Татьяна НИКОЛЬСКАЯ. Из повести «Сумерки революции»

Ещё один отрывок читайте по ссылке

29.

Время зиновьевского владычества на Северо-Западе подошло к концу. Беспартийные граждане и многие коммунисты с редким единодушием ненавидели этот гибрид марксистской фракции и восточного клана и, не в силах сломить его самостоятельно, ожидали лишь малейшей подмоги извне. Разгром новой оппозиции в дни XIV съезда ВКП(б) они восприняли как долгожданный сигнал к атаке на местных временщиков.

В начале января 1926 года, через несколько дней после возвращения со съезда губернской делегации, в Город прибыл Серго Орджоникидзе. Ранее он вместе с другими посланцами из Москвы наводил порядок в Ленинграде – «вотчине» Зиновьева, а теперь, по поручению ЦК, завернул в соседнюю губернию. Вечером в городе состоялась чрезвычайная партконференция. На её открытии Орджоникидзе и Борецкому устроили почти равнозначную овацию. Посланец ЦК воспринял её с благодушным видом. Он знал свою популярность в народе и умел держаться с простыми людьми как равный с равными (лучший способ очаровать их). Борецкого же встреча ошеломила: лишь две-три недели назад с ним, изгоем, не желали даже разговаривать, и вдруг – те же самые люди принимали его с небывалыми почестями, какие сам Карташов нечасто видел.

Зато Ефим Григорьевич выглядел постаревшим на десять лет. Его лицо, и прежде одутловатое, посерело, оплыло вниз. В президиум его не пригласили, и Карташов остался в зале, где пришибленно жались немногие его сторонники. Никто не занимал мест рядом с ними, да и сами они держались на расстоянии друг от друга, словно чувствовали себя заражёнными позорной и опасной болезнью.

А с трибуны ораторы один за другим громили новую оппозицию – ленинградскую и доморощенную. После того, как местные коммунисты уверились в заступе Москвы, укротившей самого Зиновьева, они не скрывали ненависти к посрамленным временщикам – и Карташова с его присными брала оторопь. До них впервые дошло, что люди, покорно тянувшие руки при голосовании, в действительности имели совсем другое мнение и, задавленные диктатом, просто терпеливо выжидали. Ныне их час пробил, и партийцы наперебой вываливали обиды и упрёки, что накопились за пять лет карташовской власти. Пусть на короткое время, они ощутили себя триумфаторами. Под гром аплодисментов Гуревич зачитал привезённые из уездов резолюции партячеек против оппозиции. Ответную речь Карташова то и дело прерывали нетерпеливыми возгласами. Плотникова, упорно бубнившего что-то про «национальную ограниченность», согнали с трибуны, не дослушав, а Комиссарову вовсе не дали слова. Впрочем, большинство адептов новой оппозиции даже не пытались отстоять свою правоту. Каждый спасался, как мог. Целая команда губернских и уездных начальников во главе со Свинкиным выступила с заявлением, признав себя жертвами обмана: они и не подозревали, что на съезде готовилась вылазка против Центрального Комитета партии.

– Э-эх, Свинкин ты, Свинкин! – сказал ему Эрлих в перерыве.

– А чего вы ожидали? – ответил тот задиристо. – Что я ради ваших красивых глаз пойду против партии, за которую проливал кровь?

Впрочем, не только Свинкин, а большинство партработников среднего и низшего звена вполне успешно прошли покаянный ритуал, сохранив свои должности. Но Фриду лишили редакторского поста, хотя она и отреклась от Карташова с тем же пылом и почти теми же словами, как ранее от Борецкого. Её покаяние было встречено в зале злорадным весельем, а Николаев, восходящая звезда губернии, начал свою речь с ехидного замечания:

– Вот сейчас товарищ Фефер кричала о своей верности партии, как кошка, которой прищемили хвост. Но можем ли мы ей верить, если ещё недавно она призывала покарать товарища Борецкого за его верность ленинскому ЦК?

Один Плотников бескорыстно бросался на выручку Карташову. Он выглядел жалко со своей чахоткой, узким, бледным лицом и полной неспособностью вникнуть в настроения товарищей. Пожалуй, кое-кто из старых коммунистов, давно знавших Плотникова, втихомолку жалел партийного ветерана, относя его упёртость к подобию старческой придури. Но беспощадная молодёжь буквально наслаждалась его бессилием, перебивая речь злыми репликами и струями свиста. Вера Климентьевна Малинина, как обычно, вспомнила годы подполья, а затем призналась, что уважала Карташова, как старого большевика; теперь же возмущена его антибольшевистской вылазкой.

– На днях, товарищи, мне приснился Владимир Ильич, – призналась она доверительно. – Как будто он стоит на этой трибуне и призывает нас громить подлых оппортунистов! Конечно, это сон... но разве мы не должны здесь, сейчас, наяву, бороться за чистоту ленинских рядов?.. Призываю, товарищи, безоговорочно осудить все платформы, искажающие учение великого Ленина...

Малинину тоже проводили аплодисментами. Гуревич выглядел кисло. Он и сам раздражался на карташовскую клику, сам приложил руку к её разгрому. Но теперь, судя по долетавшим до него репликам и косым взглядам, дело обретало оборот, неприятный и для него. Зато Клусса везде встречали с нескрываемым восхищением. Каким-то образом партийцы прознали, что именно начальник губотдела ОГПУ помог Борецкому добраться до Москвы, а значит, и свалить Карташова. При выборах президиума прозвучала его кандидатура, но чекист по своему обычаю отказался, предпочитая держаться в тени.

Итогом длинного дня стало отстранение от всех постов Карташова, Баскакова, Комиссарова и ещё целого ряда губернских «шишек». Униженным и бесправным, им предстояло дожидаться решения дальнейшей участи. В отношении Плотникова ограничились выговором и незначительным понижением в должности. Но он отверг милость, заявив, что «разделит участь товарищей». Свинкину и его команде вынесли выговор.

А вскоре в Городе объявился молодой инспектор из Ленинграда и начал повальную проверку торговых и хозяйственных учреждений, где сладко пригрелись земляки Карташова, их родичи и приятели. Попытка умаслить гостя лишь ускорила развязку: инспектор оказался неподкупным, к тому же в дело вмешались столь высокие силы, что и менее щепетильный чиновник не рискнул бы обогатиться в таких условиях. Вскоре, к ужасу родичей, свояков и приятелей, на помощь инспектору прибыла целая команда сотрудников ленинградской прокуратуры. Все, как на подбор, деятельные, дотошные, они чётко нацелились распутать ниточки до конца. Следственная группа погрузилась в дела о взятках, растратах, спекуляциях, кумовстве и прочих должностных преступлениях. На допросах обездоленные родичи, свояки и приятели, искренне считавшие своё благоденствие главной целью революции, каялись, валили вину друг на друга и на беса, который их попутал. Следователи, однако, остались непреклонными, и через некоторое время, к удовольствию простых обывателей, в городе прошла серия судебных процессов, где виновные, кроме беса, получили солидные тюремные сроки.

Хотя осуждение воров и взяточников не имело прямого отношения к разгрому новой оппозиции, горожане приветствовали это самое убедительное, в их глазах, свидетельство краха ненавистного карташовского клана.

Слава мира не бывает вечной, но порой она сияет подобно солнцу или звёздам, порою похожа на костёр, что гаснет без добавления хвороста, а порою сама тает обманным мороком. На диво современникам, казалось бы, ко всему привыкшим, с лёгкостью рассыпалась власть больших и малых владык, словно подсохшая песочная пирамидка. Ещё вчера их имена всюду гремели и приводили в трепет, а ныне стали позорными кличками в назидание потомкам.

31.

На первом же заседании обновлённого бюро губкома припомнили и «зиновьевскую» школу рабкоров. Кто-то предложил вовсе упразднить Фридино детище за поддержку новой оппозиции – по примеру Ленинграда, где, по слухам, готовились закрыть Ленинградский коммунистический университет, главную кузницу зиновьевских кадров... Однако Нестеров сдержанно напомнил: университет действует и даже не лишился имени Г.Е. Зиновьева (прозрачное указание не лезть поперёк батьки в пекло). Поэтому партийцы единогласно постановили школу рабкоров не закрывать, лишь сменить руководство: вместо Фриды назначить Гуревича. Ему также поручили в недельный срок вычистить из своего ведомства (редакции и школы рабкоров) всех активных зиновьевцев.

Впрочем, в отличие от «Ленинградской правды», где развернулся настоящий бой между оппозиционерами и сторонниками ЦК, здесь «чистки» не потребовалось. Сотрудники «Зарабочего дела», оправившись от первого шока, дружно заявили, что подчинялись редакторше вынужденно, из страха быть уволенными (что соответствовало действительности). На недолгой «летучке» все мирно проголосовали за осуждение оппозиции, после чего занялись подготовкой очередного номера.

Зато в школе рабкоров не обошлось без раскола. Большинство учеников, после смены власти, поспешили сдаться на милость победителя. Куда подевалось наспех привитое коллективное чувство исключительности!.. Оробевшие, растерянные, рабкоры явились в редакцию во внеурочное время, спеша объясниться с новым начальником. Там всё шло по заведённому порядку. Лишь на двери Фридиного закутка вместо таблички «т. Фефер» темнел невыгоревший прямоугольник. 23-летний редактор, с помощью Мильды и корректорши Ольги Сергеевны, обустраивал свой первый в жизни личный кабинет.

Гости наперебой бросились заверять Леонида, что и не думали поддерживать оппозицию, напротив – отказались от рабкоровской практики, когда поняли, что газета выступает против решений съезда. Редактор принял товарищей любезно и, выслушав их сбивчивые объяснения, обещал своё содействие в спасении школы рабкоров (уже сохранённой решением губкома). Затем, отодвинув в сторону мокрую тряпку, которой протирал книги на редакторском столе, он набросал открытое письмо от имени учащихся с поддержкой решений XIV съезда и осуждением новой оппозиции. Рабкоры по очереди чиркнули свои фамилии и были отправлены на сбор остальных подписей. О бывшей редакторше, своей покровительнице, Леонид ни разу не вспомянул – со стыдливостью начинающего политика, не успевшего заматереть в интригах.

Но не все ученики заняли сторону победителей. Спартаковец, латыш из Травиц, ещё несколько пареньков и Сима (к оппозиции её прибили не столько идеи, сколько привычка быть в окружении поклонников) тоже сочинили открытое письмо – но не против, а в защиту товарища Фефер. В редакции «Зарабочего дела» Гуревич твёрдо заявил, что не вправе печатать такую петицию в партийной газете, и что они скорее помогут бывшей редакторше, если тоже осудят оппозицию. В ответ немногословный латыш взорвался, гневно обвинил в трусости и предательстве Гуревича и поддакнувшую ему Симу. Из редакции поредевшая компания отправилась в комиссарский дом «выразить солидарность» опальным вождям. Но и здесь ребят ожидал конфуз. Сперва охранник не пропускал их в подъезд, пока вернувшаяся Бася Захаровна не взяла гостей под свою опеку. Ефима Григорьевича, однако, дома не оказалось, а спросить о Фриде компания не дерзнула. Покидая квартиру, Спартаковец с досадой пихнул ногой кота Сеньку. Не удалась посетить и Баскакова. Открывшая дверь миловидная домработница Клава, после переговоров с кем-то невидимым, сообщила, что «Павел Николаевич очень заняты – решают шахматную задачку и просют по пустякам не беспокоить». От такого облома Спартаковец потемнел лицом, и слёзы едва не брызнули из его спартаковских глаз. Не глядя друг на друга, ребята вышли на улицу и угрюмо разбрелись кто куда. Отчего-то им сделалось стыдно за свой порыв.

В тот вечер Баскаков решил-таки шахматную задачку. Он даже не вспомнил, кто и зачем приходил к нему. Пожалел ли он когда-нибудь, что отмахнулся от последних приверженцев, словно от мух, узрел ли свою вину в политическом и жизненном поражении или, по обычаю российской фронды, осудил дремучих соотечественников, неспособных понять пророка, – сие осталось тайной.

Деморализованные, разочарованные, юные зиновьевцы больше не пытались отстоять свою руководительницу. И всё же несколько рабкоров наотрез отказались подписать заявление против новой оппозиции, составленное Гуревичем на полуприбранном редакторском столе. Из школы их немедленно отчислили. Им не довелось получить обещанные свидетельства и направления на работу, и ещё много чего в жизни не довелось. Кто помнит имена юношей и девушек, что расплатились гибелью или изломанной жизнью за верность проигравшим вождям?..

34

А в лагере зиновьевцев было невесело. На некоторое время их охватил коллективный шок. Оппозиционеры пребывали в растерянности, не в силах ни рассуждать, ни действовать, ни хотя бы здраво оценить обстановку. Карташов не мог преодолеть охватившую его слабость. Большинство прежних друзей, приятелей и подхалимов брызнули в стороны. Фрида ещё до приезда Орджоникидзе куда-то переселилась от Карташова и едва здоровалась с бывшим любовником. Только жена, узнав из газет о несчастье, с Сенькой в корзине пулей вернулась из Невеля, не поминая горьких обид... Целыми днями Карташов лежал в постели, лениво теребил газеты, подолгу дремал и лишь к вечеру слегка оживлялся. Впервые за много лет его кипучая энергия вдруг разом иссякла.

Баскакову тоже разрешили временно остаться в губкомовской квартире, но прочих спецблаг он лишился. Даже домработница Клава в одночасье уволилась, оставив баскаковское гнездо в запустении, поскольку прочие дамы Павла Николаевича (мать и сестра) сроду не занимались хозяйством и не собирались осваивать это женское ремесло.

Ещё в большей тревоге пребывал Комиссаров. Следователи из Ленинграда добрались и до него; правда, не арестовали, лишь допросили в качестве свидетеля. Но и этого хватило, чтобы ненаглядная Лея сбежала от него, забрав драгоценности, шубку и прочее благоприобретённое имущество. Остальные плоды своего чекистского усердия Комиссаров распихал по родичам, а в Москву отправил длинную жалобу, обвинив новое руководство губернии в великодержавном шовинизме и правом уклоне.

Но минула ещё пара недель – и зиновьевцы словно очнулись от чар. Разгром оппозиции оказался не столь жестоким и сокрушительным, как почудилось в первый момент. Зиновьев и Каменев частично лишились своих постов, но остались в ЦК ВКП(б) – на вершине, о которой многие безупречные партийцы не смели и мечтать. Ленинградский коммунистический университет, вопреки первоначальным слухам, не закрылся и даже сохранил имя Зиновьева. Да и с губернскими оппозиционерами победители обошлись мягче, чем те поступали с противниками: многие, исполнив акт покаяния, сохранили свои должности; другие отделались понижением или переводом на работу в уезды, а угроза изгнания из партии не прозвучала ни разу (не то, что в случае с Борецким).

Уразумев это, зиновьевцы вновь сбились в кучу – своё привычное состояние. В ожидании назначений они ежедневно собирались то у Карташова, то у Баскакова. За скромной выпивкой и закуской вскладчину (куда там до прежних вечеринок!) оппозиционеры без устали обсуждали причины своего поражения, винили вождей, друг друга, не в последнюю очередь, партийные массы и, конечно, народ – равнодушный к судьбам своих вождей и мирового коммунистического движения.

Время от времени очередной опальник получал назначение, и ему устраивались скромные домашние проводы. Но число завсегдатаев вечеринок почти не сокращалось. Утратив привилегированное положение, зиновьевцы сделались демократичнее и привечали каждого гостя. Осмелев, сюда стали захаживать кое-кто из покаявшихся, прибились новички – коммунисты и комсомольцы из низовых ячеек, кого в лучшие времена и близко не подпускали к избранному кругу. Среди последних оказался Спартаковец. С прежними товарищами он больше не виделся: все они либо капитулировали, либо разбрелись кто куда. Мара, гостившая у тётки в Старой Руссе, нашла там себе жениха и больше не вернулась в Город. Латыш после памятного посещения комиссарского дома вернулся в Травицы, помирился с родными и, к их облегчению, взялся за починку лодки и рыбацких снастей – занятие, более близкое ему и привычное, чем незадавшееся писательство. Спартаковец думал о товарищах с презрительной жалостью. Несчастные! Они тоже могли оказаться в обществе партийных вождей, но сами по малодушию отвергли высокое звание зиновьевцев...

Одни люди живут «как все», другие жаждут от всех отличаться. Юноша, ошеломлённый свершившимся кульбитом судьбы, даже возгордился своей опалой. Ведь ещё месяц назад ему и не снилось попасть в гости к Карташову или Баскакову, теперь же он сделался у них завсегдатаем. В его глазах развенчанные вожди оставались вождями; он верил, что слава и могущество скоро вернутся к ним. Тогда и на его улицу придёт праздник. До паренька не доходило, что вожди оппозиции принимали его и таких, как он, отнюдь не в качестве товарищей (пусть младших), а скорее в роли пешек, пригодных для собственной игры и которыми при случае можно пожертвовать.

Из взрослых оппозиционеров бодрее других держался Баскаков. Именно он первым заговорил о плане дальнейших действий, с преувеличенной живостью заверяя товарищей в недолговечности провала и близости реванша. Его рассуждения сводились к тому, что вожди новой оппозиции сохранили видное положение в партии. А значит, им надо просто выждать. Через несколько месяцев, максимум через год-полтора, грянет мировая революция – и тогда все убедятся в их правоте. Они вернутся к рулю партийного руководства: Зиновьев возглавит правительство, его соратники займут ключевые должности, а нынешние триумфаторы отправятся в глухие уезды или, может, в дальние Британские колонии – устанавливать там советскую власть...

– А сейчас-то что делать? – вопрошали скептики.

– Сейчас нам надо любой ценой сохранить влияние в партии, – важно учил Баскаков. – И для этого следует объединиться со всеми возможными союзниками.

– С кем же? – настороженно поинтересовался Комиссаров.

– С Троцким, например, – произнёс Баскаков после паузы.

Это имя прозвучало столь неожиданно, что слушатели на миг оторопели. Ведь последние два-три года они боролись с Троцким и троцкистами, своими товарищами по партии, едва ли не суровее, чем с классовыми врагами.

– Но Троцкий же... – первым опомнился Плотников. – Партия осудила его за фракционность... Что скажут коммунисты, если мы, после всего случившегося, объединимся с ним?.. Да и сам он захочет ли иметь с нами дело...

– Это ж будет не постоянный союз, а временный, только чтобы разбить бухаринцев, – объяснил Баскаков. – Да и вообще, – спохватился он, – разве мы не товарищи, не члены одной партии? Наши разногласия касаются тактики, методов, а цель остаётся единой – победа коммунизма во всём мире!..

– Павлу-у-уша! – раздался настойчивый зов из соседней комнаты. Хотя имя было уменьшительным, голос звучал совсем не ласково – скорее требовательно, даже с оттенком суровости. Прервав рассуждения, Баскаков надолго унырнул куда-то вглубь апартаментов.

– Лично я не собираюсь компрометировать себя связями с Троцким! – объявил Советов.

– Экая цаца!.. Да Троцкий и не взглянет в твою сторону!

– И всё же, если вдуматься, товарищи, Павел Николаевич прав...

– Нет, не прав. С партией, с ЦК надо мириться, а не с Троцким!

– Ну и идите себе, кайтесь, авось, из милости сошлют в Потаповский уезд – создавать ячейки безбожников!..

Кое-кто иронически фыркнул: в Потаповске находился известный женский монастырь с чудотворной иконой, куда из разных мест устремлялись паломники. Всеобщая досада и растерянность выплеснулись в очередной перебранке, бессмысленной и бесполезной. Она не успела иссякнуть, когда в гостиную с расстроенным видом вернулся Баскаков.

– Мать у меня заболела, – объяснил Павел Николаевич. – Прямо на улице чуть не упала в обморок...

Выяснилось, что старушка-мать Баскакова, впервые в жизни оставшись без прислуги, решила в отсутствие сына самостоятельно отправиться в государственный продуктовый магазин, представляя его чем-то вроде спецраспределителя. К своему удивлению, она не смогла даже войти внутрь. Дверь заслоняла плотная очередь. Время от времени из магазина выходили два-три покупателя со скромными свёртками, после чего такое же число людей заныривало в дверную щель. Когда мадам Баскакова попыталась пристроиться к счастливцам, единодушно забурлившая очередь, кто с насмешкой, а кто и со злостью, отправила её в самый конец «хвоста». В надежде добыть по госценам (более низким, чем у нэпманов) постного масла, крупы и плотвы – продуктов, которыми при царском режиме город был завален, люди подолгу мёрзли на улице и чихвостили всё подряд – дороговизну, кооператоров, нэпманов, большевиков, прошедшую в Москве «говорильню», т.е. партийный съезд, «Гришку Третьего» (Зиновьева), Карташова и – не в последнюю очередь – её любимого сына. Как оказалось, он вовсе не был всенародно почитаем за свои экономические заслуги, а напротив, вызывал у граждан повышенную озлобленность. Шокированная отсутствием продуктов, которые, по её мнению, имелись в избытке, и ругательствами голодных, раздражённых «пролетариев», старуха доплелась домой, чуть живая от потрясения.

– Что это за страна, что за неблагодарный народ! – сетовал Баскаков. – У русских был исторический шанс, пожертвовав собой и своей территорией, начать освобождение человечества от капиталистического рабства. Но нет, они предпочли прозябать в мещанском болоте. Масла им подавай! Вот и трудись ради таких... Мне пришлось вызвать к матери доктора. С её тонкой душевной организацией перенести такое!..

Комиссаров неопределённо хмыкнул.

– Вообще-то, Павел Николаевич, людей можно понять, – вздохнул Плотников. – Мы не в состоянии конкурировать с нэпманами. Государственных магазинов с твёрдыми ценами пока немного, да и выбор в них оставляет желать лучшего...

– Все так живут! – поддакнул один из гостей.

– Но мы-то не все! – убеждённо воскликнул Баскаков. – Я столько сил отдал партии и заслуживаю лучшей жизни...

– Не вы один заслуживаете!.. – перебили сразу несколько раздражённых голосов.

Новую склоку остановил звонок в дверь. Открывать кинулся Спартаковец. Этот юноша, презиравший товарищей-рабкоров, в избранном кругу держался почтительно до угодливости. Из прихожей донеслись щёлканье замка, глухие голоса... В комнату проследовал Эрлих в сопровождении незнакомца с дорожным саквояжем.

Алик Эрлих, несмотря на увольнение из губкома, унывал меньше других, чему способствовали его природное жизнелюбие и легкомыслие. Высокие идеи, важные для Карташова, были ему не то, чтобы безразличны, а как-то второстепенны. Главное – оставаться в гуще событий, в привычной компании... Алик окончательно взбодрился, узнав, что его ждёт новое партийное назначение, а не труд на фабрике или в рыбацкой артели.

– Смотрите, кого я привёл! – объявил молодой человек. – Товарищ Судоплатов приехал из Москвы по нашему делу...

Гость поздоровался сразу со всеми, пожал руки Плотникову и ещё кое-кому из присутствующих, затем покосился на Эрлиха:

– Я могу поговорить с товарищем Карташовым?

– Ефима Григорьевича здесь нет. Приболел. Сейчас узнаем, сможет ли он прийти сюда или к себе пригласит... Эй, Костик, одна нога здесь – другая там!.. – (Спартаковца как ветром сдуло) – А пока познакомьтесь: Борис Васильевич Плотников – бывший председатель губисполкома, Павел Николаевич Баскаков – наше экономическое светило...

– Ну, с Плотниковым мы знакомы, – кивнул Судоплатов, – ещё со времен архангельской ссылки... Да и в Москве виделись. А с Баскаковым встречаться не доводилось... Зато читал ваши работы, Павел Николаевич. Очень приятно познакомиться...

Судоплатов вторично протянул руку, но хозяин, словно оцепенев, никак не реагировал на приветствие.

– Рад познакомиться, – повторил гость. – Я привёз письма от Льва Борисовича и от...

– Да врёте вы всё! – вскричал вдруг Баскаков. – И совсем вы не рады – ни знакомиться со мной, ни приезжать сюда курьером. Небось, Каменев с Зиновьевым выпутались! Их даже из ЦК не вывели. А мы здесь пакуем чемоданы, чтобы ехать в ссылку... И даже не в Архангельск!.. Лучше б они придумали, как защитить своих сторонников!..

–  Но может, об этом и говорится в письмах... – опешил гость.

Баскаков и сам спохватился, что не к месту впал в истерику.

– Ладно, – пробурчал он, сдерживаясь, – проходите в кабинет, поговорим…

Илл.: «Заехали!». Карикатура М. Черемных, 1927 год. На повозке сидят лидеры оппозиции Смилга, Зиновьев и Каменев, правит Троцкий. «Троцкий: — Эй, товарищ! Где тут Октябрьская дорога?!

Рабочий: — Заехали, нечего сказать! Октябрьская дорога совсем в другой стороне!»