Владимир ПРОНСКИЙ. Избранные рассказы.
ШЛЮХА
Всю вторую половину ноября, как только опускался вечер, Ася выходила из студенческого общежития, шла на знакомый перекресток и ждала человека, в которого давно была влюблена. В часы ожиданий, когда она прохаживалась около магазина, мужчины косились на нее, задерживали взгляд, словно хотели что-то сказать или спросить о чем-то, и, не решаясь, нехотя удалялись. Те же, которые подъезжали на машинах, вели нахальнее... Останавливаясь рядом, они грубо хватали за руки и насмешливо говорили: «Я приехал, малышка! Поговорить надо!»
«Вы ошиблись, господин!» — язвительно шептала она замерзшими губами и, не желая связываться, отворачивалась, отходила в сторону... Когда же машина с нахалом уезжала, Ася возвращалась на свое место.
Действительно, место между магазином и шестнадцатиэтажной башней за несколько дней стало «своим»... У нее за это время даже появился знакомый шофер — пухленький и улыбчивый, на оранжевом легковом «каблучке» привозивший в магазин торты и пирожные. Встречалась с ним часто, и он успел надоесть, потому что, подшучивая, постоянно напевал слова известной песенки: «Ну что, красивая, поехали кататься?!» Но не только кататься — она близко не подошла бы к его обшарпанному «каблучку», от которого, правда, всегда очень вкусно пахло.
Что ей до чужих пирожных, если интересовал любимый певец, которого прежде видела лишь по телевизору. Когда же недавно столкнулась с ним в магазине нос к носу, то растерялась и стояла, как оглушенная, а когда пришла в себя, он исчез, растаял, как наваждение... Такая удача бывает раз в жизни, но неожиданно она повторилась через несколько дней. Опять случайно: певец проехал на иномарке к соседнему дому. Она запомнила подъезд, в который он зашел.
Теперь она видела его часто, но всякий раз он подъезжал с нарядной женщиной, а она стеснялась при ней подойти к нему. Ася продолжала надеяться, что когда-нибудь он подъедет один и обратит на нее внимание, а она попросит автограф, как это делают поклонницы на концертах; она даже запаслась журналом с его фотографией, но кумир всякий раз был либо не один, либо не обращал на Асю внимания.
Зато часто мелькал перед глазами шофер оранжевого «каблучка»: веселый и пухленький, словно его кормили одними пирожными... В последнее время она, хотя и не знала имени, даже начала кивать ему, как старому знакомому. Кивнет и отвернется: мол, занимайся своими пирожными и не мешай... И шофер особенно не мешал, но почему-то так получалось, что он ставил «каблучок» под разгрузку именно в то время, будто вредил, когда во двор подкатывал на иномарке певец, который только в последнее время начал обращать на нее внимание: увидит и обязательно притормозит, улыбнется.
Особенно когда был один.
Прежде он улыбался с экрана для всех, а теперь только ей лично. Даже не верилось. А от его улыбки, вороха волнистых волос мурашки бежали по коже и плакать хотелось, но почему-то всякий раз испуганно отворачивалась, не показывала, что заметила улыбку, словно ждала кого-то другого. Так прошла неделя-другая. Конечно, Ася давно могла бы попросить автограф, но теперь, когда он начал обращать внимание, этого казалось мало: она мечтала о том моменте, когда он сам остановится, сам спросит, как ее зовут.
И вот однажды все-таки дождалась. Даже не поверила, что он сказал что-то именно ей, и таким знакомым голосом, что сердце сперва замерло, а потом часто-часто заколотилось.
— Вы кого-то ждете? — спросил певец, когда выходил из магазина, а она будто случайно оказалась у него на пути, и улыбнулся открыто, ласково.
— Да... — тихо, испуганно ответила она и, как школьница, потупилась, боясь взглянуть в глаза.
— Кого же?
— Разве не ясно?..
— Что-то хотите сказать?!
Дерзкое начало разговора испугало, потому что она говорила с кумиром так же грубо, как и со всеми, кто приставал, и неожиданно замялась, потому что всегда про себя называла этого человека только на «вы»... И чем больше теперь молчала, ковыряя сапогом асфальт, тем сильнее чувствовала, что еще немножко — и разревется.
— Так и будете молчать?
Ася продолжала шлифовать асфальт, а он, не дождавшись ответа, шагнул прочь, но через несколько шагов все-таки вернулся и попросил:
— Посмотрите на меня!
Она чуть-чуть приподняла голову, исподлобья покосилась и действительно заплакала, начала растирать слезы на щеках. Он, видимо, не ожидая такого поведения, осторожно дотронулся до плеча:
— Что случилось? Отчего слезы?
— Просто так...
— «Просто так» ничего не бывает... Как вас зовут?
— Ася...
— А меня — Вячеслав. Или — Слава.
— Знаю... — Она чуть-чуть улыбнулась.
Мужчина улыбнулся тоже:
— Вот видишь, Ася, оказывается, мы давно знакомы. Поэтому приглашаю в гости, а то, наверное, совсем замерзла. Принимаешь приглашение?
Она молча кивнула, хотя у нее было много вопросов, а самый главный: «Где та женщина, которая часто бывала с ним?» Но, конечно же, не спросила — не хватило духу спросить. Как во сне пошла рядом, не зная о чем говорить. Когда поднялись в лифте и вошли в квартиру, он, помогая снять пальто и подав женские тапочки, заговорил сам:
— А я, знаешь ли, остался сегодня в одиночестве, поэтому пойми мое предложение как дружеский жест... Ты живешь где-то поблизости?!
— Да...
— Работаешь, учишься?
— Учусь... В Текстильном...
— Хорошая профессия. Я всегда уважал текстильщиц... — Он снисходительно улыбнулся.
Вячеслав говорил плавно, доверительно — его хотелось слушать и слушать. При этом успевал доставать из холодильника продукты, и вскоре стол был уставлен вкусной едой, словно хозяин ждал Асю и заранее приготовился к встрече. От вида еды она почувствовала, что очень хочет есть, но сразу же застыдилась своих мыслей: она хотя и студентка, но не настолько голодна, чтобы думать о еде. Тем более сейчас.
Перед тем как сесть за стол, хозяин предложил гостье, как маленькой, помыть руки, а когда она пошла в ванную комнату, то вынул из шкафа свежее полотенце и отдал ей, а сам встал рядом и, разглядывая в зеркале ее раскрасневшееся в тепле курносое лицо, спадающие до плеч льняные волосы, примятые беретом, загадочно улыбнулся, обнял за плечи и сказал со значением:
— По-моему, неплохо смотримся...
Она же молча косилась на пугающее близостью его отражение рядом со своим, у нее плыла голова от волнения и мелкой дрожи, от которой подкашивались ноги. Ася все-таки слегка отстранилась, потому что не могла спокойно переносить обжигающие прикосновения; в этот момент еще не верилось, что она в гостях у самого Вячеслава Яковлевича и запросто разговаривает с ним, — все было как во сне.
Как во сне, он чуть позже усадил за стол, налил шампанского и торжественно сказал:
— За знакомство, Ася!
Она слегка коснулась его бокала своим и немного отпила. Вячеслав взял с блюдца несколько кусочков шоколада и опустил в бокал Аси. Шоколад тотчас покрылся пузырьками и медленно пополз вверх. Немного поплавав, кусочки погрузились на дно, но почти сразу всплыли, чтобы опять погрузиться... Ася смотрела на этот танец, как на чудо.
— Правда, здорово! — сказал Вячеслав, подсев к Асе, и обнял ее.
Она согласно кивнула, но сказать ничего не решилась. Она вдруг только сейчас поняла, что совсем не обязательно было идти в гости, пить шампанское, от которого сразу закружилась голова, что делает что-то не так, а в доброжелательности хозяина виделся подвох, будто он все это специально подстроил... Ведь она никогда не могла и предположить, что окажется в гостях у такого известного человека, она никогда и не хотела этого. Даже в те долгие вечера, когда поджидала его на улице. Ей лишь хотелось, чтобы он оставил автограф, а потом просто стал бы здороваться при встрече: ведь это высший класс — поздороваться с известным человеком, особенно если рядом будут знакомые девчата из общежития... А теперь получалось, что она напросилась в гости, а он подумал Бог знает что и сейчас, наверное, ждет не дождется, чтобы исполнить то, что задумал... «Этого не будет! Ни за что!» — твердо решила Ася, и собственная решительность придала уверенности и смелости. Теперь ей казалось, что ничего нет особенного в том, что очутилась в этой уютной квартире, в которой быстро освоилась.
Она понемногу допила шампанское, незаметно съела шоколад.
— А теперь попробуем ликеру! — предложил Вячеслав. — У меня есть прекрасный, итальянский!
«Вкусный, наверное?!» — подумала она и не стала отказываться.
Если от шампанского Ася запьянела, то от ликера согрелась. Она сняла вязаную кофту и осталась в «водолазке». Прежние стыдливые мысли понемногу прошли. «Еще капельку посижу и пойду, — решила она. — Только покурю!»
После второй рюмки она мало-помалу разговорилась, рассказала, что в прошлом году приехала в Москву, учится на втором курсе, а живет у родственников. Поэтому долго засиживаться не может, а то перед тетей будет неудобно...
Более всего Асю радовало, что Вячеслав со всем соглашался, ни отчего не отговаривал, выполнял все просьбы, и, чем дольше она сидела рядом с ним, тем больше у нее возникало просьб. Сам же ничего не просил, не командовал, словно не она была в гостях, а он. Даже согласился проводить до ванны, хотя почему пошла туда — так и не поняла: то ли он предложил, то ли сама напросилась. Всё получилось само собой. У нее даже приятно закружилась голова, когда почувствовала, как, легонько прикасаясь, он помогает раздеваться, ласково при этом воркуя:
— Под душ, под душ...
От его слов, как от волшебных, она оцепенела и не заметила как он раздел, осмотрел, словно собирался ставить в витрину, а потом окатил теплой водой и, закутав в махровый халат, пропитанный карамельным запахом духов, отнес на широкую кровать.
Ася не сопротивлялась, не кричала — лишь стеснительно хихикала, пока, целуя, он щекотал усами, а потом сразу затихла, когда он подмял и, как бублик, разломил в стороны... Только приглушенно охнула: «Зачем?!»
Ей совсем не хотелось того, что происходило, что уже произошло... Она ждала от кумира лишь автограф, одну торопливую роспись, хотя и догадывалась, когда поднималась с ним в лифте, что, возможно, все так и произойдет, как произошло, но тогда еще надеялась, не смея возразить, что они просто поговорят, просто попьют чаю... Но ошиблась. И теперь, когда он, тяжело дыша, сидел рядом и курил какую-то вонючую сигарету, знала, что никогда не попросит у него автографа, никогда не захочет видеть. Он больше не нужен — длинноносый, противный, даже мерзкий.
— Мне можно идти? — ехидно спросила она, окончательно протрезвев, когда он начал одеваться.
— А может, останешься?
— Меня ждут, — фыркнула она, будто ее действительно кто-то ждал.
Он даже не проводил. Только спросил у двери:
— Еще увидимся, а то мне теперь без тебя не жить, дорогая?!
Она молча замотала всклокоченной головой, заморгала, сдерживая слезы, выскочила на площадку и, не дожидаясь лифта, побежала по лестнице черного хода...
Никогда Асе не было так обидно, даже в прошлый Новый год, когда влюбилась в однокурсника. Тот обещал жениться в зимние каникулы, и она поверила, несколько раз ночевала вместе, стала с ним женщиной, а потом он бросил... И вот ее во второй раз обманули; что это так, Ася ни капли не сомневалась после последних ехидных и лицемерных слов Вячеслава, обида на которого только-только по-настоящему разгоралась.
Во дворе она наткнулась на шофера оранжевого «каблучка»... Увидев ее, тот опять за свое: «Ну что, красивая, поехали кататься?»
— Да пошел ты... — отмахнулась Ася и по-настоящему разревелась, словно он был во всем виноват.
Два дня потом отсиживалась в общежитии, даже не ходила на лекции: хотела избавиться от преследовавших мыслей, но не могла. Только, отвлекаясь, начинала думать о чем-то другом, как сразу вспоминался недавний вечер и опять трясло от обиды.
Минула неделя, а она никак не могла успокоиться и все чаще вспоминала шофера «каблучка». С каждым днем думала о нем лучше и лучше. И однажды, не утерпев, отправилась вечером к магазину, чтобы повидать и о чем-нибудь поболтать с ним. И действительно, сразу увидела его, выгружавшего коробки с тортами... Заметив Асю, тот заулыбался:
— Где пропадала-то?!
— Так, дела... — неопределенно вздохнула она. — Можно в кабине посижу?
— Посиди...
В кабине она закурила и, пока он носил коробки, думала о чем бы поговорить с этим добрым и приветливым парнем. «О чем-нибудь хорошем! — решила она. — Ведь он такой милый!» В ее воображении сразу нарисовались картины их встреч: как будут гулять в парке и кататься на лыжах, когда выпадет настоящий снег, как вечерами будут ходить в гости друг к другу и слушать музыку... С ним быстрее забудется, что недавно произошло, и она постарается никогда более не думать об этом. Очень-очень постарается.
Пока шофер разгружал «каблучок», она покурила, проветрила кабину от дыма, а когда тот сел за руль, первой представилась:
— Меня зовут Ася...
Шофер улыбнулся, но сразу потускнел, словно впервые видел ее:
— Знаешь, Ась, я бы запросто с тобой прокатился, но через двадцать минут встречаю у метро жену... Так что — сама понимаешь.
Она едва не расплакалась от его обидной недогадливости, оттого, что он всё понял совсем не так, как хотелось ей, и выскочила из кабины... Когда «каблучок» укатил, Ася не знала, что делать от стыда, долго смотрела на снежинки, торопливо сыпавшиеся из поднебесья, и, повздыхав, поплелась в общежитие... Иногда ей сигналили проезжавшие машины, но она ни на кого не обращала внимания, даже не шептала, как обычно: «Вы ошиблись, господин!» Шла внешне невозмутимо, но перед самым общежитием увидела рекламный стенд с новым портретом Вячеслава... Ее сразу затрясло, опять все сразу вспомнилось, и, не удержавшись, она достала из рюкзачка косметичку и помадой подрисовала певцу кривой нос, косые глаза и, как живому, показала язык.
Наутро Ася написала в деканат заявление на отчисление и через несколько дней, никому ничего не объясняя, уехала в свой текстильный городок на Волге, где у нее жили мама, братишка и много-много хороших людей.
КОНОПЛЯ
Все внимательнее приглядываясь к жизни, механизатор Павел Тоньшин все более удивлялся, замечая необъяснимое: фермы в районе закрывались и растаскивались, многие поля заросли непроходимым бурьяном, райцентр утонул в татарнике, а на берегу водохранилища росли и росли коттеджи, словно там создалось особое государство и жили в нем особые люди, ничего не знающие о пустых фермах и заросших полях.
Ко двору безработного Тоньшина в последние годы ничего не прибыло — только почему-то убывало. Даже жена Светлана грозилась уйти, хотя за двадцать лет совместной жизни и намека похожего никогда не делала, а тут как взбеленилась: «Если через месяц не найдешь работу, то потом можешь не стараться — все равно разведусь!» Сказанула, а не подумала о восемнадцатилетнем сыне. С ним-то что делать? Пополам делить? Как вещь? А сын для Павла — самый дорогой человек на свете: высокий, стройный — весь в мать, а от него, отца, только, пожалуй, фамилия досталась, но, может, поэтому и любил его так, как можно любить единственного сына. Сам-то Павел невидным уродился: мелкий, глазастый и кривоногий к тому ж. Одним словом — механизатор. Правда, голос имел на удивление зычный и нрава был крутого, особенно когда выпивший. Его так и называли по-современному: Крутой. Словно рэкетира. Только настоящие рэкетиры на иномарках разъезжали, а он, когда был бензин, добирался с женой в райцентр на рваном «Запорожце»; хотя теперь тоже иномарка. Съездит и на прикол ставит до следующей поездки, которые с каждым месяцем становились все реже.
Теперь же и вовсе забудь, Тоньшин, о машине: теперь только пешим ходом, да и то когда есть настроение. А настроение-то идет от совместной доброй жизни, а будет ли она доброй, если уж жена сына поставила в пример, когда тот недавно пришел домой с первой получкой за охрану посевов. А чего их охранять, когда давно без объездчиков обходились? Или уж теперь жизнь такая пошла: к каждому полю человека ставь с наганом! Так тогда овчинка выделки не будет стоить.
Правильно размышлял Тоньшин, привычно, поэтому и сомнение брало: что же это за работа такая у сына? Как-то спросил, а он лишь отмахнулся: «Какая тебе разница, отец!» И добавил насмешливо: «Вы с матерью поменьше болтайте-то!» Улыбка, конечно, не понравилась: холодная, мерзкая — никогда такой не было. Сперва думал, что сын начал выпивать, но, несколько раз незаметно принюхавшись, хмельного запаха не почувствовал и еще сильнее озадачился. «Он, может, и не посевы охраняет, может, с бандой какой-нибудь связался?!» — тревожился Тоньшин. И чем сильнее тревожился, тем сильнее хотел узнать правду. А как узнаешь? Ведь не спросишь напрямую? Генка и прежде-то не отличался болтливостью, а теперь и вовсе не подходи. Тогда Павел решил проверить тайно. Поэтому, когда однажды с утра сын начал седлать лошадь, был наготове и следом нырнул за огороды, чтобы проследить направление... Проследил, но только до леса... «Погоди, — укорил себя Павел за недогадливость, — ведь лошадь подкована — следы должны быть!»
Тоньшин когда-то служил пограничником в Казахстане, и уж в чем-чем, а в следах толк знал. Ведь если уж там, где пыль да камни, умел читать их, то в родных-то местах — запросто. Вспомнив службу, он начал ступать по-кошачьи, словно за каждым кустом сидел нарушитель... Перешагивая поваленные осины, Тоньшин все более сомневался, потому что там, куда вели следы, километров на пятнадцать стоял лес, и, кроме покосов на месте бывшей сторожки лесника, от которой теперь остались лишь несколько серых подсох, торчащих из крапивы, не было никакого иного места, пригодного для посевов... Павел шел все осторожнее, часто останавливался, прислушиваясь и оглядываясь. Когда же неподалеку всхрапнула лошадь, то и вовсе сошел с дороги.
Но как настоящий пограничник, не спешил к видневшейся опушке, а присел и прижался к шероховатой осине, боясь некстати кашлянуть, хотя сына пока видно не было. А когда услышал треск сучьев, то увидел и самого Генку, неторопливо заглядывавшего под кусты; сын, видно, искал грибы и прошел метрах в двадцати от широкого листа папоротника, под который нырнул Павел, не желая выдавать себя.
Теперь, когда сын обнаружился, он осторожно вышел на поляну с другой стороны, и удивился нездешней высокой траве, потому что поляну еще лет пять назад выкашивали до последней былинки, а теперь, оказывается, и сюда пришло запустение. Что тут можно охранять? Так ничего и не поняв, Павел решил убираться восвояси. Но вспомнив Казахстан, вспомнил, как их заставу посылали на сжигание конопляных полей, то там, то тут появлявшихся в степи... И подошел поближе к остролистой траве, растер меж пальцев метелку, понюхал — конопля! Она самая. И к ним добралась! Сразу вспомнились блестящие глаза сына, его гонор в разговоре — вот она причина! Захотел сразу же подойти к нему, все высказать, потому что не мог терпеть до дома, где он наверняка начнет выкручиваться, и ничего не расскажет о том, кто засеял коноплю. А хозяин конопли просто так не расстанется с ней. И если сына еще как-то можно уговорить, то того, неизвестного, никакими разговорами не проймешь. «Таких только огнем можно проучить!» — решил Тоньшин.
Он хотел в этот же день прийти сюда еще раз и, как только сын уедет, поджечь делянку. И только на обратном пути вспомнил, что конопля еще не вызрела, зеленая стоит — сама не загорится. Бензин нужен! И не стакан и не два, а желательно канистра-другая. Да только запасов дома никаких, а в «Запорожце» оставалось литров пять — мало, даже если все слить.
Мысль о бензине не давала покоя несколько дней. Тогда занял канистру у соседа. Обещал через неделю отдать. Утром ушел из дома намного раньше сына, сказав жене, что отправился на водохранилище проверить вершу, а сам дойдя до лощины, вытащил из кустов спрятанный рюкзак с канистрой и двухлитровой пластиковой бутылкой отработанного машинного масла, чтобы долить в бензин, ведь без масла он фыкнет — ничего не успеет разгореться.
Никогда, наверное, Тоньшин не ходил так быстро, даже во время службы на заставе, когда однажды полдня гнался с собакой по следу нарушителя. Нарушителя задержали другие, но и он свое дело сделал: не отпустил далеко, даже дважды стрелял... Но тогда он гнался ради долга, а теперь спешил ради собственного сына.
Тоньшин поджег коноплю с наветренной стороны, надеясь, что ветер поможет сделать то, что не под силу двадцатилитровой канистре... И когда огонь взметнулся на несколько метров, в душе Павла расцвела необыкновенная радость, словно он всю жизнь мечтал об этой минуте. Огонь подгонял сам себя, и очень быстро добрался до середины делянки, оставляя позади дымящиеся будылья, и он бы добрался до противоположной опушки, но там, видимо, не успела просохнуть роса, и огонь мало-помалу поник, растворился меж зеленовато-желтых, опаленных поверху кустов конопли. Но и то, что получилось, несказанно радовало. То ли забывшись от радости, то ли не думая в эти минуты ни о чем другом, Павел вздрогнул от знакомого голоса.
— Зачем это сделал?! — услышал он и, оглянувшись, увидел сына.
Испугавшись его свирепого взгляда, нехотя ответил:
— Хотел — и сделал, чтобы тебя спасти!
— Спасибо, отец, спас! Хоть понимаешь, что натворил-то?
— Меня это не волнует.
— Зато меня — очень... Как теперь отвечу за посев?!
— Никак... Скажешь, кому надо, что, мол, молния жиганула...
— Молнии без дождя не бывает!
— Скажи, что сухая была...
— Ладно, отец, с тобой бесполезно говорить... Иди домой и ни кому не попадайся на глаза. Сам отвечу. Скажу, что грибники костер развели.
Тоньшину было несказанно жалко сына, даже предложил вместе пойти к его дружкам и сознаться, но сын только покрутил пальцем у виска. Отцу даже обидно стало, словно они поменялись ролями, и сын теперь стал за старшего и смотрел на него, как на дитя неразумное. Генка чуть ли не силой прогнал Тоньшина домой, а сам вернулся с заплывшим глазом и хромающий на правую ногу. Как увидел Павел сына, то сразу взвился:
— Пойдем разберемся!
— Отец, тебе жить, что ли, надоело? Сиди и не рыпайся!
Пока они говорили вполголоса, на крыльце появилась Светлана, увидев сына, чуть в обморок не упала:
— Кто это тебя так?
— С лошади упал...
— Что-то не верится...
Следом за Светланой, появилась мать Тоньшина, сразу подступила к внуку и ну пытать: что да как? А Генка, совсем обозлившись, истерично выкрикнул: «Да пошли вы все, желанные!» — и убежал в сарай, закрылся изнутри и до вечера просидел там.
Его терзала доводящая до истерики мысль о том, что жизнь кончена, терзала еще с утра, когда сообщил Золотому о пожаре на коноплянике. И не потому что сразу же был избит им — это чепуха, а из-за того, что еще предстояло испытать, когда Золотой подошел к нему, харкавшемуся кровью на полу, и приставил к горлу нож:
— Если вечером не возместишь убыток — конец тебе! Конкретно говорю!
Кто бы другой поджег коноплю — Генка не задумываясь сдал, но как выдать отца? Поэтому и проревел в сарае весь день, а когда стемнело, собрался в поселок к Золотому, хотя сперва хотел скрыться... Но ведь всю жизнь не будешь прятаться, когда никогда, а отвечать придется. Если только самого Золотого завалить?! Так дружки его уже все знают. Хочешь не хочешь, а надо сдаваться... Пока ехал, проклинал тот вечер, когда связался с ним, соблазнившись на поселковой дискотеке несколькими затяжками анаши...
Приехал, а он не один: еще два дружбана сидят, покуривают и смотрят выжидающе.
— Привез? — спросил Золотой; Золотой только по прозвищу, а сам рыжий-прерыжий, лишь усы почему-то черные.
— Вот что осталось от зарплаты... — еле слышно промямлил Генка и выложил деньги на стол, понурился.
— Ну и что с тобой делать после этого?
Генка молчал.
— Пакет на голову — вот что! — предложил один из дружбанов, раздавив в пепельнице окурок.
— Запросто! Пакет на голову, чтобы не визжал, и ножичком пощекотать! — согласился Золотой и подошел сзади к сидевшему Генке, ткнул ножом под лопатку, и Генка после короткой боли почувствовал, как горячая струйка потекла по спине...
— Что ты делаешь?! — закричал он и закрыл лицо руками.
— Испугался! Еще недавно крутого из себя строил, а оказался уродом! Вот что, крутой урод, сейчас чеши домой, раз у тебя денег нет, и... и подожги свой дом!
— А как же мать с отцом, бабка?
— Не понял? Два раза повторять не будем. Пошел вон!
Генка хотел сразу заявить в милицию, и уж было собрался идти в поселковое отделение, но на полпути передумал, вспомнив, что частенько видел участкового вместе с Золотым, и правды у них не сыщешь. Еще и хуже сделаешь. Прежде всего — отцу. Ведь пока никто не знает о нем, а если Золотой пронюхает, то — хана! А от этой мысли Генку начинало колотить. Поэтому отправился домой, еще до конца не понимая, что идет поджигать собственный дом, отца с матерью, бабушку... А когда пришел, то, сменив окровавленную рубашку, долго сидел за сараем, прислушиваясь к визгливым вскрикам девчат на пятачке.
Более всего заботило, чтобы родители сами вовремя выскочили из горящего дома и бабушку не забыли. Конечно, надо как-нибудь предупредить их... Он так и решил и поджег не со стороны веранды, как учил Золотой, а с противоположного угла, где белели «стаканчики» с проводами: подозрений меньше... Промасленная ветошь вспыхнула неожиданно ярко, от испуга сперва даже хотел загасить ее, но вспомнил Золотого и отступил от разгоравшегося огня за угол, а когда пламя заполыхало, загудело — постучал в окно... Услышав в доме крик бабушки, убежал в сад, где просидел все время, пока горел их старый деревянный дом.
Генка видел, как бегал отец, вынося из дома вещи, как столкнулся с матерью, и та что-то закричала то ли ему, то ли свекрови, мешавшейся под ногами. Когда же ее усадили на ворохе спасенного тряпья, а отец выгнал из катуха овец, унесшихся в темноту, и ревевшую корову, привязав ее к березе через дорогу, — прибежали на помощь парни с пятачка, соседи, больше переживавшие за свои дома, потому что к тому времени дом Тоньшиных почти сгорел. Только сумели сарай отстоять.
Когда уж гореть было совсем нечему, приехала из райцентра пожарная машина. Два пожарника деловито размотали шланги, залили дымящиеся головешки, вылили остатки воды на соседние постройки и так же быстро уехали.
Была изба и нет избы.
Только на рассвете вспомнили о Генке. Да и то, когда он, хромая, сам появился и молча встал перед пожарищем. Потом, вздохнув, загадочно сказал отцу:
— Это, может, и к лучшему...
Генка отошел к дровосеку, сел на него и обхватил голову руками. Сидел долго, пока не подошла бабушка, ласково спросила:
— Ты чего, Генька?
Он заплакал и, растирая слезы, отвернулся.
— Не переживай, родимый. Сарай остался, до зимы как-нибудь проживем...
Генка вздохнул, шмыгнул носом и спросил, словно укорил:
— А зимой что делать будем?
— К дочке моей в соседнее село уйдем... Зиму перетерпим, а там, глядишь, и построимся.
— Строиться не на что!
— Машину продадим, корову...
— Много твоя машина стоит... Сто долларов за нее не возьмешь!
Павел стоял в стороне и слушая разговор матери с сыном, не мог понять интонацию, словно его, Павла Тоньшина, и не существовало более, а всеми делами теперь заправлял сын, а на него, отца своего, он уже смотрел как на пустое место. Поэтому, когда сын наговорился с бабушкой, отвел его в сторону и зло сказал:
— Из-за твоей конопли подожгли в отместку. Знать кто сделал — кишки бы выпустил!
— Выпустить-то недолго — найти сперва надо! Хорошо что нам с тобой не выпустили!
Больше они не говорили об этом ни в этот день, ни в последующие. Сразу же начали возиться на пожарище: собрали и перетаскали в овраг головешки, соскребли гарь до земли, потом Павел очистил от травы заросшие кучи песка, пролежавшие без дела десять лет, с того самого времени, когда собирались строиться, но остались без сбережений, — надо с чего-то начинать. Павлова мать еще утром отправилась к дочери, а вернулась к вечеру на мотоцикле с мосластым зятем Сергеем, едва умещавшимся за рулем: теща сидела в мотоциклетной люльке, а кубастенькая Сергеева жена как лягушка сзади ухватилась за мужа.
Павел поздоровался с зятем и кивнул на пожарище:
— Вот с чем остались!
— Чепуха... И не такое бывает!
К ним вышла Светлана, похудевшая и почерневшая лицом за одну ночь, истуканом встала рядом, а Павлова мать вздохнула:
— Не горюй, Паш! У Сергея есть возможность сруб взять в лесничестве! А сруб будет — и все остальное помаленьку в кучу соберется.
— А деньги где на сруб?
— Бесплатно дадут Сергею... Ну не совсем бесплатно, а вместо зарплаты... Так что надо соглашаться. А за сруб постепенно расплатимся... Пенсию я получаю, картошку осенью выкопаем — сдадим в заготконтору. На худой конец — корову можно продать. Проживем, в войну и не такое бывало!
И действительно, горевали только в первые дни, а когда привезли сруб и плотники за два дня установили коробку на подготовленный фундамент, то все сразу повеселели. И более всех — Генка. Павел не уставал удивляться. Прежде-то не заставишь за водой сходить, а теперь везде первым успевал: плотникам помогал, глины для печки несколько тележек из оврага привез — и все без понуканий, самостоятельно, словно подменили парня. Глядя на него, Павел в душе радовался: значит, не зря коноплю спалил, значит, подействовало! Правда, без избы остались, и долго еще будут расплачиваться за новую, но главное — сына столкнул с кривой тропинки, можно сказать, спас, хоть в этом получил прибыль. И эта радость жила в нем постоянно. Он часто вспоминал о чужих коттеджах, но теперь, оказывается, и ему повезло, да еще как: с сыном! И хотелось верить, что это везение не последнее.
А отстроились быстро: через месяц уже печку затопили, к концу октября двор для скотины срубили и даже веранду успели сделать, правда, пока она стояла без рам, и на зиму закрыли проемы рубероидом.
Более всех радовался Генка. И все бы хорошо, но, как поставили дом, стал сниться Золотой. И сон был один и тот же: узнал Золотой, что Тоньшины построились, и снова заставлял платить за коноплю... Денег у Генки, конечно же, не было, а тот всякий раз говорил: «Так теперь же новый дом имеется! Иди и поджигай!» От такого сна Генка сразу просыпался и потом полночи не мог заснуть...
Поэтому младший Тоньшин затосковал и через несколько дней сам отправился в военкомат и вернулся с повесткой, поставил родителей перед фактом:
— В армию ухожу! Через три дня!
Павел ничего не успел сказать, а стоявшая рядом Светлана всплеснула руками:
— Сынок, у тебя же отсрочка из-за пожара!
— Кончилась... Забирают! — развел руками Генка и заговорщицки посмотрел на отца, моргнул, как приятелю.
Теперь Генка снова радовался. Радовался скорому призыву в армию, радовался, что после летних пожаров остался жив, что и с отцом ничего не произошло. И хотя тогдашние события теперь выглядели не такими уж грозными, но все равно на душе было легко и вольготно, потому что совсем скоро он будет далеко от Золотого, от его наглой рыжей морды.
Павел будто знал о настроении сына и одобрительно глянул в ответ — как давно не смотрел на своего высокого, голубоглазого Генку, уродившегося в мать, и от этого казавшегося еще любимее, потому что без Светланы Тоньшин не мыслил жизни, хотя никогда не говорил ей об этом.
А через три дня, после скромных проводов, Генку повез в военкомат местный шофер, тот самый, который летом одалживал бензин. С прослезившейся бабушкой Генка распрощался около дома, отец с матерью забрались в кабину, а он с приятелями спрятался от холодного ветра в кузове, укрывшись брезентом. На поворотах парни наваливались на визжавших девчонок, когда же поворотов не было — наваливались просто так.
Генка в этой кутерьме не участвовал. Он обдумывал, как бы половчей попросить прощения у отца и признаться в поджоге собственного дома, но так, чтобы никто не услышал и никогда не узнал.
Хотеть-то хотел, но так и не сказал, не признался.
Духа пока не хватило.
ЦАПЛЯ
— А ее едят? — спросил Олег, брезгливо пнув рыжевато-охристую птицу с длинными желто-зелеными ногами, плетьми лежащими на траве.
— Что-то не слышал, — ответил я неуверенно, а приятель воодушевился и сказал таким тоном, будто его заставляли есть эту самую цаплю. Даже сморщился:
— Точно — не едят. Мне кто-то говорил, что они дохлятину жрут!
Я начал разглядывать птицу, которую так близко никогда не видел, а Олег, осмотрев на свет стволы ружья, обиженно вздохнул:
— Только патрон зря сжег!
После его вздоха хотел спросить, зачем он стрелял в невредную птицу, но не спросил. Мне вспомнилось, как мы собирались на охоту, как он расхваливал здешние места, хотя ничего примечательного в безлесных берегах реки я не увидел... А по его словам выходило, что лучше, чем «охота у свояка», ничего нет на свете.
— Свояк письмо прислал, — говорил недавно Олег за кружкой пива, — пишет, что пролетная утка пошла... Так что собирайся — в следующие выходные поедем, только тормоза отрегулирую.
Вместе мы работаем недавно: стоим за соседними станками в ремонтном цехе. Он перевелся из филиала, причину перевода я не знал, да это и неважно: главное, он — охотник. Охотник, как успел понять, заядлый, опытный, что для меня, начинающего, важно вдвойне. Это, наверное, и сдружило нас. Хотя первое время не понимал, почему Олег тянется именно ко мне, но потом догадался: не противлюсь его болтовне — а заливать он мастак. Вот смог же убедить, что поохочусь всласть...
Однако за всю зарю мы ничего не добыли, только тощая цапля лежала на рыжей траве.
— Отволоку свояку, — сказал Олег, — собаке отдаст.
Он затолкал неуклюжую птицу в рюкзак, а когда возвращались в деревню, передумал и моргнул по-свойски:
— Чучело набью, буду гостей пугать!
Но заняться птицей сразу у него не было времени, а скорее — желания. Потому что, вернувшись с охоты, он уговорил свояка сделать из яблок, скармливаемых скотине, домашнее вино. Олег не поленился слазить на чердак и подал оттуда три огромные, пыльные бутыли. И к соседям сбегал — попросил мясорубку. До обеда они со свояком — молодым, сонным мужиком — провернули ворох яблок. Мне в этой затее отводилась самая скучная роль: я вырезал у яблок гнилые бока и бросал в эмалированный таз со сколотыми краями. Вскоре руки почернели от яблочного сока, а правая совсем занемела и едва держала нож. Мне бы воспротивиться, но было неловко отказаться, и поэтому я мужественно кромсал яблоки до тех пор, пока все бутыли на две трети не были наполнены красно-бурой массой, разукрашенной коричневыми зернышками, как изюмом.
Пообедав, Олег вспомнил о цапле, но от нее стало попахивать и он выбросил ее в овраг, потому что пришла пора собираться на вечернюю зарю. Пока собирались, наползли тучи — стало сыро, зябко, скучно. Начался дождь, да сильный, с пузырями, будто стояло лето, а не конец сентября. Свояк завалился спать, а мы с Олегом загрустили и стали ждать окончания дождя, но до самой темноты так и не дождались и последовали примеру хозяина, потому что минувшую ночь провели за рулем и почти не спали.
Проснулись глубокой ночью. Сонные, начали собираться и, забрав резиновую лодку и ружья, отправились на реку. Вчера четыре километра проскочили мигом, а после дождя да в темноте эти километры показались вдвое длиннее...
Вместе с дождем пришло похолодание, и теперь от реки исходил густой туман, встретивший на дальних подступах. Было интересно и жутко идти в сплошном «молоке», едва успевая за длинной фигурой Олега. У меня, потерявшего всякую ориентацию, вдруг родилось удивительное чувство: сделалось тревожно оттого, что идем в другую сторону от реки и вот-вот должны увидеть крайние деревенские дома... И тем неожиданнее было оказаться на месте — даже чуть не оступились в воду, но нас задержали камыш и осока, росшие вдоль низкого берега.
Мы похрюкали насосом, надувая лодку, расправили раструбы охотничьих сапог и стали дожидаться рассвета: Олег скрылся на лодке в камыше, а я замаскировался на берегу.
Рассветало так незаметно, что от постоянного напряжения устали глаза. Я больше доверялся слуху, надеясь услышать свист крыльев, но близко утки не подлетали, а те, что проносились чуть дальше, в тумане видны не были. От сырости и холода, от невезения я мало-помалу к охоте остыл, а ружье повесил на плечо, устав держать наготове... А тут еще привлек внимание паучок, возившийся на росистой метелке камыша. У паучка, видно, в жизни что-то случилось неладное, он бегал по метелке туда-сюда, словно искал что-то. Ему, наверное, было очень грустно оттого, что он был один и никто не мог ему помочь, а я не знал как. Да к тому же мое внимание что-то отвлекало, и не понять, что именно. Это было похоже на наваждение. Я отворачивался от суетившегося паука, закрывал глаза, но, открывая их, снова и снова видел «мешавший» предмет, находившийся у самой воды на одной мысленной линии с паучком. До предмета было метров тридцать, и в тумане он напоминал корягу, темнеющую в камыше. По-прежнему наблюдая за паучком, я нет-нет да посматривал на предмет и чувствовал, что это необычный предмет — он шевелился, и не шевелился даже — еле заметно менял позу. От собственной неподвижности и напряжения стало казаться, что из воды торчит чья-то рука; наплывала новая волна тумана — и уже виделся горбатенький старичок, стоящий на одной ноге.
Мне еще что-то мнилось до тех пор, пока туман немного не рассеялся. И тут я догадался: это охотящаяся цапля! Едва сделав открытие, я забыл о нем, потому что услышал уток. Два чирка — свист крыльев услышал раньше, чем увидел их самих, — нацелились на полянку чистой воды, но, заметив меня, тотчас исчезли в мягкой туманной наволочи. Это произошло так быстро, что я даже не успел снять с плеча ружье. Только привычно дернулся, хватаясь за ремень, и этого резкого движения оказалось достаточно, чтобы спугнуть цаплю. Она подпрыгнула и, стреканув по камышу округлыми крыльями, стала набирать высоту. Летела цапля тяжело и заполошно, испуганно вытянув шею: отвислые ноги, казавшиеся привязанными, ей явно мешали.
Вдруг мысли смешались, когда я сообразил, что птица полетела на Олега.
— Это — цапля! — крикнул в туман. — Не стреляй!..
Но слов моих Олег не слышал, потому что я еще не успел крикнуть «Не стреляй», а цапля, сложившись комком, рухнула в заросли... Одновременно с этим словно из дальнего далека услышал выстрел.
В это утро охотиться я больше не мог. Сразу ушел в деревню, собрал рюкзак и, распрощавшись с удивленным Олеговым свояком, спросившим: «Ничего не случилось?» — отправился на шоссе дожидаться попутку, потому что не было сил возвращаться с Олегом в одной машине. Только сказал на прощание хозяину, чтобы не волновался:
— Все нормально...
В этот момент я с удивлением подумал, что забыл имя «свояка», совсем не представляю его жену: она постоянно гремела в кухне посудой, но ее саму видел раз или два. А пока дошел до шоссе, запамятовал и название деревни, в которой останавливался на ночлег, да и не хотелось ничего вспоминать.
Несколько дней ходил сам не свой.
Правда, через неделю-другую немного отмяк, во всяком случае уже не так злобно смотрю на Олега, склонившегося за соседним станком. Только теперь почему-то постоянно кажется, что вместо него стоит кто-то другой: с длинным клювом, черным хохолком на вытянутой голове, по-стариковски согнутенький на длинных тонких ногах. Это наваждение не проходит и тогда, когда Олег изредка подходит и что-нибудь пищит по-птичьи, например:
— На русаков не собираешься?.. А то свояк пишет — вино-то вовсю фурчит...
В таких случаях я теряюсь и не знаю, что ответить Олегу, на каком языке говорить с ним, и всякий раз неопределенно пожимаю плечами.
СТЕПАНОВА ТОНКОВЕТКА
Она и на грушу-то совсем не походила: высоченная, вровень с соседней липой, корявая, и плодов почти не родила. Десятка два-три в иной год осилит, но и те, едва вызрев, падали в бурьянистый овраг, из которого груша торчала как голенастая заморская пальма, заслоняя лохматой макушкой пол-улицы. И никому от нее пользы, а Степану Кузякину только вред, потому что его пчелы, начиная роиться, почему-то выбирали именно тонковетку, именно ее суковатый ствол привлекал их, словно его мазали медом. Степан даже знал: если рой сел на грушу, то и нечего пытаться снять его — самая высокая лестница не доставала. А лезть по-обезьяньи — сноровка не позволяла: шестьдесят почти!
У него давно вскипала мысль спилить грушу, но она росла в том месте ничейного оврага, которое являлось продолжением чужой усадьбы и, по неписаным местным правилам, полностью принадлежала соседу Алешке Филимонову — прижимистому и, как все прижимистые, не дураку выпить на дармовщинку. Сколько раз Степан просил убрать ненужную грушу, даже помощь предлагал, но тот, зная свою правоту, ставил условие:
— Гони пузырек, и я, всегда пожалуйста, пойду навстречу!
Маленький и вертлявый Алешка вызывал в степенном Кузякине неприязнь, даже брезгливость, поэтому и бутылку жалел, особенно когда представлял, как тот будет радостно подмаргивать да хихикать в кулачок.
Так, наверное, тонковетка и дожила бы до старости, но неожиданные события ускорили ее конец, хотя начались они еще в прошлом году, когда у бывшей Степановой залётки — Шуры Поспеловой по прозвищу Симфония умер муж. Услышав прошедший по селу слух, Кузякин воспринял его равнодушно, потому что доармейская его любовь забылась к шестидесяти годам. Только чудное прозвище, шедшее от Шуриной голосистости, осталось в памяти. И когда через много лет кто-нибудь в случайном разговоре вспоминал его первую любовь, спрашивая, где теперь Поспелова, то он делал удивленные глаза и сам же спрашивал встречно: «Симфония, что ли? Я почем знаю... Говорят, каждый год к черным мужикам на юг ездит...» При этом Степан всегда делал многозначительную паузу и начинал первым смеяться, потому что когда-то она обидела — не дождалась его из армии, вышла замуж и уехала с мужем в Москву. С тех пор редко в какой год видел ее. И мужа тоже. Может, когда бывают в отпуске, по домам отдыха разъезжают или по санаториям каким. Кто их знает? У него своя семья: жена и трое детей. Старшие — дочь и сын — в городе обосновались, а младший пока никуда ехать не думает. Да и поди плохо ему за родительским спинами. Но это ладно — другое беспокоит: за тридцать уже, а все еще холостой. Избалуется — попробуй потом жени такого. А с другой стороны — хомут надеть никогда не поздно. «Я-то поспешил, отомстить Симфонии хотел — через месяц после демобилизации расписался, — иногда думал Степан, вспоминая как женился, — а, спрашивается, зачем спешил? Кто неволил? Погулял бы лет пяток, может, в жизни что-нибудь по-другому получилось. Вроде и так неплохо сложилось, а, глядишь, еще бы лучше было!»
Похожие мысли приходили в последние годы все чаще, а когда узнал о Шурином горе, — чуть ли не каждый день. Вспоминал, какая Шура была ласковая, желанная. Даже, грешным делом, начал сердиться на ее покойного мужа, с которым в молодости частенько дрался из-за нее и который жизнь с ней прожил, а ничего, наверное, этого не заметил...
Всю долгую зиму, как обычно, Шура в селе не появлялась, а как сошел снег — неожиданно первой из дачников объявилась. Говорят, бабам в магазине жаловалась, как незавидно теперь в Москве на пенсию жить, да и на похороны в том году истратилась, даже назанималась... А теперь — хорошо дом от родителей остался — надо картошку сажать, бахчи разводить. Иначе совсем тяжело придется.
Услышал Степан такие новости, и самому захотелось увидеть Шуру, поговорить хотя бы чуток. Как-никак — не совсем уж чужие-то. А тут и ее саму повстречал. Будто по заказу. Шел из ремонтных мастерских, а она зачем-то навстречу... Первая поздоровалась.
— Здравствуй, дорогой Степан! Как поживаешь, как детки? — спросила ласково и желанно.
А у него от неожиданности руки-ноги не свои сделались. Зачем-то приподнял замызганную кепчонку, словно не Шуру Поспелову встретил, а важного начальника, что-то промямлил невразумительно. Потом ругал себя: «Я только с Филимоном языкастый. Не мог с какой-то Симфонией толково покалякать!»
После мимолетной и конфузливой встречи, после которой Степан все Шуре простил, его так и подмывало еще раз встретиться с ней, а если не удастся поговорить — хотя бы посмотреть на нее... А как посмотришь? Не пойдешь ведь к дому, не станешь маячить у крыльца... Так месяц прошел, другой... А как-то, покуривая у своего палисадника, он упростил задачу, когда пришла мысль о тонковетке. Ведь только спилить ее — и вот, пожалуйста, огород Поспеловой будет как на ладони. Подумал и сразу пошел к Филимонову. Вызвал из дому и, постаравшись не выдать истинной причины беспокойства, сказал как можно ласковей:
— Твоя взяла, Алексей! Бутылка с меня — пойдем грушу завалим. А то лето ныне жаркое, пчелы раньше обычного роиться начнут!
Филимонов глянул на Степана с досадой, а ответил назидательно, даже жалеючи:
— Говорил тебе, когда водка дармовая была, — не захотел! А теперь на дорогую пришлось раскошелиться!
Степан не стал перечить, лишь подумал: «Сейчас не только водка, а все дорогое стало... Погоди, филимоновская морда, прибежишь меда просить — тогда уж я тебя причешу!»
Через полчаса тонковетка лежала поперек оврага. Тут же обмыли событие. Немного поболтав, довольный Алешка отправился загонять овец, а Степан остался, с затаенной радостью рассматривая Шурин огород за оврагом, оказавшийся неожиданно близко. Саму ее он в этот вечер не увидел, но не огорчился — завтра будет день. Тогда она выйдет собирать на картошке жуков — и смотри-любуйся на Симфонию сколько хочешь. А чтобы не вызвать подозрение жены, решил завтра начать красить палисадник, и сразу же захотел подготовить краску и кисть. Кисть нашел быстро, а банки с краской и олифой куда-то запропастились. Спросил у жены, а та почему-то вдруг недружелюбно фыркнула:
— Зачем они тебе на ночь глядя?!
— Палисадник завтра красить буду...
— Сам же на лето в погреб убрал, чтобы не высохли... А чего это за палисадник решил взяться, если в прошлом году красили?..
— Тебе все объяснять надо... Не видишь, что ли, краска лупиться стала!
— Чего это ей лупиться вдруг?!
— А того это... Без олифы покрасили, сыну было лень в хозяйственный съездить...
— Ну как хочешь... — не стала спорить жена и, на радость Степана, отвязалась.
А ему только этого и надо.
Еле он дождался следующего дня, а с утра пораньше уже начал возиться перед домом. И, словно чуял, вскоре увидел Шуру. Она появилась в белой кофточке, в коротких каких-то штанишках — приезжие девчата в таких щеголяют — а в руках ведро для жуков. Увидев Степана, махнула ему, и от ее внимания у него отчаянно, как в молодости, заколотилось сердце. «Ведь помнит, помнит же наши денечки, — радостно вздыхал Степан, — да и как не помнить, когда, кажется, все вчера было...»
Степан красил штакетник, радостно насвистывал под нос и счастливо косился на Шуру. В те моменты, когда словно чувствуя взгляд, она тоже поглядывала на него, — сердце у Степана прямо-таки заходилось.
Это был самый радостный выходной за последние годы.
Правда, примерно через полчаса к Шуре вышел средних лет мужчина, тоже стал собирать жуков... Его появление заставило Степана удивиться и задуматься. Думал Степан, думал и решил, что это сын ее. Этим и успокоил себя, хотя, конечно, не до конца. Сомнение все-таки осталось. Он бы еще так долго переживал, но тут из дома вышла жена, уселась на лавочке и сына позвала:
— Иди, полюбуйся на отца нашего. Совсем сдурел на старости лет. Смотри, как старается!
Когда заспанный сын вышел из веранды и, закурив, сел рядом с матерью, она, неизвестно к кому более обращаясь, насмешливо сказала:
— Симфония-то, говорят, уж замуж выскочила!.. За физика какого-то... Вон на огороде вместе жуков ловят. Другая на ее месте посовестилась, а ей хоть бы что. Ведь еще и года не прошло, как мужа-то схоронила... А физик-то на пятнадцать лет моложе этой кобылы... Так что зря отец вчера тонковетку спилил. От нее хоть какая-то, а польза была, а теперь смотри день-деньской на эту Симфонию, мозоль глаза...
Сын, кажется, ничего не понял, зато Степан сразу все сообразил и от неожиданности будто язык проглотил, еще больше выдавая себя... Надо было что-нибудь сказать, перевести слова жены в шутку, но не хватило духа произнести в ответ хоть словечко. Он сделал вид, что пустая болтовня его не касается, а она легко поняла, чего стоит ему это молчание. С видом победителя позвала сына завтракать, а Степан остался стоять на коленях перед чередой штакетника... Надо бы продолжать красить, но руки почему-то сделались чужими и совсем не хотели слушаться.
