, не удержать, мгновенье осталось до пропасти. Отец в коляске стоит и всего-то доступно было ему — воздеть руки к небу. Крикнул изо всех сил: «Спаси, Господи!» И тем же мигом, говорят, застыла лошадь у гибельного края. В благодарность Кузнецов пожертвовал деньги на храм. На этом вот месте и поставили его — храм Воскресения Христова.

Глядя на чернёные с золотом купола, не удивляешься местной выдумке. Такие истории в Крыму, по всей России слагались всегда в избытке. Кочует по земле легенда о спасённых над пропастью. И может быть не так важно, что построен храм не тем Кузнецовым Матвеем Сидоровичем, совладельцем фарфоровых заводов на Украине и в Риге. И не предком его Терентием Яковлевичем, основателем в пустоши Дулёво тогда и теперь известного предприятия по изготовлению фарфора, а совсем другим — внуком чаеторговца Алексея Семёновича Губина, никакого отношения к фарфору не имевшего.

Людская молва, время объединили в одном храме русские имена. Проросло животворное зерно прошлого в настоящем. Перестояли кровавые войны, раздоры, гонения. Минуем обрыв, — дойдут руки и до Байдарских ворот на перевале.

Надо сказать, уловление в тенёта южнобережных красот произошло быстрей ожидаемого. И их множество не пресыщает. Выделяется романтичный Воронцовский дворец. Притягательны белостенные дворцы Ливадии с солнечными садами, цветастый Бахчисарай, но Воронцовский в Алупке просто бесценен. Пейзажный парк вокруг него, по-моему, — рай на земле. Растительность собиралась сюда со всего света. Землю для его устройства привозили подводами нанятые специально для строительных работ русские мужики.

По утрам с горного хребта Ай-Петри стекает туман, клубится, расползается, тает в кронах высокоствольных деревьев. Затихший с вечера парк остаётся до самого восхода солнца недвижен и нем. Понт в это время обычно белёсый, непривычно видеть под синеватым покровом неба бледно-белое полотно. Доходящий с моря воздух омывает тела деревьев, разносится по земле. Обитатели заповедного парка настолько огромны, что заставляют верить сказкам и мифам о диковинных мирах ушедших тысячелетий. Мексиканская сосна больше похожа на свободную фантазию ребёнка, так велик её ствол и проста крона. Развёл десятиметровые ветви кедр атласский, тянется к секвойе, прозванной мамонтовым деревом. В нанизанных слоях зелёных перистых облаков хвои — ливанский кедр. В ожидании восхода солнца деревья преображаются. На неуловимом вздохе расправляются складки коры, стволы вбирают морскую свежесть, наливаются и тихо светятся молочной коричневой. На горизонте наметился оранжево-розовый свет, небо поголубело, краски смешались, создавая новые соцветья нового дня. Ярче зазеленели поляны. К подножию ливанского кедра спорхнула пара соек, с независимым видом что-то поклевав, поднялись на секвойю. Одна серьёзно исследует чёрные трещины, другая строго вертит головой. Мягкими перекатами распушилась хвоя. Лапы разноплеменных великанов, толщиной в ствол зрелого дерева, раскинулись для объятий, соприкасаются легонько друг с другом иглами, источают острый смолистый дух.

В вечно неуловимое мгновение восходит солнце. Отвлекшиеся на первые его лучи сойки вновь принимаются за хозяйство, задорно сыплют на землю ошурки. Парк, удерживая тишину, распускается, обмякает. В солнечном свете тела деревьев расширяются ещё больше и совсем становятся похожи на восставших животных, сошедших некогда с плато и чудом выживших в мельчающем мире. Правильные линии от оснований до кроны, совершенные переходы плечевых утолщений в многометровые ветки. Ровная крепкая шкура в редких чёрных трещинах туго обтягивает розовую плоть. Животные мирно тянутся к солнцу, потея в мягком золоте разогретой смолой.

Наступивший день постепенно обретает обыденность. От берега осатанело грянула и тут же заглохла музыка, словно бы подавившись благоденствующей тишиной; поползли назойливые запахи кухни. На дорожке, поднимая пыль, появилась пёстрая стайка экскурсии. Полноватая женщина вдохновенно рассказывает о свойствах и особенностях парковых насаждений. В известных местах останавливается, быстро поворачивается в разные стороны, советует обратить внимание на тот или иной исторический вид. Стайка экскурсантов, едва не налетев в разгоне на рассказчицу, обступает её тесным кружком. Отговорив отведённое программой время, вожатая спешит дальше. Экскурсанты срываются с места брошенными детьми. В траве обочь дорожек запестрели обёртки, в густой зелени благородного лавра застряли смятые питьевые консервные баночки.

Во временной передышке парк охорашивается. Калится на солнце розово-серая громада Воронцовского дворца. Декоративные башенки минаретов на крыше вытянулись каменными бутонами в синеву. Перекликаясь с ними, раскидистые магнолии распустились в парке белыми цветами. Ажурный узор подпорных и крепостных стен художественно повторяет верхние уступы гор. И серо-голубая волна хребта Ай-Петри через широкую полосу леса отражается в линиях замка. Шпили, кружевные балюстрады, каминные трубы, контрфорсы дополняют дворцово-природный ансамбль. Пенная зелень подножия гор, соединённая с прибрежными зарослями, цветится чёрно-кипарисными, прозрачно-платановыми потоками.

До сих пор сотрудники музейного ансамбля гадают: был ли в здешних местах проектант — придворный архитектор английской королевы Виктории Эдвард Блор? Документы не сохранились, но склоняются — был; уж очень трудно представить, чтобы в отрыве от местности писался столь грандиозный проект. В ансамбле важно другое — музейщики признают — интересен общий, кропотливый, упорный труд, вложенный крестьянами, рабочими, строителями, художниками, героем Отечественной войны 1812 года, генерал-губернатором Новороссии графом, светлейшим князем Михаилом Семёновичем Воронцовым в облагораживание, возделывание крымских земель, создание вот этого удивительного дворца, пейзажного парка. Чем и как, например, обрабатывался добываемый здесь диабаз — камень по твердынности не уступающий граниту? резались ажурные узоры? поднимались многопудовые блоки? Цвет диабаза своеобразен, бывает коричневым, песочным, розово-серым — изменяется на свету. А глыбистая осыпь диабаза, называемая Хаосом, с которой и начинается парк, почти белая в прямых лучах солнца.

Из этого же камня выложен тёмный, тенистый пруд, как следующая парковая ступень после Хаоса. Надо обязательно задержаться на его берегу, понаблюдать чёрную, холодную воду, отражённые в неподвижной воде облака. Вода втягивает в себя, будто бы омывает душу. Чёрные камни, местами покрытые серым лишайником, зеркально повторяются в стоячей воде пруда. Насквозь прочертил водную гладь водомер, по кругу проплыл лодочкой опавший листок, в глубине чёрных вод покоится тень наклонённого дерева. Двоемирие, разделённое неосязаемой полосой. Пугливо застыла выплывшая стайка рыбок. Узкие спины лежат ровными мазками на плоских подводных камнях. На ветки лаковолистного самшита слетела горлица. Неторопливо поворачивая крупное, неуклюжее тело, повозилась, поклевала, тяжело махнув крыльями, перебралась в заросли у больших чёрных камней.

В стороне с краю дорожки расположился седоголовый старик, пришёл побираться. Из холщовой сумы вынул бандуру, суму разложил перед собой на земле. Наряжен в украинскую вышиванку, шаровары и сапоги, на голове соломенная шляпа, красиво подвитые запорожские усы завершают образ селянина-малоросса. Сложив ноги калачиком, старик перебрал струны бандуры, запел. Низкий его наклон головы не мешал расслышать хорошего голоса и певучести речи. Певец сказывал думу. Грустно прильнув к бандуре, умело извлекает из неё звуки, заставляя инструмент по-настоящему плакать, стонать.

Слушая кобзаря, незаметно отошла, растворилась театральная постановочность уличного действа. Каждое прикосновение, каждый щипок струны, интонации песни будили в глубинах памяти давным-давно прежде знакомое, а ныне подзабытое. И от этих звуков, этих малопонятных слов древнего языка становилось до жути хорошо, словно раскрылась вековая память земли и обдало вольной вольницей степных ветров и богатырской силой предков. Не слышанные прежде, но узнанные слова приоткрыли нечто сокровенно-глубокое. Обнажённо-трепетным, сочным, новосказным ожил язык поколений. На нём мы понимали друг друга. А кобзарь тянул и тянул свою печаль, думал думу. Упадали в холщовую суму по отдельно мелкие деньги: русские, украинские, белорусские. Подавалась жалкая мелочь обнищавшему, вынужденному лицедействовать старику на повседневное, вроде бы, житьё, но в скорбном наклоне над сумой с разрозненными копейками воспринималась подаянием на помин истории нашей. И в переливах печали струн иначе уже слышалась песнь — звучала плачем прошлого по настоящему.

Неспроста чёрный пруд называется Философским. Подле него внове задаёшься вопросами: какой силой поднялся русский огромнейший наш материк? и можно ли постичь тайну русскости? Держит чёрный пруд, не отпускает. Вниз к морю пробежал мальчишка, понёс продавать связку нарезанной плоти деревьев, будет рассказывать туристам, что этими розовыми кружочками можно нечистую силу от себя отгонять. А наверху в старом-престаром доме живёт другой мальчик, Витя. Он из тех, кого у нас сердечно называют блаженненькими. Витя необычайно добр, любит поговорить с прохожими, на всякий ответ безудержно хохочет. Дни проводит дома, помогает матери поддерживать порядок во дворе, ухаживать за огородиком. Пенсию получает мизерную, ходит в несменяемой майке и хлопчатобумажном трико. Витя любознателен, разбирается в «текущем моменте». Год за годом почище лобастых мудрецов выкликает суть современности. Сперва кричал завлекательные политические лозунги, потом перечислял злогорькие прозвища опростоволошенных в Крыму и России людей, затем — медицинские термины. И всегда хохотал. В двухтысячном году парень занялся наведением порядка. Надел на руку красную повязку, смастерил из бумаги полосатый жезл. Весело командовал встречным: «Проходите, не задерживайтесь! Вот я вас!» И грозил со смехом картонной палочкой.

Был ли то рок Судьбы или наслана казнь Египетская, а именно с распадом страны после 1991 года пришла на полуостров жгучая засуха. Свирепствовала три года. Пересыхали водоёмы, горели леса. Не обошло бедствие и южнобережного рая. Мелколиственные дубы, так отличающиеся от своих собратьев великанов в средней полосе России, совсем усохли и съёжились. Небольшие железной крепости стволы стали ещё чернее и тоньше. Мамонтовые сосны мёртвой декорацией зелени кололи синеву неба длинными иглами, голыми скрюченными руками тянулись в мольбе к слепящему солнцу омертвевшие ветки. Чёрными копьями ополчились на небеса кипарисы. Воронцовский дворец посерел. Пустые мраморные чаши фонтанов наполнялись жухлой, опадавшей посреди лета, листвой. Сотрудники заповедника били в набат, писали своим коллегам в Москву о запустении парка, ветшании построек дворца. Слали за море весточку потомкам рода Воронцовых с нижайшей просьбой чем можно поддержать в Крыму чудо русской культуры. Местные жители приносили в бутылочках воду, лили под корни деревьев, гоняли «дикарей», топтавших на лужайках траву.

Долго у пруда всё же не посидишь, от камня и воды натягивает холодом. Пруд отдаёт воду нижнему озерку, здесь уже вовсю плещутся утки. Свет, озеро полное жизни, колышутся на ряби пёрышки, мелкий безобидный сор, и сразу следующий каскад — мир царственных лебедей. Дно водоёма выстлано золотистым песком, отчего вода покоится в нём матово-жёлтым слитком. На ровной глади белые птицы. В жаркой тишине каменная трёхгранная пирамидка, поставленная в пруду островком, плавится, медленно оседает, каменная чаша полнится золотом. Лебеди прячут головы под крыло, задремливают, и по золотому полю вокруг золотого самородка пышно цветут белые цветы. К вечеру камень крупнеет, в воде появляется его вертикальное отражение. Теперь это — бриллиант в хрустальной оправе воды. Лебеди подняли головы и предстают скрепами драгоценного камня. Когда пруд окончательно потеряет краски, птицы, ища корм на дне, расплываются. Окунув головы глубоко в воду, долго задерживаются в ней. Длинные шеи — словно стебли удерживают бутоны сложивших лепестки лилий. На ночь птицы забираются в теремки, и при луне самородок засвечивается голубовато-белым светом. Ночь продолжает колдовство дня — наполняет чашу серебром. Случается, потянет ветерок, пруд зарябит и в парке серебряно поплёскивает до утра.

Ей-богу, заповедный парк — это воссоздание подневного земного Творения! С чего бы, спрашивается, ручьи дорожек приводили к пещерке, где наверняка укрывались праматерь и праотец? Есть и весёлый сюжет, повторение лебяжьего озера — Золотая поляна. Та же окружность, такая же в центре трёхгранная каменная пирамидка, но вместо воды песок. После солнца, да ещё слыша шум верхнего водопада, обманываешься, видишь ещё один прудик перед тобой. Сходство усиливают пятна теней, поверхность «сухого» озера колышется, идёт рябью. В первоначальном замысле на Золотой поляне паслись павлины, фазаны, соперничали цветастостью оперения с торжественно-белой нарядностью лебедей. Отдельным зрелищем светлеет на взгорке бесстыдница, дразнит выставленной напоказ наготой. Розовую кору сбрасывает под ноги, не терпит на себе одежд. Ствол её телесного цвета, нежный, легкоранимый, ногтем тронуть нельзя. Аккуратно подобрав нижние юбки, выстроились в ряд кипарисы. Скопом напирает лавровишня, одиноко векует век дымчато-седой пробковый дуб. Растения подобраны так, чтобы ни на день не прекращалось цветение и возле каждого хотелось бы постоять, как у такого вот, растущего головой вниз деревца — осьминожного лешачка, или единственной на побережье араукарии — воплощённой медузы Горгоны, безлистные змееподобные ветки покрыты жалящей чешуёй.

Зимой в Крыму забавно наблюдать, как иногда с неба швыряется снежной крупкой, рассыпается по земле для будущих всходов зерном. Когда идёт дождь, а морозец его тут же прихватывает, то весь мир вокруг покрывается искристой прозрачной глазурью, превращает деревья, дома, строения в заколдованное хрустальное царство.

Так бы и пребывать во власти всеблагих крымских тенёт, отрешиться от житейских нескладиц, если бы не постоянное раздирающее напоминание местных жителей: «Нас заставляют забыть русский язык!» — Довольно распространённый, издревле известный приём подавления. По признанию людей, претерпевших в разные периоды мировой истории неволю, лишение родного языка, письменности, обычаев, традиций — это самый тяжёлый моральный гнёт. Но, видать, Бог неспроста Крым в макушку поцеловал. Преломились узилища.

В дни освобождения пришёл ясный ответ и на заданный себе подле того чёрного, Философского пруда вопрос о глубинной сути нашей национальности: русскость — это преодоление. О его нынешних плодах лучше всего сказала сотрудница Воронцовского заповедника: «Мы в России. У нас началась достойная жизнь».

7 апреля, 2014г.

На заглавной илл.: Генерал-губернатор Новороссийского края граф М.С. Воронцов