Татьяна ГРИБАНОВА. На Муромской дорожке

Помню, когда не стало бабушки, а тому уже несколько десятков лет, отец, принимая наследство – вросшую вземь вместе с завалинкой хату, кой-какой сараюшко да обнесённую ореховой частоколиной бакшу, отослал меня доглядеть «не завалялось ли чего дельного» в заполонённом вышедшим из годности посудом да всяческими хархарами чулане. Расстаться бережливой старушке со всем этим хламом рука не налегала, – авось, когда-нито сгодится! – и потому за долгую жизнь скопила она много, по отцову мнению, «всякого-разного-вовсе никчёмного».

День под завязку ухлопала я на разборку бабулиных завалов. Засусленные «кухвайки», изрядно побитые «шашалом» белокрайки и валенки, ношеные-переношеные, когда-то форсовитые «плюшки», распалив на задворках костровище, хоть и посожалев о них, всё ж таки спалили. А неподдающийся ни времени, ни полымю хлам навалили поднебесной горой на телегу и, спровадив его в дальние овраги, прикопали.

 Единственной ценностью во всём чулане оказался, на мой взгляд, с любовью завёрнутый в холщовую ветошку, запрятанный в фанерный посылочный ящик медный, почти вовсе и не потускневший, – уж чем его бабуля надоумилась смазать, сказать не решаюсь, – на вид, всё ещё «ходкий» самовар.

По какому такому ранжиру старушка занесла его в разряд «теперя никчёмных», до сих пор не соображу. Насколько помню из детства, она его несказанно любила и всячески лелеяла: и вишнёвыми веточками престарелого подкармливала, и всякий нужный раз бузиной до блеску натирала. Может, случилось это после того, как однажды, накануне Светлого Воскресенья, привезла я ей вместе с другими гостинцами и заливистый, со свистком, к тому же, нет сил какой красивущий – по чёрному полю алые рябиновые гроздья, – электрический чайник?

…Обнаружив отложенный в сторонку самовар, отец подивился: мол, зачем тебе такое старьё? Да из него, почитай, полвека чаю не пивали.

 А, бывало-то, особенно зимними вечерами, как сейчас вижу, усадит бабуля «внучатков» за стол, – на самой серёдке столешни, ясное дело, – самовар. Сидим, чайком с донничком, с липой, мятой да мёдом балуемся, блины, один за другим, из высоченной, «что твоя Русалимская гора», стопки таскаем, и бабуля не стерпит, заведёт свою любимую:

«На Муромской дорожке

 Стояли три сосны.

Прощался со мной миленький

До будущей весны…»

Спустя много лет стала я понимать, почему именно эта печальная песня так трогала бабушкину душу. Дед мой, как и многие наши деревенские мужики, чтобы прокормить всё увеличивающуюся семью, уезжал на полтора-два года в далёкие края: то во Владивосток, то в Киев, а то аж на Балхашстрой. Вот и поселилась в бабулиной хате вместе с нею да шестёркой прижитых от деда ребятишек, печаль-кручинушка. А когда, не прожив и 35 лет, он и вовсе сгиб в Казахстане на строительстве металлургического завода, черноризная тоска на веки вечные заполонила её сердце.

 Ну, так я о бабулином самоваре. Не вступая в споры с отцом, а тем более в разъяснения, запеленала я дорогого найдёныша в ненадёванный бабушкин подшалок, благо их, надаренных детьми и внуками, в старушкином сундуке – целая «огроменная» стопка, увязала, значит, самовар в узелок, да и забрала к себе на жительство.

Прежде всего, как водится, с дороги искупала найдёныша. Уж и какими только никакими мылАми, порошками и чем только не натирала, не полировала! И старания мои не оказались напрасными – спустя несколько часов, глядь, надраенный самовар-то мой разулыбался, медалями на щёчках своих расхвастался – так и посверкивает, так и подмигивает. Присмотрелась я к буковкам, что слева от краника, понизу, выбиты. Оказывается, самовар-то мой – не хухры-мухры – предревний! Сработан аж в 1840 году в Костроме на фабрике Суматохина. Это ж подумать только: сколько ему годков оттикало! И, что самое удивительное, благодаря бабулиной заботе, хоть сейчас на стол.

 Если уж говорить по секрету, чай из него пить я остерегаюсь – всё ж таки самовару этому скоро два века стукнет! Вдруг где не доглядела, не дотёрла, не дочистила, а медь ведь имеет свойство окисляться.

 Но дело найдёнышу моему всё равно сыскалось. И какое дело! Обнаружилось как-то, что он за свою долгую жизнь запомнил столько всякого-разного, случившегося при нём на крестьянском подворье. Но особенно любит он, хлебом не корми, старинные раздумчивые песни спевать. С тех пор, как прознала я у него такой талант, мне и музыки другой стало вовсе не надобно. Залью в самовар водички, подброшу в неё для духмяности сушёных вишнёвых веточек, подкину, куда надо, расперенных сосновых шишек, их у меня для таких, особых случаев, целый мешок из бора припасён, растоплю, значит, бабулин самовар. Сижу, из электрического чайника кипяточек подливаю, заваренными травками разбавляю. Чай попиваю да песни престарелого самовара слушаю. А уж он так-то выводит, так-то старается, подчас может и слезу из меня выжалобить:

«На Муромской дорожке…»