Елена ЧУБЕНКО. Апостол Пётр… Филиппыч

Рассказ

− От придумали! От придумали! Об чём бы не говорили, всё про эту корону! –Филиппыч сердито сплюнул, и, бросив пульт в угол диванчика, пошёл на кухню, к жене.

− Ворону? Опеть прилетела? – супруга, давно слегка глуховатая, что-то увлечённо намешивала в тазике, наверное, опять гоношила тесто.

− Сама ты ворона, Господи, прости…− беззлобно буркнул Филиппыч. Со своей Ниной Георгиевной душа в душу прожил уже почти шестьдесят годков. И сам не Ален Делон, и её менять на «годом посвежее», уже и резона не было. А если серьёзно, то из этих годков годков, считай, все шестьдесят и ждала его из рейсов. Если знала, что вернётся поздно, не спала, пока свет его фар не мазанёт своей яркой кистью по окошкам избы. Покуда ворота раскрывает, да машину в ограду загоняет, она уж и чайник сгоношит. Чудом откуда-то горячее спроворит, на стол ставит. Волшебница, да и только Нинуха его родненькая. К нему всю жизнь уважительно: «Петро» да «Батька», как ребятишки звали. Ребятишки уж сами давно батьки, живут отдельно, а они с Георгиевной теперь сами себе, радуют друг дружку.

Ворона-то, к слову, была у них знакомая. Считай, каждый день прилетит в огород, кругами ходит вокруг собачьей миски. Потом ковыляет в край огорода. Старый пёс Верный, возмущенный покушением на его корм, идёт за вороной потихоньку. Потом, не утерпев, как пацан, мчится и гонит воровку до края огорода. Ворона неожиданно легко взлетев, возвращается к чашке и уворовывает что-то оттуда, пока уставший Верный плетётся обратно, свесив набок язык.

− Дак чо ворона-то? – старушка домесила тесто и уже сноровисто лепила лепёшки, раскладывая их любовно на металлическом листике, затейливо шлёпнув в серединку каждой ложку голубицы.

− Корона, говорю. Всё про эту болезнь в телевизоре-то. Голова кругом! Бывало, концерт какой, Кубанский хор, к примеру, или картину какую дельную покажут. Я б щас «Дальнобойщиков» ещё раз поглядел.

− Вот ты на дальнобой-то не насмотрелся на работе… Неужто всё ишо охота? − жалеючи, как на ребёнка несмышлёного, смотрит на него Нина. − Дома чистенько, валенки тёплые, мёрзнуть нужды нету. Што вот тебя куда-то тянет-то?

− Молчи ты. «Тёёёпленько». Чо бы понимала? Там только в гараж зайдёшь, такой дух родной. А уж если в кабину сел, да дорогу увидел, дак петь охота. Конечно, поездил бы ишо, да начальству видней. Видимо, опасаются, чтобы «кондратий» по дороге не схватил, − невесело улыбнулся Филиппыч.

Нина Георгиевна понимающе кивнула головой. У Филиппыча уже второй десяток лет стоит кардиостимулятор. Рейсы свои давно откатал с лихвой, после пенсии ещё две пятилетки проездил. Частник сильно не спрашивает паспорт, лишь бы все водительские категории были. У молодых пижонов по нынешним временам новая тачка, да не первая, а категория водительская одна, да и то порой «левая», купленная. И зовёт их старик чаще «водятлы». Звание «шофер» заслужить надо. Вот и с ним не спешили расставаться, тянули, уголёк в комхоз возил.

Руки у Филиппыча, как пиджак с орденскими колодками у ветерана, всё выдают. Чёрные руки у него. Сколько уж лет, как на отдыхе, а въевшийся мазут не отошёл у ногтей. Да и разбитые пальцы никуда не спрячешь. В общем, две почерневших пятерни, каждая из которых спокойно закрывает полностью кепочку-восьмиклинку − подтверждение пролетарско-водительского прошлого.

− Пока кулебяки твои пекутся, пойду, курево прикуплю, да на почте сканвордов прихвачу.

− Маску не забудь.

− Да есть у меня в кармане, вот только нужна она мне, как собаке пятая нога, – снова буркнул дед и подался из дома, сминая в кулак давно валявшуюся в кармане куртки несвежую марлю с веревочками.

На почте было многолюдно: выдавали пенсию. Под подбородками у каждого голубела медицинская повязка. Филиппыча уважительно пропустили без очереди. Взяв сканворд, подался в магазин. Прикупив сигарет и продуктишек, шёл к дому, основательно уминая огромными валенками свежеподсыпанный нынешней ночью снег. Воробьи, распушив пёрышки, грелись на ветках возле домов, деловито сновали синички, разведав места, где нежадные хозяева разложили крошки и сало. Снег вкусно поскрипывал, искрился в свете яркого солнца. На каждой штакетине красовалась кокетливая белая шапочка. И звонкий этот хруст из-под валенок как-то незаметно бодрил старика. Старался он ступать почётче, будто в этот день ему вести деревенский парадный строй. Даже вечно ноющие коленки не так сегодня донимали.

Войдя в дом, откашлялся, демонстративно вынул и снова сложил маску в карман. Помыв руки, присел за стол, где отпыхивались вкусным парком лепёшки. Разломив самую румяную, окунул её в сметану, а сверху ещё щедро мазанул ложечкой с мёдом. Георгиевна довольно улыбалась, глядя на его выражение лица. На полу посиживал толстый рыжий кот, и самое странное, выражения лиц старика и кота были похожи. И Нину Георгиевну это умиляло.

***

Утром следующего дня Филиппыч закашлял. Даже не оборачиваясь, и не подходя близко, Нина Георгиевна услышала в этом кашле что-то чужое. Так, пожалуй, сам её дед своим чутким ухом слышал в двигателе чужеродный звук. Прокурив всю жизнь, он кашлял практически каждый день. Но эти звуки она знала, как свои пять пальцев, отличая и утренний кашель, и вечерний по тональности. Сегодняшний утренний ей не понравился. Уже к обеду поднялась температура.

По сотовому Георгиевна вызвала «скорую» и деда молниеносно увезли. «Снеговики» в белых одеждах стремительно надавали ей рекомендаций, залезли острыми палочками в нос и рот, выдали таблетки дезраствора, которым она должна промыть всё в доме. О результатах её анализов пообещали доложить и упёрли деда в неизвестном направлении.

Георгиевна сунулась было намывать полы, но потом испуганно бросила это дело. Осторожно поставила ведро и швабру за печку, подошла к иконам и стала молиться. Со слезами попросив Николу-батюшку заступиться за Филиппыча, послать Ангела-хранителя в больницу, села за телефон, звонить сыну:

− Саня, сынок! Деда в город увезли с ковидлой. Не, со мной всё нормально. Нет температуры. И кашля нет. Да нормально, говорю. Ума тоже нет. Не успели увезти, а я взялась полы мыть. Приказали с хлоркой. Дура-дурой. Чо дура-то? За покойником только вслед моют. Тьфу, ты, − бабка неожиданно всхлипнула. – Не, сынок! Не приезжай. Это я так, на себя злюсь. Конешно, худо будет, позвоню. А ты там доследи, куда его положили-то. Сотовый у него с собой.

Филиппович через часок был уже в приемнике областной больницы. Всю дорогу, чтобы отвлечься от накатывающей головной боли, слушал движок «УАЗика, на котором его везли и тихонько ругался. УАЗик по техническому состоянию был примерно равен ему, с кардиостимулятором и изношенной ходовкой. Но находящихся в брякающем нутре пятерых «ковидников» УАЗ исправно довёз в больницу.

В вестибюле приёмного покоя сидел народ: примерно половина дедовой деревни по численности. Кто-то сидел безучастно, дожидаясь, пока позовут. Какая-то женщина в сером пуховике нервно ходила возле скамеек, беспрестанно звонила друзьям, но на неё ворчали, чтобы не нагнетала обстановку. Тучный мужик ходил, тяжело дыша, от окошечка к окошечку, добивался, скандалил и всё равно сидел потом, возмущался, одышливо кашлял, задевая соседей. Старая бурятка в синем атласном дыгыле, устав, видимо, сидеть на металлической дырчатой скамейке, опустилась на пол, где по периметру проходила толстая батарея отопления. Там и сидела с непроницаемым лицом, прижавшись спиной к теплу. Мимо носились «снеговики» в защитных противоковидных костюмах, по одному, по два уводили людей из очереди куда-то в чрево больницы.

Филиппович посиживал молча. В рейсах приходилось и подольше сидеть без дела, точнее, стоять. На заснеженных перевалах всякое бывало. Растележится «Фрэд-американец», соберёт пробку на перевале. По шесть, а то и больше часов как-то было, стояли.

Тех, кто здесь наводил суету, не одобрял. Бабская затея. А скандалят больше мужики. И дураку было понятно, что врачам сложно справиться с такой толпой в одночасье.

Но плохо было только, что дедов организм, кажется, сдавал. И, глядя на тех, кто ещё не уведен медиками, Филиппыч вдруг понял, что он может не дождаться своей очереди. Старый потому что.

 Вначале его мелко трясло, так что зуб на зуб не попадал. И он с завистью смотрел на бурятку, сползшую на пол, так как на полу у батареи было точно теплей. Но понимал, что оттуда он со своей температурой и скрипучими коленками без помощи не встанет. А ждать, когда его поднимут, стыдно. Да и бурятка, сидевшая там, вдруг повалилась на бок и попросту легла возле этой трубы. То ли спать захотела, то ли было ей так плохо, что хотелось прилечь неважно где.

Филиппыч унял дрожь, поплотнее обхватив себя руками. Кашель, до этого не столь частый, вдруг стал трепать с такой силой, будто внутри у деда ожил какой-то старый мотоциклишка, который никак не хотел завестись. Чёртов «движок» то совсем уже заводился, то вдруг начинал перебоить, и тело деда трясло так, будто ехал он по грунтовке на конной телеге. Отчётливо вспомнилось вдруг эта повозка. Едет он с матерью за деревню. Маленький совсем, лет, пожалуй, шести. Трясёт нещадно, а ему хочется спать. И хоть брошено на телегу накошенное сено, всё равно трясёт и трясёт. И очень хочется пить воды, которая лежит у матери в котомке. Но она не останавливается, а всё погоняет и погоняет коня. «Не спи, Петя, не спи,− просит его мать, − скоро, совсем скоро приедем». Странная она, как будто ей совсем не жарко, − думает Петька, и тянется к ней рукой, чтоб тихонько вытянуть из-под ноги котомку с водой. Мать оглядывается и вдруг Петька видит, что никакая это не мать, а «сугроб» с какими-то бумажками.

− Цыдыпова где? Где Цыдыпова? – допытывается «сугроб» у Филипповича. А он, сомлевший от какого-то банного жара, заполонившего теперь приёмный покой, и сказать ничего не может. Потому что не может понять, куда делась мать, телега с сеном, на которую он хотел прилечь. Становится совсем уж жарко, но понимает, что нужно помочь этой старой бурятке, показать, где она лежит. И потянувшись показать, сваливается туда же, к ней, понимая, что не так уж там и плохо, возле батареи…

Очнулся Филиппыч утром следующего дня, когда подошедший «сугроб» ставил ему капельницу.

Мотоцикл, который жил теперь внутри его сухого нескладного тела, так и не заводился, но периодически пробовал это сделать, и тогда кашель сотрясал Петра Филиппыча так, что казалось, даже голова оторвётся. Всеми силами старался он тогда придержать иглу, чтобы не выскочила из вены.

Коротко отзвонился жене: «Приняли, лечут. Как ты? Ну, и слава Богу. Пока не звони».

Полдня таскали по кабинетам. Делали снимки, анализы. Уложили, «привязали» к капельнице. К удивлению старика, палата оказалась двухместной. А он боялся, что будет со всей компанией из вестибюля, включая бурятку. Завалился там, на глазах у всех, стыдоба. Приступами кашля мучился кто-то, кто лежал справа. Лица его толком не было видно из-за тумбочки.

От кашля у Филиппыча, а может и не от кашля, а вообще от этой проклятой «ковидлы» страшно болела голова. Она казалась перезревшим арбузом, который уже не в силах сдерживать стихию созревшей мякоти и вот-вот лопнет.

Дня четыре старик жил в странном полусне, то пропадая в какую-то яму, то появляясь на свет божий: благо лежал у окна и свет этот видел. Пока при памяти пару раз отзвонился сыну: − Жив, лечат.

Тот, что справа, в перерывах между приступами кашля пожаловался:

− Однако, помру я.

− С чего это ты взял?

− Давление у меня, вес лишний. Это фактор риска. Сразу доктора сказали.

− Кем работаешь, что сразу поверил?

− Специалист я, из городской администрации.

− Оно и видать, специалист! Сколь лет-то тебе? Сорока нет? Где это ты наслушался, что помирать положено! Сразу видно, не шофёр! Мне приказу такого не было, например, от старухи – помирать. Чо прикажет, то и делаю, − пытался балагурить Филиппыч, – Я, можеть, ишо в баню с ей мечтаю сходить.

Тот, что с фактором риска, больше не отвечал. Переждав очередной приступ кашля, Филиппыч в сердцах сказал ему:

− Значить, ты просто ссыкливый, при чём тут давление.

Наутро, когда ему капали очередную поллитру в уже одеревеневшую руку, возле мужика с давлением засуетились «сугробы». Головная боль в висках бухала каменным молотом по чугунной наковальне. Петру было не до соседа. Когда капельницу унесли, он с удивлением обнаружил, что и соседа тоже нет.

− Перевели? − уточнил у медсестры, принесшей очередную порцию лекарств.

− Умер…

Пётр Филиппыч примолк. Чугунная наковальня в голове снова загудела с удвоенной силой, а сам он полетел куда-то вниз. Очнувшись, со страху зажмурил глаза: рядом с кроватью ходил … Бог. Такой, каким он привык видеть его на картинках: с бородкой, с усами, длинными волосами и с большим крестом на груди. Глядя на Филиппыча, Бог молился. Старик закрыл глаза, вспомнил, что даже не попрощался со своей Ниной и безутешно заплакал. Кашель неожиданно прекратился, стихла боль в голове, и понял он, что умер, и не поцеловал своей старухи на прощание. Было от этого горько.

− Батюшка! Ложитесь, я вам капельницу поставлю, − вдруг прозвучало где-то рядом.

Филиппыч открыл глаза и скосил направо. «Сугроб» прихватил за руку «Бога», уложил его в свободную кровать, а потом подкатил к нему капельницу.

− В жизни не был так рад попу, как щас, − проскрипел Филиппыч. – Но я тебе точно напенделяю, как ходить начну! Ты пашто меня так пужаешь-то? Я думал, меня уж на том свете Бог встречает. Реву лежу, что старуху напоследок не потискал.

После капельницы Филиппыча слегка отпустило. Хотя, если верить медсестрам, а под «сугробами» прятались медсестры, что было хорошо заметно по приятным округлостям спереди и сзади, так вот, если верить медсестрам, капельниц Филиппыч получил уже семь штук. Он встал и попробовал пройтись по палате.

Штормит, будто по балде балонником дали, − выставил он себе диагноз. Потихоньку, придерживаясь за головки кроватей, прошёлся по палате. «Бог» лежал бледный, закрыв глаза. На лбу вдруг выступила обильная испарина, а тело его стала трясти неукротимая дрожь.

− Это! Кто-нибудь там! – Филиппыч на своих худых заплетающихся ногах подался к двери, боясь, что не успеет. Не понравился ему батюшкин видок. Высунув лицо в коридор, он дозвался пробегающую мимо сестру. Та, едва бросив взгляд на батюшку, стремглав убежала. Вернулись втроём. Выдернув капельницу, стали колоть уколы. Филиппыч притих: без него тут суматоха, а он ещё, не ровен час, в обморок брякнется.

− Почему вы не сказали, что у вас аллергия на какие-то препараты? – сурово пытал батюшку старший «снеговик». – А если бы сосед ваш не успел, вы бы и умерли.

− На всё воля Божия, – слабо проговорил тот.

− Нету такой воли, без спросу умирать, − буркнул Филиппыч. Потом потихоньку прошествовал к своей кровати и, ровно складной метр, сложился там, натянув до подбородка одеяло. Происшествие с «Богом» − обнаружение его у собственного изголовья, а потом служба ангелом-хранителем уже у батюшкиной постели вымотали старика. Неожиданно для себя он уснул и почти не кашлял.

Следующий день мало отличался от предыдущего. Разве что у Филиппыча вдруг прибавилось хлопот с батюшкой. Испугавшись реакции на капельницу накануне, старый водитель стал присматривать за новым соседом. Годами тот был, конечно, моложе, а вот здоровье-то подкачало. А может, дело и не в здоровье. Судя по всему, он смирился с неминуемой смертью. Поэтому в те часы, когда кашель хоть немного, но успокаивался, он, закрыв глаза, безучастно лежал на кровати, не двигаясь и пугая Филиппыча.

− Божественный? Ты не молчи там! Говори чо-нибудь, − просил Пётр Филиппович.

− Какой я божественный… Грешник убогий, − не открывая глаз, отвечал батюшка.

− Грешник, говоришь. Не закатывай тогда глаза, да не пугай меня. У меня батарейка, сердце слабое. А ты пугаешь. Раз грешник, надо жить, я слышал, у вас не полагается без исповеди уходить. Грехи, поди, тяжкие?

Батюшка долго молчал, Филиппыч завозился, и тот ответил:

− Уныние − тяжкий грех.

− Воот! А ты полёживаешь, унылый. Открывай глаза, рассказывай мне што-нить. Тебе сколь лет?

− Немного за сорок, – нехотя ответил священник. – Уже пожил. Как Вас зовут-то?

− Чо? Пожил он! Ты в два раза меня моложе. А нюни распустил! Даже меня подняли на ноги! Тебя там твои старухи в церкви ждут. Меня одна моя, да и то я переживаю. А тебя − целый табун. Да ты вперёд меня домой полетишь, только ряса будет заворачиваться. – Филиппыч разошёлся не на шутку. – Петром меня зовут, Петром Филиппычем. И я не я буду, если тебя на ноги не поставлю, или я не Пётр.

− Апостол? – первый раз улыбнулся батюшка.

− Сам ты апостол. Я – шофёр. Вот до тебя на этой кровати мужик лежал. Почти твой ровесник. Толстый такой. Начальник какой-то, я не запомнил. Не успел лечь, сразу заныл: «Помру я. У меня давление высокое». И што ты думаешь? Помер ведь!

Батюшка приподнялся и заинтересованно посмотрел на Филиппыча.

− Помер! Потому што задачу себе поставил: помереть. И ты туда же: Воля Божия. Какая воля, если эти остолопы не спросили, на что у тебя аллергия?

− Это и есть Воля Божия.

− Это у нас ещё легко болезнь протекает. Кислородную маску не дают, как другим, на полусоток. В реанимацию не волокут. Вставать, ходить чуть-чуть можно. Щас, капельницу снимут, гулять с тобой пойдем. Я тебе покажу кое-что, − доверительно произнёс старый водитель, который в моменты, когда отступали кашель и боль, совершал разведвылазки в пределах допустимых маршрутов.

После капельницы, несмотря на сопротивление батюшки, старик прихватил его под локоток и подался из палаты в коридор, где потихоньку слонялись те, кого «корона» отпускала. Двери палат в коридор были распахнуты. Филиппыч прокуренным пальцем показывал вправо:

− Видишь, старухи вокруг стола сидят, чай третий раз пьют? Вот… Чо побледнел? Мутит? От вида еды? Нормально. Скоро сам запросишь есть. Дальше пошли. Во, видишь, слева четырехместка? Клали туда самых молодых. Троих вынесли! А почему? А потому што крылышки опустили: всё, мол. А старухи чо? А старухи спорят, когда правильно рассаду садить, в феврале или в марте. Разницу сечёшь, отче?

В палате Филиппыч заставил батюшку лечь на живот и делать дыхательные упражнения, которые им показал врач на обходе.

− Полагаю, достаточно, − устало сказал батюшка.

− Ты посмотри на него, полагает он. Ты по сколь минут кажин день молишься?

− Часами. При чём тут это?

− При том, батюшка! Это сильнее молитвы. Разработаешь лёгкие, будешь молиться и петь, что вам там полагается. Нет – сипеть будешь, и то коротко. Спишут тебя с поста. А позанимаешься, помолись-ка, отче, за наших девчат. Ох, и мучаются они с нами. Сомлели там в этих маскхалатах, в масках, в очках. Бедняжки...

Вспотевший, обессиленный священник упал лицом в подушку, но потом, откашлявшись, снова занялся дыхательными упражнениями.

− Пётр, а сам-то почему… не занимаешься? – через силу прохрипел своему физмучителю.

− А мне бы курнуть. Это б дело, конечно. А попыхтеть – я ещё попыхчу. Разведаю, где бы курнуть можно, терпеть уже сил ни каких нет. Старухе позвоню, а потом пойду в разведку.

Сарделькоподобным своим пальцем сноровисто набрал номер телефона, и отвернувшись к окну, произнёс:

− Нинок! Ты как там без меня? Дрова не таскай помногу, по два-три полешка, ладно? В магазин не ходи, харчи всё одно свои все есть. Не, долго не буду, тоскливо тут. Бабы бравые? Есть, куда им деваться. Бурятка одна особо приглянулась, бравенькая, так бы и бросился бы на неё! Нин, конечно, шучу. Только курить охота. Ладно, не ворчи.

Довольный, прицепил сотик на зарядку и чему-то улыбнулся в окно.

− Вот так, отче! Нина меня дома ждёт. Некогда залёживаться. Всем ливером чую, − скоро выпишут! Есть захотел, а это великое дело!

И впрямь, утром следующего дня Филиппыча предупредили о предстоящей выписке. Сводили на снимки. Правда, через часик забежала очередной шуршащий «сугроб» и стала пытать, где его документы.

− Моё дело шоферское – куда путевку выписали, там и лежу. А накладные мои где-то у вас.

«Накладные» никак не могли отыскать. К поискам присоединился сам Филиппыч. Пришёл довольный:

− Чо ты думаешь, батюшка? Мои документы сразу при поступлении забросили в кабинет, где мёртвых списывают. По возрасту решили, что залечат, и для облегчения работы все документы старичья в мертвецкий кабинет, − рассмеялся он, сверкнув стальными зубами с правой стороны. – Не на того напоролись! А тебя, батюшка, на снимок тоже требуют. Иди бодренько. Выше клюв, победа будет за нами!

Выпытав у батюшки, что показал снимок, старик успокоился. Хоть и медленно, но у батюшки тоже шло на улучшение. Старый шофер записал номер сотового своего «Бога», сделал ему напоследок строгое внушение относительно уныния, и, помявшись неловко, заговорщицким шёпотом спросил:

− Ты мне, отче, скажи, как мне бабку в рай пристроить? Чо сделать, штобы попала в хорошие условия, а? Не сейчас, конечно. А на перспективу? Я-то точно попаду в ад. Ругался, курил, выпивал, знамо дело. Собак брошенных подбирал, правда. Голодных кормил, когда подвозил.

А она у меня – чистый ангел. А там, можа, какая тонкость есть, раз, – сделаешь это и в раю? Жалко будет, если она в преисподнюю. Она ж, такая. Как тебе сказать… Э…, не поймешь ты, батюшка… Да она меня и не бросит, поди. Скажет, меня к Петру моему. Чума!

Пока, батюшка… Помолись потом за неё, да и за меня, если случай такой выпадет.

Илл.: Художник Андрей Курнаков