Павел АКИНИН. Время пришло

Рассказ

1

Первый снег в этом году выпал рано. Не успел начаться октябрь, а уже повалило вовсю. Совсем недавно и признаков зимы не было. Да и осень, местами, все еще боролась с летом, которое напоминало о себе то остатками зеленных листьев, то клочками зеленой травы, а то и просто теплыми, нежными лучами солнца.

А сегодня всё обрубило разом. Снег без разбору залеплял все, что хоть как-то напоминало о недавнем тепле. Станция «Ворошилов Плеть», находившаяся с западной стороны города и незащищенная ни единым строением, стала первой мишенью белого шутника.

– Ух и метёт, по-февральски, – негодовала тётя Зина, местная торговка, ожидавшая прихода состава. Единственный поезд, проходивший здесь раз в сутки, был для нее важнее воздуха. Да и для пассажиров и проводников тоже. Сибирь. От станции до станции сотни километров. А тут – тётя Зина. У неё и водочка, и коньячок, и пирожки «свойские», и детям сладости, в общем, все самое необходимое в дальней дороге. Проводники за глаза называли её «ходячим супермаркетом».

Олег из окна своего купе смотрел на приближающуюся станцию и ему издали казалось, что она вся трясется, словно кого-то боится. Калейдоскоп из снежной пурги, движущегося поезда, постоянно менявшей размеры станции, все это вместе, как магнитом, тянуло смотреть в окно. Но Олег все ж пересилил себя, оторвался от магического зрелища и пошел готовится к остановке. Нужно было запастись кой-какой провизией, да и так, подышать свежим сибирским воздухом. Он не любил летнюю Сибирь. Она казалась ему поддельной, не настоящей. Другое дело, лето в его родном Краснодаре. Когда жара пышет так, словно хочет тебя расплавить. А ты не поддаешься. Течешь весь, трескаешься, но не сдаешься палящему натиску. Может, по той же причине, не мог переносить краснодарскую зиму и его друг-сибиряк, приехавший как-то к нему зимой в гости.

– Ну вот что это? Ты можешь мне объяснить, Олежик? – возмущался он, взяв в руку жменю снега, тут же превратившуюся в жижу, – и это у вас зимой называется?

– Федь, ну а что ты хочешь? Хотел зимы, так не в тут сторону поехал тогда. У нас, братец, юг.

– А я с собой и тулуп, и валенки взял, дурень. А надо было тапочки.

И вот сейчас наступающая ранняя зима радовала Олега. Хотелось побольше побыть с ней, надышаться.

Поезд издал протяжный гудок и начал останавливаться. Олег посмотрел в окно. Теперь станция не казалась ему такой причудливой. Невысокое длинное здание с вытянутой крышей вполне мирно встречало подъезжающих.

– Остановка! Стоим пятнадцать минут, – отчеканила проводница и пошла в свое купе одеваться.

Любителей подышать свежим воздухом оказалось немного. Перрон пустовал. С десяток людей толпились возле тёти Зины. Та выслушивала просьбы, доставала из большого ящика на колёсах товар и одновременно с этим неустанно, голосом, который пробирался в самые отдаленные уголки станции, покрикивала:

– Пирожки! Горячие, свежие, свойския! Подходим! Пирожки…

Вместе с пирожками покупателям предлагались в путь-дорожку водочка, коньячок, вино, олений балык и настоящий сибирский чебак в копченном виде. Чебак был настолько выкопчен, что вместе с провалившимися, почерневшими глазницами, с облупившейся чешуёй напоминал корягу. А его запах пропитывал все в округе, и кажется, даже содержимое бутылок.

Олег постоял, похватал слегка морозный, сладковатый воздух, и пошел тоже к тёте Зине. Таких поездок, как эта, у Олега набралось уже с десятка два. И сколько он помнил, всегда они были шумными, без единого свободного места, тем более, в купейных вагонах. В основном ехали вахтовики. А здесь так случилось, что пересменка была в августе, и из-за аварии на платформе их бригаду оставили еще на два месяца. Все его коллеги – сибиряки, и только он «господин юг», потому и возвращался сейчас в одиночестве.

– Эх, хоть бы душинку занесло одну, уссурийская тоска, – проговорил он вслух, разглядывая в пакете две бутылки водки и нескольких копченных чебаков, – не поезд, а катафалк.

Уже взбираясь по ступеням вагона в тамбур, Олег заметил с головы состава бегущего человека с большой сумкой в руке. Он не смог определить сразу пол, потому что одет человек был не то в пальто, не то в платье, а на голове черная шапка.

– Цыганка, что ли? – вслух проговорил он, – не дай Бог, еще ко мне, и так хоть в гроб с тоски ложись.

Олег зашел в купе, разделся, аккуратно разложил провизию на столе, достал свой походный, раскладной стаканчик, приготовил пакет для костей и уселся на сторону по направлению движения поезда. Особенному церемониалу употребления спиртного он научился в Сибири, на вахте. Когда случался праздник, или просто выходные, когда было «можно», как бы не хотелось остограмиться, никто не позволял себе этого сделать раньше времени. Стол сервировался грубыми мужскими руками так тщательно и изящно, что даже самая опытная домохозяйка не смогла бы повторить церемониал.

Стол аккуратно застилался газетами в определенном порядке, так, что каждый угол газеты свисал равномерно, не меньше и не больше других. По центру стола ставилась большая, десятилитровая бутыль со сбитнем. А по обе стороны от него, в трёх литровых бутылях – настоящий сибирский самогон, настоянный на еловых шишках. Бутылочный натюрморт окружал заборчик из копченной рыбы, уложенный таким образом, чтобы ее мог достать беспрепятственно любой участник застолья. Если застолье случалось после посещения местного лабаза, то стол дополняли разные салаты, преимущественно смешанные из овощей и рыбы. Что и с чем было смешано, не играло никакой роли. Главное – чтоб было красиво разложено.

Потом ставились столовые приборы и посуда. Она хоть и отличалась размером и цветом, но в окружении порезанного треугольниками хлеба, разложенного веером возле приборов, смотрелась вполне гармонично.

Вот и сейчас Олег тщательно повторил сервировку.

Но не успев налить, услышал отъезжающую купейную дверь.

– А я к вам, – обрушился на Олега бархатистый, мужской баритон, тут же заполнивший собой все купе.

В дверях стоял священник.

2

Это был мужчина лет пятидесяти, высокого роста и крепкого телосложения. Слегка начавшая проступать сутулость в осанке могла свидетельствовать, что этот человек занимается какой-то скрупулезной, сидячей работой. Но эта сутулость совсем не портила фигуры, а, скорее, подчеркивала природную красоту. Глаза большие, чуть впалые, смотрели на Олега по-доброму. Такие взгляды Олега окружали последние десять лет, и он их бы не спутал ни с каким другими.

– Сибиряк, коренной, – тут же пронеслось в мыслях Олега.

Но самым привлекательным в этом красивом человеке была борода. От нее невозможно было отвести глаз. Олег не раз и сам пытался растить оную. Получалось плохо – редкая, клочкообразная поросль. А вот у большинства его сибирских друзей бороды имелись. Они были разные: короткие, постриженные, темные, рыжие, с проседью, но всегда небольшие. Даже если случалось задержаться на вахте, то у обладателей бород она приобретая штыкообразную форму.

А вот такой бороды он никогда в жизни не видел. У человека, стоящего пред ним, вместо нижней части лица красовался самый настоящий круг подсолнечника, тот самый, что растет у них в Краснодаре. Никаких других ассоциаций у Олега этот шароообразный пук переплетенных темных, местами рыжих, местами уже с островками седины волос, напоминающих усеянное семенами полотно подсолнечника – не вызывал.

– Ну, как говорится, мир дому, – начал священник и шагнул внутрь купе. При его приближении Олег еще раз оценил масштабность фигуры.

– И вам, батюшка, того же. Далеко едете? – все еще не отойдя от первого впечатления чуть ли не шёпотом проговорил Олег.

– А что, уже надоел? – священник вопросительно посмотрел на Олега и тут же рассмеялся. Смех был до того искренен и добродушен, что и на лице Олега засветилась улыбка.

– Да нет, не надоели. Так, для приличия спросил.

– Ну раз для приличия, то это другое дело. Да нет, недалеко. Три станции, а на четвертой сойду. У знакомого батюшки престольный праздник. Хочу проведать.

– Да, совсем недалеко, – сказал Олег, а про себя подумал: «Четыре станции, это километров пятьсот. Чего бы и не сходить в гости за полтысячи километров. Как говорится, одна нога здесь, другая там».

– А вы, следовательно, вахтовик?

– Это вот прям на лице написано?

– Нет, не написано. Просто на этом поезде в основном ваш брат ездит.

Олег молчал, совершенно не вникая в суть разговора, а продолжал зачарованно разглядывать бороду.

– А вы священник? – начал Олег после минутной паузы.

– Да. Служу уже двадцать пять лет. Отучился после армии в Иркутской семинарии и меня сразу сюда распределили, в Ворошилов Плеть, в храм святителя Дмитрия Ростовского. Так вот и служу по сей день.

– А я, как вы верно заметили, вахтовик. 12 лет уже тружусь в ваших краях.

– И как вам? Нравится?

– Очень. К другу после армии поехал. Он мне в армии все уши прожужжал про тайгу, про озера, про рыбалку. А как приехал, так и влюбился в Сибирь.

И тут Олег понял, что они все еще стоят друг против друга.

– Вы садитесь, батюшка. Стол у меня, конечно, небогатый, но вот стопочкой могу угостить. Или у вас пост?

– Отчего же не выпить, выпью. И поста сейчас нет.

– А я ведь вас издалека за цыганку принял, – продолжил разговор Олег. – Оно ведь, одежда ваша, на платье похожа.

– Так это и есть платье, по крою. Подрясником это уж мы его называем, священники. А так, это самое настоящее платье. Вот вы издали и приняли меня за барышню.

Олег достал еще один раскладной стаканчик, имевшийся у него на подобный случай, разлил, вспомнил, что у него был шоколад, достал, развернул, подвинув ближе к священнику.

– Ну что, батюшка? За здоровье?

– А за чье здоровье?

– Так за наше, – в недоумении ответил Олег.

– Меня вот зовут Кириллом, если удобно, можно отец Кирилл.

– А, это мы упустили. Я – Олег.

– Тогда, Олег, и за знакомство, и за здоровье, – и отец Кирилл, улыбнувшись, перекрестился и взял стаканчик.

– Я, отец Кирилл, сам-то верующий. Маманька у меня очень набожная, уж много лет по церквам и монастырям ездит. Как отец мой умер, так и мотается. Но я не совсем такую набожность принимаю. У меня семья. Оно ведь, ходи – не ходи, и хоть лоб разбей, а благосостояние не увеличишь. Все ровно трудится надобно. Так ведь?

– Все так, Олег. И даже больше скажу: это нам Бог так и заповедал – трудиться. Я вот, хоть и священник, и своего, священнического труда хватает, но и от земного не отгораживаюсь. У меня тоже семья. А то, что ваша мамаша по церквам стала ездить, это неплохо. Душа в ней живая, страдает без мужа, вот и ищет утешения. А где его можно найти, как не в Боге? Я ведь, так понимаю, вы не особо ее своим внимание балуете, раз уж столько лет в Сибири?

– Что есть, то есть. Совсем не балую. Да и когда приезжаю, тоже не выходит. Семейных дел набирается, дом понемногу строю. Знаете, я если бы так рано не женился, то тут бы остался. Все мне мило здесь: лес, реки, да и сам воздух другой, чистый. Я скорее домой не на отдых, а на работу еду. А отдыхаю здесь, в Сибири. Душой отдыхаю, понимаете?

– Понимаю. Очень даже понимаю. Но вот вы говорите, душой отдыхаете. Стало быть, есть у вас душа? Вы ведь сказали, что верующий?

– Душа, душа… Так у кого её нет? Она у всех есть, просто мы все по-разному её понимаем. Для кого-то это просто мысли, а для кого-то нет. Кто-то чувствует ее, как она в груди крутится, то проглядывает, то испугавшись чего-то, прячется внутрь, как лиса в нору. Вот вы чувствуете душу?

– Чувствую, Олег, еще как чувствую. И не только свою. Чужую даже больше чувствую, а через чужую свою познаю.

– И как же вы чужую душу чувствуете?

– Вам приходилось, наверное, слышать, что умирающему человеку часто священника зовут? Это нередко случается с людьми верующими, которые и в храм ходили, и исповедовались, и причащались в жизни. Вот с ними все как-то обычно происходит, естественно. А случается, позовут к умирающему, а он никогда порога церковного не переступал, не то что в таинствах церковных участвовать.

Вот позвали меня к одному такому человеку. Звали его Иван Петрович. Был он в прошлом партработником, в партии состоял. Да и потом, когда Союз развалился, чиновником работал. В доме у него – как в склепе. Ни икон, ни даже картин красивых. Шкафы с книгами, кресла еще с советских времен, диванчик. Жизни нет. Я-то вырос в семье староверов. Все у нас было живое. Несколько красных уголков со старорусским образами, вечерами освещаемые лампадами. Да еще и лампады разные, повседневные из зеленного стекла, праздничные – из красного. На каждом образе ручничок с кружевами. В пост темные ручники вешали, пост кончался – светлые. Красота. Все жизнью дышало.

А тут – мертвечина сплошная. Мне еще тогда подумалось, как же это человек может жить во всем этом? И не просто жить, а жизнь свою строить, детей растить, воспитывать.

– Многие, батюшка, так и живут. Это вам все дорого, вы к Богу поближе.

– Кто поближе к Богу еще выяснить нужно. Приехал я к этому Ивану Петровичу. Может, он когда-то и был важным человеком, но тогда передо мной лежал высохший старик с совершенно желтой кожей и с почти провалившимися глазами. Перед этим сестра его, которая меня позвала, рассказала о нем не в лучшем свете. Не любили, говорит, его люди. Уж больно дотошный был. Она один раз мебель польскую хотела купить по блату, так он, узнав, не дал ей. Сказал – не по закону.

Честно скажу, Олег, и во мне он при первом впечатлении не вызвал никакого сочувствия. Наша семья старообрядческая, натерпелась от таких в советское время. Со свету сживали, ничем не давали заниматься. Но мне он хоть и неприятен был, но отказать в исповеди я не мог. А сестра мне его так и сказала: уж который день священника завет.

И вот сел я рядом с ним на стул и спрашиваю:

– Иван Петрович, вы в Бога веруете?

– Как же, – говорит, – верю. С детства верю. Только вот стыдился я веры своей и заставлял себя не верить. А вот сейчас думаю, я ведь всю жизнь, получается, с мыслью о Боге жил. Что бы я не делал, о Нём только и думал, хоть и не хотел думать.

– Но раз веровали с детства, что ж в церковь не ходили тогда? – спрашиваю его.

А он отвечает:

– Так оттого и не ходил, что веровать не хотел. И в комсомол вступил, и в партию пошел оттого только, чтобы в церковь не ходить. Из моего окна видны кресты Свято-Никольской церкви. Вот, посмотрите, они и сейчас видны.

– Да, – говорю, – видны. И что от того?

– А то, что я всю мебель в комнате развернул так, чтобы на них не смотреть и не думать о Боге. Бывало, утром проснусь, забудусь и к окну иду. А они на меня смотрят. И тогда я о Боге только весь день и думал.

– Так вы, получается, жили-то в Богомыслии? – начал я его подбадривать. Хоть все еще и с неприязненным отношением к нему.

– Не знаю, как это называется, но вот так и жил. Всю жизнь. Я сейчас бы все изменил, но только вот сил уже нету. Умираю. Я ведь дурным человеком был. Характер у меня скверный. Много на руководящих должностях работал. С проверками разными ездил. И вот нередко видел, что оно, может, и не стоит какую-нибудь нестыковку оголять, а я оголю. Иногда из вредности оголю. Вижу, как человек страдает, съёживается весь. А я пишу. Отправляю. А потом дома лежу как мешок с цементом. И сам не знаю, отчего я так поступаю. А мысль о Боге рядом. Как пришпиленная. Думаю, все, не буду больше кляузничать. А на другой день в другое место еду, и опять недочеты выискиваю. А потом опять лежу. Вот так, батюшка.

И вот в тот самый момент, глядя на этого умирающего старика, проработавшего всю жизнь мелким чиновником и строчившим на всех подряд жалобы, увидел я душу живую!.. Увидел, как она мечется в этом человеке, словно загнанная в клетку птица. И такая это душа была большая, столько в неё всего вмещалось, что меня как будто током ударило. И вспомнил я тогда притчу о Закхее мытаре. Вы слышали о таком?

– Нет батюшка, не слышал, – ответил Олег, внимательно слушавший рассказ отца Кирилла. Вместо жизнерадостного, крупного человека, вошедшего в купе два часа назад, перед Олегом сидел совсем другой человек. Он все еще был обаятелен, но он сам как будто куда-то ушел, его внимание было не здесь, не в купе, а, возможно, в той самой комнате Ивана Петровича.

– Закхей был тоже чиновником, как и Иван Петрович. Он был начальником мытарей. Этих людей очень не уважали в народе израильском. Так как они собирали со своего народа налоги и отдавали их римлянам. И вот таким человеком был Закхей. А Христос в то время проходил через Иерихон, окруженный учениками и своими почитателями. И вот этот Закхей, мало того, что не пользовался любовью, так он еще и роста был маленького. И захотел только посмотреть на Христа. А я вот уверен, что он тогда пребывал вот в точно таком же состоянии, как и исповедуемый мною Иван Петрович. И вот Христос обратился к нему, заметил, да еще и в гости захотел. А народ вознегодовал. Он же грешник, как ты смеешь к нему идти? Вот вы, Олег, представьте нашего Ивана Петровича с портфельчиком, в очках, невысокого и полненького. И вот он пробивается к какому-то святому человеку. Мы же его сами и прогоним. Точно так же скажем, куда ты, негодный человек, лезешь?

– Что так, то так, – проговорил Олег. – Я бы, наверное, первым ему морду начистил.

– А вот Христос не начистил. Ведь у такого Ивана Петровича, всеми нами презираемого, души может оказаться больше, чем у нас. Живет такой Иван Петрович, скрипит, как этот поезд, лезет во всякую дырку, о которой и думать срамно. И, казалось, нет житья от него никому. Пишет все что-то, вынюхивает, подсчитывает. Письмеца разные, неприятные шлет. Но во всем этом общем негодяйстве есть маленькая закорючка, какая-то черточка от общего порядка, который и должен быть на земле. И вот в конце пути своего такой Иван Петрович, сам уже сомневается в том, что он делает, и от полученных тумаков страдает и мучается. И вот этой самой закорючки, которой у нас, у добрых и порядочных отродясь не было, хватает вполне, что б оказаться заметным Богу. И Господь уже шагает мимо нас, наступая на наши полы подрясников и кричит такому Ивану Петровичу:

– Эй, слышишь, Иван Петрович? К тебе хочу! В гости! Ты, говорят, устал от праведников? И я устал! Житья мне от них нет никакого! А ну, ставь на стол самогонку, задушевные беседы вести станем.

Последние слова отец Кирилл произнес с каким-то особенным придыханием, словно очнувшись от короткого забытья. И сказал Олегу:

– Ну, наливай, а то мне еще бы отдохнуть хотелось перед высадкой. Я к другу как раз к вечерней службе поспеваю. Служить будем, потом беседы вести.

Олег стал разливать.

– Да, отец Кирилл, неожиданным вы собеседником оказались. Не думал. И рассказ мне ваш очень понравился, за душу взял. И Ивана Петровича представил, приходилось мне встречать не раз таких Иванов Петровичей, особенно, когда кредит взял и с платежами просрочивал. Только вот одного уяснить не могу, отчего же он так долго терпел и мысль о Боге гнал от себя?

– Это нам неизвестно. У каждого человека свое время прихода к Богу. Ведь как мудрый Самсон сказал: каждой вещи свое время на этой земле.

Ближе к вечеру Олег проводил отца Кирилла. Они постояли на перроне. Крепко обнялись, как старые друзья, по-сибирски. Отец Кирилл перекрестил Олега, пожал руку и тут же растворился в спускающихся сумерках. А Олег пошел к себе в купе.

3

Весь последующий путь Олега ни на минуту не оставляли попутчики. Часть дороги он провел с двумя солдатами, возвращающимися на дембель из ракетных войск. Они рассказывали Олегу всякие случаи из армейской жизни. Ему нисколько не было с ними скучно, он внимательно выслушивал, смеялся, и тут же рассказывал свою историю, тоже из армейской жизни.

 От Москвы до Краснодара он ехал с семейной парой, которая все время выясняла отношения. Муж, когда супруга уходила, или ложилась отдыхать, все время просил Олега плеснуть ему для смелости.

Но что бы не происходило теперь, Олег никак не мог отделаться от того впечатления, полученного в беседе с отцом Кириллом, которое теперь и стало его настоящим попутчиком. Он даже задремав, вдруг увидел его бороду – подсолнечник, потянулся к ней, захотел пощупать руками, но борода тут же растворилась вместе с отцом Кириллом.

На вокзале его встречал родной дядя. У него был зеленый «москвич», которым он очень гордился. Он всегда легко соглашался кого-то отвезти или привести. Хоть мог в дороге и пожаловаться на большую занятость, или на усталость, или на то, что «все его достали», но по горящему огоньку в глазах было совершенно видно, что делает он это с большим удовольствием.

– Здравствуй, дядь Жень! – Олег обнял дядю.

– Здорово, племяш! Подожди, ты опять поздоровел? На сибирских пельменях не мудрено.

– Какие пельмени, дядь Жень, их там сроду не ел. Рыбка и оленина. Вот этого добра там много. Я привез тебе сушенного балычка. Сейчас приедем, отпразднуем.

– Садись в машину. Поедем. Мамка заждалась. Все хотела со мной, а у нее что-то сердечко стало пошаливать. Растрясёт в дороге. Отговорил её.

Дядя Женя умело объехал автомобильные заторы, и через полчаса они уже во всю гнали к родному поселку.  Вечерело. Солнце, словно не желая заползать за горизонт, играло лучами со всем, что попадалось ему навстречу. Вдалеке засветились купала Всех-Скорбященского монастыря. Увидев их, Олег вспомнил отца Кирилла. Внутри появилось какое-то щекочущее, чувство, до этого не знакомое Олегу. Словно это были вот те самые солнечные лучи, которые пробрались к нему внутрь и теперь вовсю там резвились.  Сейчас ему хотелось ехать вот так, с этим новым ощущением жизни, целую вечность, не останавливаясь.

– Вот буду тебя просить, Олежка, помочь крышу перекрыть. – Нарушил зачарованность Олега голос дяди Жени.

– А что так, прохудилась?

– Время пришло, – спокойно ответил дядя Женя, глядя на дорогу.

Олег улыбнулся.

Илл.: Художник Василий Тевяшов