Владимир КРАСНОВ. «Одолень-трава» и другие рассказы.

«В чистом поле, под ракитой…»

Рассказ

Давно нет той старой ракиты, которую когда-то посадил возле бани отец. Обомшел и затрухлявел широкий, косо опиленный пень, и растет вкруг него крапива да лебеда. А было время, когда вольно шумела на ветру ее широкая округлая крона, и на крышу, на колодезный сруб дождем летела узкая, как сушеный снеток, листва.

Обиженный и сердитый, бывало, взбирался я на самую макушку, покачивался на тонких упругих ветвях, мстительно желая и в то же время боясь сорваться вниз, на грешную землю, где так мало справедливости и где ни за что, ни про что запросто могут отстегать прутом… И вспоминалось мне, как бабушка, рассказывая о погибшем на войне сыне, на которого, как мне говорили, я был похож, всякий раз заключала свой рассказ словами: «В чистом поле, под ракитой, богатырь лежит убитый…» И концом головного платка смахивала слезы.

В зеленой дырчатой тени понемногу оттаивало сердце, и я, незаметно для себя, начинал смотреть с высоты уже заинтересованным, исследовательским взглядом. И лишь на донышке души лягушиной слизью еще вздрагивал сгусток неизжитых детских обид.

Никем не замеченный, я наблюдал сверху, как дремлет, отмахиваясь лапой от мух, лохматый Пират, как копошатся в песке глупые куры, которых Пират время от времени пугал, тявкнув спросонья. Жизнь на дворе замерла и, по всему видно, надолго. Зато дальше, на пруду, затянутом ряской, затевалось нечто интересное. Братья Блохины пытались спихнуть в воду огромный, проржавевший с боков бак. Толян пыхтел, изо всех сил стараясь сдвинуть с места этот незнамо откуда притащенный дредноут, прилепившись к нему с угла, а Колян с Сашкой нескладно толкались сзади. Я собрался  было слезать и немедленно бежать к ним на помощь, но, вспомнив вчерашнюю драку, усмирил в себе этот благородный порыв и даже отвернулся в другую сторону, заглядевшись на возчика дядю Яшу Барулина, который вез на склад ящики с вином. Громыхающая поклажа, крест накрест перетянутая веревками, елозила по телеге, бутылки разноголосо бренчали, и этот веселый переливчатый звон невольно заставлял оглядываться всех, кто в этот час очутился неподалеку.

- Здорово, Яша! - крикнул, наполовину высунувшись из окна, дядя Коля Коровин.

- Здоровенько! – степенно ответил ему возчик и прогромыхал дальше.

А Коровин, еще раз оглядев улицу и, не найдя там ничего интересного, с треском захлопнул раму.

Братьям, между тем, удалось приблизить неподъемную посудину к берегу. Все оказалось просто: откуда ни возьмись, явился вооруженный колом Валерка Селюгин и, покрикивая на малышей, взял дело в свои командирские руки. И вот бак, гулко громыхнув боками, закачался в теплых застоявшихся водах.

Общими усилиями в бак посадили маленького Кольку. Тараща от страха глаза, он ухватился мертвой хваткой за борт, бак покачнулся, накренился и медленно, точно во сне, опрокинулся, накрыв Кольку с головой. На мгновение все замерли. Но тут же, не сговариваясь, кинулись в воду вызволять бедного Кольку.

Я не выдержал, сполз с дерева, перемахнул через забор и напрямик понесся к пруду.

- Давай сюда! – крикнули мне вцепившиеся в бак пацаны. Я прилепился сбоку, наткнувшись в воде на чьи-то скользкие пальцы. Колька дурным матом орал внутри.

- Раз, два, взяли… - сипло командовал Валерка, орудуя шестом, – хвост подняли…

Грузный, неподъемный бак вдруг качнулся и подался вверх. С шумом вырвался из-под него пузырь воздуха, плеснула волна, и бак увалисто лег набок. Перепуганного насмерть Кольку мы вытащили на залитый солнцем берег. Зеленый от ряски, он сидел на траве, и, нервно вздрагивая всем своим худеньким телом, глухо, с надрывом икал.

…Давно нет той старой ракиты, давно нет и пруда - его засыпали, построив на его месте дом, обыкновенный деревенский дом, с огородом, двором и баней. По ночам соседская собака Альма, дребезжа проволочной привязью, натянутой вдоль забора, беспокойно лает, мешая мне уснуть. Я открываю окно, вслушиваюсь в голоса и звуки душной августовской ночи и, незнамо почему, вспоминаю горестное бабушкино присловье: «В чистом поле, под ракитой, богатырь лежит убитый…»

Вечером

Светлой памяти Николая Лаврова

...A зa oкнoм cтыл нa ветру бедный мoнacтыpcкий пapк c шaпкaми вopoньиx гнeзд нa cтapыx липax, выщepблeннaя киpпичнaя cтeнa c ocтaткaми чyгyннoй огpaды в пpoeмe вopoт cкpaдывaлa бepeг Boлxoвa, зapocший жaлкими в своей пoкopнoй нaгoтe кycтaми. Пo вecнe oни oкyтывaлиcь лeгкoй нeвecoмoй дымкой и загадочно светились вечерами, отражаясь в речной воде. Пахло илом, дpeвecнoй и тpaвянoй зeлeнью, в инcтитyтcкoм caдy захлебывались трелями соловьи, и нa душе делалось горько и неспокойно, точно тебя гдe-тo ждyт, a ты зaбыл, гдe.

Kaкиe этo были вeчepa! Kaкиe мыcли и вocпoминaния гнaли нac нeвeдoмo кyдa, кaкиe жeлaния вcпыxивaли, пpoпaдaли и cнoвa вcпыxивaли, кaк лyнныe блики нa вoдe!

Пыxтя и oтдyвaяcь, пpoплывaл в тeкyчeй гycтeющeй мглe бyкcиp, oбдaв бepeгa тeплым зaпaxoм мaзyтa и кoпoти и пpoшypшaв в кycтax вязкoй тoмитeльнoй вoлнoй. И cнoвa cтиxaл и ycпoкaивaлcя Boлxoв, cлышaлcя чeй-тo cмex, и шyм зacыпaющeгo гopoдa нaкaтывaлcя, кaк шyм дaлeкoгo пpибoя. Hoчь cтaнoвилacь пoxoжeй нa тeaтp в oжидaнии cпeктaкля. Eщe зaкpыт зaнaвec, и зa кyлиcaми cлышны  тopoпливыe шaги, чтo-тo тaм гpeмит и пaдaeт, в opкecтpoвoй ямe нecтpoйнo и пyгливo вcxлипывaют cкpипки, звeнят литaвpы и нeжнo взлeтaeт ввыcь тocкyющий гoлoc флeйты, oн зoвeт вcex, ктo eщe ничeгo нe зaбыл и кoмy дopoги вocпoминaния oб yшeдшeй юнocти. Юнocть вceгдa yxoдит, этo cтapocть пpиxoдит, нo тaк и нe ycпeвaeт пpийти, пoтoмy чтo вce мы, дaжe глyбoкиe старики, yмиpaeм, в cyщнocти, мoлoдыми, и нe пo нaм ли этo плaчyт нaвзpыд бeлыe чaйки, кpyжacь нaд тeмнoй вoдoй, и нe нac ли paзыcкивaют впoтьмax xмypыe вopчливыe дepгaчи, зoвyщиe кoгo-тo xpиплo и ycтaлo: «Иди, иди...»

И мы идeм нaвcтpeчy этoмy зoвy в пycтoтy и мpaк coшeдшeй c нeбec нoчи и пpoпaдaeм в нeй пo oднoмy и вoзвpaщaeмcя тoлькo вo cнe, cмyщaя cвoим внeзaпным пoявлeниeм cтapыx дpyзeй и вcex, ктo был нaм дopoг и мил в тoй нaвceгдa иcчeзнyвшeй жизни, кoтopaя кaтитcя кyдa-тo вдaль yжe бeз нac.

Ужe бeз нac...

Дети, бегущие от грозы

Рассказ

- Отвернись, - жалобно попросила она. - Я разденусь…

Дождь бешено стучал по крыше амбара, плескался в лужах, шумел в лесу. Он отсёк их от мира непроницаемой стеной воды, и они молчали, с невольным трепетом слушая, как с грохотом обрушивается гром и, вспыхнув, раздираются в клочья небеса. Лес стонал и ухал в ответ, как филин, которого нечаянно вспугнули во мгле. Сизая, с прозеленью, мгла, пахнущая сенной трухой, пылью, мышами и стылой дождевой сыростью, объяла их, завесив своим зыбким пологом, и сквозь грохот и шум он услышал её тихий голос:

- Раздевайся и ты.

- ???

- Раздевайся, раздевайся! И вешай всё вон туда. Да не туда, а туда… Какой же ты бестолковый! И не поворачивайся. Рано еще.

Он слышал, как она снимает через голову мокрое, липнущее к телу платье, как отжимает его, как струйками стекает наземь вода. Боясь повернуться, он застыл, как истукан.

- Ну же! - услышал он. - Чего же ты ждёшь? Иди, согрей меня. Мне холодно…

Непослушными, белыми от воды пальцами, он стащил с себя рубаху, выжал её и повесил на жердь, служившую, видимо, яслями для сена. Там уже висело её легкое светлое платье и нежно розовело что-то ещё более легкое, ещё более невесомое. Он выжал вымокшие до нитки штаны, оставшись только в узких дурацких плавках с тесемками, которые надел, собираясь, по дороге к ней, искупаться в реке. «Искупался называется», - с весёлым отчаянием подумал он, и, стараясь шагать ровнее, направился в угол, где (ещё когда они только вбежали сюда) он успел заметить клок прошлогодней соломы и обрывок дерюги, которой наверное накрывали запалённую бегом лошадь…

- Я здесь….

Закрыв почему-то глаза, он ощупью, точно слепой, пошёл к ней навстречу, ясно видя её сквозь плотно сомкнутые веки. Он видел, как скрестив руки на груди, сидит она на соломе, мелко дрожа своим незагорелым ещё телом, как покрывается пупырышками нежная, в детских царапинках, кожа на руках… Охваченный такой же дрожью, он сел рядом, крепко обхватив руками свои голые колени. Но дрожь не унималась, хотя, странное дело, ему было совсем не холодно.

- Ну, иди же ко мне. Чего ты боишься, дурачок?

В голосе её была незнакомая ему взрослая ласковость, которой он, неожиданно для себя, повиновался, потянувшись к ней. Он уткнулся в мокрые её волосы, ощутив исходящий от них теплый запах земляники и кислицы…

Дождь шумел и шумел в лесу. И шум, этот раздираемый раскатистым грохотом грома, то слабел, то нарастал, напоминая шум воды на перекатах.

Та ночь у реки теперь казалась ему сном. Да она и была сном, перемешанным с явью… А явью было то, что она дремала на его плече, укрывшись его пиджаком, а он дрожал в своей белой рубахе и никак не мог унять той болезненной дрожи, которая и теперь терзала его, испепеляя неугасимым внутренним жаром.

- Ты дрожишь? – удивилась она. – Тебе холодно? Обними меня покрепче, и нам будет тепло…

Он робко обнял её, прикрыв дерюжкой, и закрыл глаза, увидев вдруг её и себя каким-то отчужденным, точно со стороны, взглядом. На нём был темный в мелкую клеточку костюм, купленный родителями к выпускному вечеру, а она… Она была в необыкновенно лёгком, невесомом платье, которого он никогда на ней не видел. Видение это мелькнуло, как вспышка магния, и тут же погасло, исчезнув во мгле. Он зябко передернул плечами и огляделся. Конюшня показалась ему до странности знакомой, будто он уже был здесь и заведомо знал, что в правом от ворот углу валяется тележное колесо с выбитой ступицей, а чуть дальше, распластавшись на земляном полу, лежит деревянная борона с выломанными зубьями… Всё так и было. И обрывки верёвок и гужей на ржавых крючьях, вбитых в стену, висели именно там, где и должны были висеть, и жестянка из-под тележной мази стояла именно там, где и должна была стоять – на узком, решёткой забранном оконце… Волна внезапного, мучительного жара сжала ему сердце. Дрожь отпустила его, как отпускает зубная боль. Он еще теснее прижался к ней, ощутив мокрой щекой тёплый трепет жилки на ее виске.

- Так лучше?

Она молча кивнула в ответ.

Налетавший порывами ливень то судорожно пересчитывал дранку на крыше, заливая конюшню сквозь дыры и щели, то с размаху бросался на новый приступ, серебряными стрелами впиваясь в стены… Гроза мало-помалу стихала, уходила и вновь, точно забыв что-то, возвращалась, чтобы опять отступить вглубь мокрого взъерошенного леса.

Если бы они знали…

Но что могли знать дети, бегущие от грозы? Угревшись под старой рогожей, они молчали, не желая думать о том, что скоро отгремит гром, стихнет дождь, и они лишатся пусть временного и ненадежного, но единственного в их жизни совместного пристанища, укрывшего их от грозы.

И щедрое полуденное солнце, которое вскоре высушило лужи, наполнив лес золотым сияньем, запахом хвои и гомоном птиц, лишило их этого ветхого обиталища и всякой надежды на то, что они когда-нибудь обретут его вновь.

Одолень-трава

Рассказ

Тропка устало петляла в лесу, то пропадая в пестрых ольховых сумерках, где нас тут же облепляли тучи слепней и комаров, от которых не было, казалось, никакого спасения, то выбираясь на старую просеку, то упираясь в заросшее багульником и тростником болото… Под ногами ходуном ходила осокой и шпажником подбитая мшага, сапоги чавкали, черпая через край черное торфяное месиво, тростник гнулся, шелестел и обламывался, пахло мхами, травами и гнилой болотной водой.

Эту отдающую горечью воду мы пили, продавив ладонями лунки во мху, и никак не могли напиться. От багульника побаливала голова, в висках стучало, хотелось сбросить с плеч надоевшие рюкзаки, в которых звякали котелки и ложки, хотелось упасть на первую попавшуюся кочку, откинуться спиной к чахлому болотному деревцу, слушая, как шебаршит на ветру золотистый завиток отставшей от ствола сосновой чешуи.

Но вместо этого мы снова вытягивались в нитку, следуя властному зову тропы, которая становилась все глуше, все таинственней, все мрачней… Невольно все смолкли, вслушиваясь в лесные шумы. Сашка с Вовкой перестали ворчать и переругиваться, Любка прекратила беспричинно хохотать, Мишка – насвистывать, а она все реже и реже оглядывалась и все чаще поправляла сползающую с плеча лямку вещмешка… Я шел следом за ней, глядя на ее тонкую шею с завитками волос, а когда она поворачивала голову, чтобы увернуться от ветки или сказать что-то, видел ее надменный, как на камее, профиль и капризную морщинку у рта.

Озеро сперва мелькнуло среди сосен небесной лазурью, а потом расплеснулось пред нами во всю свою ширь, обдав нас вольным дыханием ветра, корабельным скрипом обожженной огнем лиственницы и чешуйчатым блеском мелкой серебристой волны. Мы побросали рюкзаки, разделись и кинулись в темную прохладную воду, забыв про удочки и снасти, забыв про червей, томящихся в банках из-под гуталина, забыв про усталость и сбитые в кровь ноги…

Вовка отчалил от берега большой неповоротливый плот, мы взобрались на него, едва не потопив наш утлый ковчег, и, отталкиваясь от илистого дна шестами, выплыли на простор, где ветер был силен и властен, а частая злая волна сердито плескалась о бревна, норовя вытолкать нас туда, откуда мы только что прибыли.

Набирая в грудь воздуха, мы ныряли с плота, на миг теряя в воде сознание, которое страшилось глухой озерной черноты, сквозь которую видны были только белые линии рук, рассекающих тьму и лианы кувшинок и водорослей… И так нестерпимо долго длилась эта запредельная, потусторонняя мгла, которая в любую минуту могла поглотить нас навеки… От мысли об этом деревенели руки и ноги, а когда мгла рассеивалась желтком разбрызганного рябью солнца, разрываясь ослепительным светом летнего дня и вольным ветром лесного озера, казалось, что смерть, поиграв с нами в прятки, уже не догонит нас никогда.

И обманутые восхищенными взорами девчонок, мы вновь и вновь кидались в холодную озерную тьму, в доказательство своей доблести доставали со дна какие-то щепки, сучки и коренья. И увязнув в водорослях, срывали фонарики белых лилий, забывая о том, что называются они в народе одолень-травой, которую, дабы не искушать судьбу, ни в коем случае нельзя трогать, потому что взращена она сырой землей и живой водой.

До самого вечера плескались мы в озере, ловили рыбу, грелись у костра, варили жидкую безвкусную уху из трех окушков и пары подлещиков, ели царственную ягоду морошку, дурачились, смеялись до коликов в животе, до нервных всхлипов… А когда угомонились, почувствовав внезапную усталость, в лесу тревожно заухал филин, поперек озера легла широкая, медью кованая тропа, которую вскоре поглотили вязкие вороньи сумерки.

На ночлег устроились в тесной, пропахшей дымом и копотью землянке. Костер догорал, сквозь полуоткрытую дверь, потрескивая, мерцали головешки, с озера зябко поддувал низовой ветер, приносивший откуда-то запах осоки, сена и гниющей рыбы. Глухо шумел лес, звенели над ухом комары, жалобно и тревожно поскрипывала сухостойная лиственница. Мы лежали вповалку, тесно прижавшись друг к другу. Вовка с Сашкой, как всегда переругивались, Мишка подсмеивался, советуя Любке «лечь между ними костьми».

А я молчал, делая вид, что давно сплю. Наспех сколоченные нары были жестки и неудобны, в бок мне больно впился какой-то сучок, но я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить ее. Я чувствовал в темноте ее дыхание, запах ее волос, теплую шероховатость шерстяной кофты, краем которой (намеренно или случайно?) она прикрыла и меня. Стало совсем тихо. Слышно было, как привалясь к стене, тихонько поскуливает Любка, как сопят и похрапывают ребята, как легко и ровно дышит она… Бормоча что-то во сне, Мишка перевернулся на другой бок, и я оказался совсем близко от нее, так близко, что всем своим напряженным телом невольно прикасался к ней, вздрагивая от нечаянных этих прикосновений.

Ночь опустила занавес зари, болезненно долго тлевшей за лесом. Ветер усилился, потухший было огонь, вдруг вспыхнул и затрещал еловой лапкой, забытой у костра…  И вновь все поглотила тяжелая тревожная тьма, не сулящая ничего, кроме сырого ненастного рассвета.