Елена ЧУБЕНКО. «На море-окияне», «Царские врата»

Рассказы

На море-окияне

Зима, упав нынче добрым снегом к началу декабря, выдалась мягкая, безветренная и со смешным, по нашим меркам, морозом. Всего под двадцатник. Иду потемну домой и вдруг под скрип унтов возвращаюсь в декабрьские вечера моего детства, которые были хоть и лютые по морозам, но такие согретые домашним теплом.

Вечер. Валяюсь на кровати, прижавшись боком к печке-спасительнице. Дом у нас вечно холодный, потому что огромный, переделанный из старого клуба. Пока печка топится – тепло. Недаром зимой, в самые лютые морозы, заносили «буржуйку». Ревматически изогнутое колено ее трубы запускали в дымоход отогреваться, и печка шумно гудела, пожирая листвяк, опасливо пламенея щеками. И первое запомнившееся слово «жижа» (горячо) – было именно об этой зимней спасительнице.

Лежу у большой печи, полируя ее спиной. Листаю очередное сокровище из библиотеки. Мама дверь на крючок не закрывает: «Поди, бабушка придет». И точно: ближе к восьми, а то и девяти вечера приходит моя бабулька. Шаль в куржаке, брови в инее.

– Ох, и стуууужа! – выдыхает. Мороз, тискавший бабушку всю дорогу, обессиленно упал на пол клубком пара и потерялся в углах дома. Бабушка, сбросив верхонки у порога, сразу садится к печке спиной. Мама, уставшая и ещё толком не согревшаяся после работы, вздыхает:

– Охота тебе идти по морозу.

– Да одной неохота ночевать, – виноватится она. – Думаю, может, ночлежницу свою сомушшу... – бабушка смотрит в мою сторону, и я запоздало пытаюсь принять сонный вид. Мама, взглянув на меня, тут же «сдаёт»:

– Не, не спит, токо и знат шуршать книжкой! Подсобирывайся пока. Мы с мамой чай попьем.

Мама наливает чай, пододвигается к столу сама, и бабушка присоединяется, нехотя отлипнув от печкиного бока. Попив накоротке чаю и обговорив домашние новости, бабушка начинает на меня поглядывать: я ведь могу сыграть смертельно уставшую и засыпающую внучку.

– Пойдёёём, у меня тёпленько, не то што у вас, и молоко топленое, с пенками.

– На улице стужа, баб! – ломаюсь я, хотя коричневые пенки – весомый аргумент, против которого я точно не устою.

– А я ж не одна, я с пальтом! – она действительно вошла в дом с пальто, накинутым поверх фуфайки. Сейчас оно, безвольно раскинув рукава, блаженно греется на спинке стула у печи.

Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. Мало-помалу принимаю своё обычное состояние (которое бабушка характеризует «соловей в попе, петь не поёт, и сидеть не дает»). За пять минут, натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает поверх моего пальтеца свое пальто. ООО! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из черного драпа, на вате. Не на вшивеньком, продуваемом ватине, а на вате. Лет этому пальто, наверное, двадцать, а то и тридцать. И венчает эту цитадель тепла воротник. Не крошечный лоскуток из «чебурашки», как в моем пальто, а массивный Воротник, прикрывающий и плечи, и часть спины. Он из котика, если верить бабушке. Мне жутко жаль этого «котика». Наверное, это не котик, а котяра, судя по размерам! Но он так ласково льнет к щекам и подбородку и не колет, в отличие от маминой шали, которую она называет «под вид пуховой». Обожаю этого Котика! Пока идем к бабушке, он даже не успевает нахолодиться от мороза и просто ластится к лицу, погреться моим паром изо рта. Сверху моего теплого платка меня еще и завязали и перепоясали маминой шалью.

Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в теплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:

– Баб, ты не замерзнешь без пальта?

– Нее, доча, у меня кухвайка теплая и шаль! – как можно бодрей отвечает бабушка и почаще семенит ногами. Я тоже бодрей начинаю перебирать ногами в своем шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:

– Щас бы шли-шли – раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?

– Купили бы шоколадок!

– Нее, доча. Мы б уехали туда, где тёпло! Там все время трава растет. Косить её будем!

– И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!

Продолжая транжирить свалившееся на нас богатство, доходим до бабушкиного дома, прикрывшего уже глаза окон ставнями. Дом её – шестой по счету от нашего, но эта зимняя дорога, попутная Млечному пути, откуда нам подмигивали озябшие звезды, казалась мне такой длинной!

Кое-как дотащив на себе это пудовое пальто, я вваливалась в дом. Холодным стожком стояла у порога, пока бабушка, включив свет, не начинала меня распаковывать. Расстегнув, развязав, раскутав, усаживала на кровать, и дальше я уже сама сдергивала с себя свои одежки.

У бабы, правда, куда теплей, чем у нас! Домик махонький, но тёплый. По пути к столу бабушка задвигает вьюшку в печке – протопилась уже, торкает вилку чайника в розетку. Перед сном мы выпиваем еще по кружке чаю, с топленым молоком, до которого я с малолетства охотница из-за шоколадно-коричневых пенок. Нагло выловив пенку, съедаю её, запив чаем. А потом – на печку. Ставни закрывают домик от порывов ветра и назойливого гудения проводов, и печка – самое то после нашей прогулки! Раз уж бабушка привела, то значит, просто обязана разрешить мне там спать! На чувал сначала кочуют мои валенки, прогревать промерзшие подошвы и смотреть тёплые сны...

А бабушка рада-радёхонька «ночлежнику». Подставив табуретку, потушив свет, кряхтит и гнездится рядышком на старую шубу. Вот он этот момент, за который можно простить и 40 градусов мороза, и даже полуночное шатание по улице! Дедова шуба топит нас в запахах зимы, дров, дымка. От начавшихся прогреваться валенок вовсю уже несет прелым духом растаявшего снега и шерсти. Сковородки, засунутые в нишу над плитой, добавляют шкварочный дух, от которого скорей хочется утра с горячими блинами.

Я, отдышавшись от запахов, начинаю канючить:

– Баб, расскажи сказку...

– Ой, доча, да я пристала.

– Но хоть маленечко, баб!

Бабушка сдаётся и начинает, уютно придвинув меня к себе:

– На море-окияне, на острове Буяне, не на небе, на земле, жил старик в одном селе. Было у него три сына. Старший умный был… детина… средний… – дыхание бабушки успокаивается, а потом и вовсе теряется в завитках шубы.

– Баб! Чо дальше-то? – тереблю я ее за плечо.

Встрепенувшись, бабушка заводит снова да ладом: «На море-окияне, на острове Буяне, не на небе, на земле ...жил старик в одном селе… Было у него три сына. Старший умный был…»

Дальше третьего сына мы с ней не уходили и обе счастливо засыпали. По ночи уже бабушка уходила от меня на свою кровать, дать отдых нагретым косточкам.

Царские врата

Славка из Дорошинска две вещи делал профессионально: пел и пил. И были эти вещи межу собой неразрывно связаны. Пел с детства с бабками да тётками, под чьим попечением находился с малолетства. А те пели, потому что привычны были: избу моют – поют, огород пропалывают – поют, с сенокоса едут на кузове – опять поют. Это, не касаясь праздников. А на праздники и вовсе песня как чай из самовара – лилась и лилась.

Тётки эти, материны сестры, рано овдовели и вернулись к своей мамане в деревню, то есть к Славкиной бабушке. И там, где другие материться учились, Славка выучился петь. Лет с десяти, пожалуй, заявил, мол, песни всё время в голове складываются.

После школы в училище культуры выучился, в своё село вернулся. И быть бы ему человеком, да приучился в городе выпивать в студенческой компании.

Вернувшись в село, стал работать в местном клубе художественным руководителем сельского ансамбля и разных кружков. Заводной, весёлый. Хоть и росту небольшого, а заиграет и кажется, что краше его нет. Баян слова выговаривает, не мелодию. Девчата вокруг вились, но он приметил ещё во время учёбы в училище Ларису. В первый отпуск съездил за ней в город, и привез в своё село. Девчонку приняли тут же в клуб, в библиотеку, благо старая работница как раз ушла на пенсию. Лариса Славкина, на первый взгляд, и не красавица, невысокая, но с такими беззащитными карими глазами, что в библиотеку даже народ почаще стал заходить, на глазищи её полюбоваться. Да и не только читатели, сам Славка раз пять до обеда забежит из своего кабинета в библиотеку на свою ненаглядную посмотреть.

Молодым специалистам выделили квартиру, и началась у Славки жизнь самостоятельная. Потому что ещё он профессионально умел делать детей: один за одним погодки Ленька и Таня, потом, спустя 8 лет – белоголовый Шурик.

Только вот за этот десяток лет разладилось у Славки в семье. Как какой праздник или событие у земляков – зовут, потому что интереснее его никто праздники не проводил: и споёт, и спляшет. И на гармони, на которой уже никто в деревне не умеет играть – мастер. Даже на спор в верхонках играл. Играет так, что слёзы сами собой бегут. А праздник без застолья не праздник. А застолье без рюмки, что справка без печати.

Помаленьку – потихоньку так втянулся, что сам потом праздники искал. А если не находил, так устраивал праздник на работе. Спрячет за стопкой журналов «В помощь клубному работнику» поллитрочку, – и весь день весел да распевен. Правда, характер стал портиться, ему слово – он пять поперёк. Дошло до того, что с завклубом подрался, колонки расколотил. Милицию вызывали, дело завели.

По первой судимости дали условно, да только к худому это привело. Решил, мол, поигрались и простили. Дома стало неприютно, без мужского догляда и ребятня растёт, и жена мыкается – дрова добывать некому. Всё через копеечку, а их у библиотекаря не так и много. А народ, как будто не видит, и по-прежнему Славка – первый гость на гулянках. И снова наливают, наливают.

Потухли глаза у Ларисы, будто кто ясные окошки серой пеленой в непогоду затянул. Фигура погрузнела, оплавилась тающей свечой. И заглядываться на неё как-то перестали. Если провожали взглядом, то жалеючи и её, и ребятишек.

Первый раз Славка поднял руку на жену, когда младшему, Сашке, было 3 года. Избил её, приметив, что вытащила она из кармана его зарплату. Даже не избил, а тряхнул, грубо схватив за отвороты куртки у самого лица. Она испуганно зажмурилась, и от того, что не противостояла ему, а покорно сжалась, ожидая удара, стало ему ещё обиднее: толкнул её, вроде и не сильно, но спиной и затылком об угол дома приложилась. Старший пацан, Лёнька, услышав крики, выскочил из веранды и, увидев, как отец замахнулся, с криком «Стооой» бросился на отцову руку. Схватив её, повис всем телом, как щенок, и скулил, скулил, не останавливаясь: «Не трогай мамку!» И глазищи мамкины, только не беззащитные, а затравленные какие-то.

Неожиданное заступничество сына отрезвило. Махнув безнадёжно рукой, побрёл со двора. Ночевал в клубе в каморке для музыкальных инструментов, где у него имелся лежак из старых декораций, застеленный каким-то тряпьём.

Отработав через пень-колоду наутро свои часы, занимаясь с бумагами, подумывал, где бы похмелиться. Купить было не на что, в долг не давали. К обеду побрёл домой, в надежде не только пообедать, но и потребовать хотя бы часть денег. Жена была в отпуске, и на работе в клубе встречи не случилось.

Стоя у плиты, она помешивала какое-то варево, безучастно глядя в окно.

– Лариска! Ты мне хоть стольник дай, долги раздать.

– Зачем лез в долги? У тебя трое ребятишек! Ты думаешь, как их кормить, во что одеть?

– Думаю! Дай деньги, раздам долги, а остальное – твоё. Я больше не буду занимать. Завязываю завтра.

– Да ты двадцать раз это говорил. Стыдно хоть? А перед детьми? Им же в школу стыдобушка идти: одеты в самую худую одежду, да ещё папашу славят чуть не в каждом доме: там у ворот упал и уснул, там подрался, там репетиции на работе сорвал. Люди пришли, а руководитель пьяный! – жена сдерживала себя, говорила ровным тоном, чтобы не завестись при ребятишках, маленького не испугать. Но резковатые движения половника выдавали то, что творилось на душе.

–Не зуди! Налей тарелку, пойду долги раздавать, – громко бряцая носиком умывальника, Славка умылся, пригладил пятерней былой чуб и с размаху сел за стол. Жена так же размашисто сунула ему тарелку борща, отрезала хлеба и положила рядом с тарелкой.

Славка хватанул ложку и грязно выругался – кипятком обожгло всё нёбо.

– Сказать што-ли не могла, что горячий? – взьярился он.

– Ты не видел, что у печи стою, размешиваю? Совсем мозги расплавил пойлом своим?

– Давай деньги! Подавись своим обедом, – выскочил он из-за стола, и шагнул к ней. Жена испуганно попятилась, а потом бочком-бочком переместилась к комнате, где притих младший. Старших пока не было из школы. Славка прикрикнул:

–Деньги где? – снова схватил он жену за плечи, дыша вонью перегара прямо в лицо.

– На! – крутанувшись, она вывернулась, взяла на серванте кошелёк и бросила его прямо в лицо мужу. Тот, выбрав из кошелька несколько купюр, вышел из дома.

Раздав долги в магазины, на остаток купил и пол-литра. На праздники давно никто не звал, да и не хотелось уже играть там клоуна-весельчака...

До самой ночи оставался в каморке. Намеревался пойти домой, да тут же вспоминал глаза жены, когда требовал с неё деньги. Стало стыдно. Вспомнилось вдруг, как везли из роддома первенца. Как он потом не мог работать – отпрашивался каждый час, чтобы взглянуть на эти розовые пальчики и пяточки ребенка. Как всё не мог поверить, что это – его кроха, его создание... Куда всё ушло?

Утром, проснувшись в душной своей каморе, вскочил, бросился домой. Пообещал ведь начать жизнь без долгов и пьянок. Светило ранее солнышко, тёплым светом заливая его улицу.  Пустые старенькие качели, где так любили баловаться ребятишки, раскачивались от порывов. Бежал он  по улице, навстречу свежему ветерку с реки и знал: теперь-то уж точно не запьёт. Будто ветром этим свежим речным в одночасье выдуло всю дрянь из головы.  

Поднявшись на крылечко, подивился, что нет ни одной детской пары обуви. Да и Ларискиной тоже. Вначале и не подумал, к чему это. И только войдя в дом, вдруг приметил, что исчезли и детские, и женские вещи – с вешалки у двери, со стульев, с бортиков детской кроватки. И это сразу резануло по глазам.

–Ушла?! Ушла, паскуда! – скрипнул зубами Славка, и в каком-то упоении взялся крушить всё, что попалось под руку: посуду, табуретки, детскую кроватку. И в этот момент нелегкая, видать, принесла Саню Ковальца, местного водителя. Зашёл сказать, что увёз жену на поезд, чтобы не искал по деревне. Распалённый их побегом, метнул Славка топор в уходящего из избы Ковальца. Хорошо, трясущиеся с похмелья руки подвели – топор пролетел мимо, задев плечо уже на излёте.

Потом был суд, и упекли Славку в казённый дом на долгих пять лет, сложив и условный прежний и свежий сроки.

Хорошо, что покушение на убийство отмели, а то вообще бы показался длинным век деревенскому худруку. На всю жизнь остались в ушах скрипы тюремных решетчатых дверей. Казалось, что день состоял из этого бесконечного скрипа, тюремной вони и кашля сокамерников в СИЗО.

Во время прогулок на «выводке» с тоской смотрел в неправдоподобно синее небо, цедил, как будто парное молоко, свежий воздух. И чудилось ему, опьяненному этим воздухом, что стоят перед ним Лариса, Лёнька с затравленными мамкиными глазами, Танюшка, почти уж невеста, вся обличьем в отца, да маленький Сашок. И порой Славка думал, что, если бы не эти видения, давно бы на себя руки наложил. А тут глаза их останавливали. Доказать он им должен, что не совсем пропащий человек. Только как?

Душа плакала. Ни одного звука песенного не возникло в голове. От предложенной должности завклуба в ИТК, где на колченогом стуле красовался баян, отказался, как от отравы: «Пил, навык потерял, руки трясутся», – соврал в администрации. Решил для себя, что за гармошку или баян в жизнь больше не возьмётся.

Но нет худа без добра: пока сидел, от водки отвык, резьбу по дереву изучил не хуже, чем песню под баян. Делал в промзоне резные рамы под зеркала, полочки и кашпо, нарды, но больше всего полюбил вырезать иконы. Отвернётся от всех к окну, к свету, и режет втихомолку, ни с кем не общаясь. Склонит голову пониже, чтобы слёз видно не было. А они накатывали за работой часто. Вспоминал, как обижал жену и детишек. Снились во сне, какими глазами смотрели на своего отца-дурака. «Режь вот теперь досочку, вырисовывай глаза укоризненные, скорбные. Так тебе и надо, артист недоделанный», – корил себя за верстаком.

Вернулся в деревню, как пришибленный. Худой, как велосипед, глаза провалились, скулы подвело, под черным козырьком кепки и лицо чёрное, страхолюдное. Буйно невестилась той весной черемуха, и под Славкиным окном – тоже. Смотрел он на цветущий куст, вспоминал, как привезли этот росток, чуть выше колена, из-за реки и вдвоём с Ларисой сажали под окном кухни. Мечтали, как вырастет и будет радовать цветом весной. Дышал Славка черёмушным ароматом и, казалось, уплывал куда-то ввысь, где не было ни пьянки, ни колонии, а были только он и Лариса с детьми. Задирал он голову, смотрел незряче в небо, до рези в глазах. Присмотрится – никого нет.

«Страшный, как атомная война», – обрисовывала потом продавщица в магазине первую встречу со Славкой-тюрьмой, как его окрестила скорая на язык деревня.

Хорошо, квартиру сберегли, не растащили. Завклуб своего племяша туда временно поселил, тот как раз женился. В клуб Славку, конечно, уже не взяли: судимостью подпортил свою и без того подмоченую репутацию. Жил одиноко, калымил на строительствах и мелких ремонтах, вырезал по дереву. Поговаривали, что не пил, но покуривать коноплю начал. Опять же, никому на этом деле не попался: с компаниями не водил дружбы, на праздники его больше не звали. Темы для разговоров в деревне быстро найдут. Одна тема – Славка-тюрьма, а вторая – Васильковы. Там тоже история не из лёгких.

Жили они на соседней улице и раньше, в Славкиной дотюремной жизни они почти и не встречались. Надежда до пенсии работала в бухгалтерии колхоза, муж её Иван шоферил. С виду семья как семья, да вот тоже беда не обошла: одна дочка уже умерла от онкологии, а тут и вторая заболела.

Когда Славка вернулся в деревню, Васильковы взялись строить на пустующем подворье церковь. Поговаривали, что почудился недавно Надежде голос под утро «Строй храм». Одни считали – тронулась умом от дочкиной болезни. Вторые понимали, что с той бедой, что к дому подступила, за любую соломинку схватишься.

Надежда к Ивану своему – давай строить! Хорошо, у мужика душа золотая: не стал вредничать, не счёл блажью, и взялись за строительство, благо тёщин дом не успели продать. Домишко на подворье стоял ещё крепкий. Умерла тёща года три назад, и за домом присматривали, картошку в огороде сажали. Но заборы все позавалились, стайки – упали. И по деревенской традиции Васильковы собрали «помочь». Народ подсобрался, больше пенсионеры. Стайки и заборы поснесли, распилили на дрова. Старую тесовую крышу сняли. Лесхоз древесиной помог. В общем, работа потихоньку пошла. Славка в это дело особо не лез: боялся, что начнут вспоминать старое, про семью расспрашивать. И строительство шло без него.

Когда к остову дома пристроили прируб для алтаря, пошел к Васильковым, которые пропадали на стройке до темна. Дело было уже под вечер. Войдя в помещение, снял шапку, огляделся. Изба была плотно усыпана стружкой, всюду лежали доски, рейки, бруски. Надежда с Иваном обшивали вагонкой прируб.

– Надь, на минуту можно? – Славка как-то оробел. Вроде и не храм, а изба обычная, но на полке уже две небольших иконы. И дух какой-то особенный.

– Можно. Чо, Слава, помочь пришёл? – женщина устало улыбнулась. При свете одной единственной лампочки было заметно, что она очень сдала последнее время. Дочка-красавица таяла на глазах. Только волосы после «химии» отрастут под чалмой – снова анализы плохие. И чудилось Наде, что с этими анализами и её жизнь потихоньку истончается, вместе с дочкиной ниточкой. Строительством занималась самозабвенно, исступлённо, будто с возведением этой церквушки появится какой-то кабинет для разговора с Богом, где можно будет напрямую договориться.

Взяв с полочки тетрадку, она провела какие подсчёты, отчёркивая карандашом строки. Потом прокричала мужу, орудующему электрофуганком:

– Ещё штук тридцать понадобиться, Вань. Дак чо пришёл-то, Слава?

– Хотел спросить, а где поблизости можно покреститься? Ты ж в этом деле разбираешься.

– Вот молодец! – Надя даже посветлела в лице и разулыбалась. – А как тебе это пришло-то? Вроде в тюрьме, не в монастыре жил?

– Там и пришло. Иконы там вырезал. Батюшка был свой тюремный. Но там не хотел креститься. Там вроде как для УДО, для показухи. А я для сердца хочу, – Славка застеснялся чего-то, и отвернулся в сторону окна и глухо высказал наболевшее: – Может, потом получится семью свою найти.

– А ты потерпи маленько. Ещё чуть-чуть поднатужимся всей деревней, да и первую службу можно проводить. Колокольню и заборы, цветники позже. Главное, чтобы алтарь был, иконостас. Царские врата бы надо.

– А какие они – царские? – заинтересовался Славка.

– Ну, ты ж в церкви хоть раз был? Ворота, из которых выходит священник. Двери резные такие.

– Резные? А неверующий может их делать? Некрёщеный? Да и судимый, – помрачнел Славка.

– Да если с чистой душой, так чо и не помочь. Тем более, ты покреститься надумал. И тебе, даст Бог, зачтётся.

– Да мне уж зачлось раз, – невесело улыбнулся Славка. – Потому и хочу покреститься, покуда ещё не занесла нелёгкая в тюрьму. Там не собрался, на воле хочу.

– Можа, Господь и помог тебя припрятать, покуда никого не зарубил. А там вот побыл, пить бросил. Глядишь, всё и наладится. На всё воля Божия. А то бы, может, уж где под забором помер, или в канаве по пьяни утонул… Господи, отнеси, – перекрестилась она на икону. – Давай-ка я тебе нарисую эти ворота, как я представляю. Может и правда, поможешь? Чисто из фанеры не глянется мне, большим мастерам заказывать – дорого. А ты вон в лесхоз какие красивые калитку и арку вырезал.

Славка присел на старенький табурет, поджидая, пока Надя рисует ему эскиз. От работы оторвался и Иван. Вопросительно взглянул на Славку, взял рулетку, и кивком подозвал Славу, тут же замерил ширину между стенами. Подошел к жене, дал размер, потом, тяжело взгромоздившись на табурет, проверил высоту комнаты и подписал вторую цифру.

– Представляет она, прораб нашёлся, – улыбнулся он, глядя, как супруга увлечённо разрисовывает эскиз для Славки. Подошёл, придвинул к себе табурет и основательно уселся, сложив на коленях свои ручищи. Неторопливо снял кепчонку с седых волос, в которых запуталась стружка, встряхнул кепку. Сбил об коленку опилки и, глядя на Славку серыми строгими глазами, сказал:

– Короче, если берёшься помочь, пойдём, покажу пиломатериал. Завезу тебе, когда скажешь. Хочешь – тут делай. Всё равно не целиком будешь делать, а фрагментами.

– Не, мне дома сподручнее. Инструмент весь имеется, верстаки длинные приспособленные. Да и тесновато у вас тут.

На том и порешили. С этого вечера занялся Славка воротами. Нашёл в библиотеке цветные иллюстрации по храмам, подобрал интересный узор – вроде как пшеница, перевитая вьюнком, по периметру, и виноградные кисти сверху. А потом про всё забыл: так хотелось сделать эти ворота. Чтобы ни у кого таких не было. Одним словом – Царские. Будто открылись они перед ним, ещё не сделанные. И казалось ему, что сделает их, и как-то само собой всё у него наладится. Хотя, честно сказать, не представлял, как. Где семья, толком и не знал. Жена от алиментов отказалась. Написала, что боится, что дети потом к старости его обязаны будут кормить и выхаживать. Слышал, что они вроде в Улан-Удэ. Писем ему никто из детей не писал. А вот слова «На всё воля Божия», Надеждой ему сказанные, как-то вошли голову, хоть он себе и не представлял, как тут эта воля вывернется, чтобы семья вдруг появилась заново.

Лился пот со лба на золотистые вензеля из дерева, сопел он, нагибаясь пониже и рассматривая льющийся из-под резца узор, щурился, прикидывая, как провести линию, чтобы не испортить. Совсем забыл про еду. Картошку с утра в печку забросит, чтобы испеклась, и запивает её прямо из носика чайника. А порой забудет, и она в уголь вся превратится.

Красиво получалось, чего и говорить. Только вот самый верх заготовки,  арочный, не давался. Как заколдованный. Как будто кто под руку подтолкнёт, чтобы не получилась затейливая резная ветвь.

Забежала как-то Надежда взглянуть на работу.

– Не пьёшь тут? Не видать что-то тебя стало…  Ох ты, Слава! Да какой ты рукодельник-то стал! Как же это ты смог так красиво! – оторопела она от неожиданности. Ещё не завершенные фрагменты ворот уже удивляли своей узорчатостью, как будто песня витиеватая, замершая в дереве.

– Погоди ты, Надь, хвалить. Не получается вот тут верх. Будто под руку каждый раз кто толкнёт. Столько заготовок перепортил, – пожаловался он.

– Дак надо у батюшки благословения попросить!

– Мне? – Славка хмыкнул. – Да он меня попрёт еще со двора.

– Ты зря это. Сходи, как в районе будешь. А я тебе пока иконку принесла. Ты ж всё-таки для церкви делаешь, соберёшься утром, да и скажи: «Господи, помоги! Господи благослови». Мы-то с Ваней поминутно так. Сам знаешь, какая беда подстёгивает. И вот веришь, Слав, взялись делать, а ведь дочке лучше! Четыре месяца уже ремиссия.

– Ладно. Поставь вот на полку, над верстаком, – махнул он рукой в сторону полки с зеркальцем и пачкой «Примы», увидев иконку, что достала она из пакета.

Надя, подумав минутку, зеркало аккуратно переставила на подоконник, а пачку унесла на припечек. Так и поселился над верстаком со створками врат лик Божий.

Хоть и не сильно рассчитывал Славка на помощь с Его стороны, но работу теперь начинал с короткого «Господи, Благослови». Вначале и смысла особого не вкладывал, делал, как Надя подсказала, а потом вдруг поймал себя на мысли, что дела пошли побыстрее. И тогда стал относиться к этому серьёзнее. В тех же книгах, что брал для рассмотрения вариантов резьбы, присмотрел несколько молитв, стал их повторять, перед тем как начать работать. А потом вёл-вёл узор, будто песню пел под свой говорливый баян.

Видя, что получается, подивился, и, не веря ещё, стал просить перед образом, чтобы помог Он снова обрести семью. Но Бог, помогая с резьбой, никак не желал пособить с семьёй. Ни писем, ни звонков. И Славка даже укорил как-то молчащего Бога: – Говоришь, «всесильный». А где теперь мои и не подскажешь…

Потом, правда, одумался. Покаялся: «Сам виноват, дурак был».

Пару раз, пока Врата делал, заходил участковый. Разговаривая, оглядывал все углы, расспрашивал, чем занят Славка. Порадовался, что мужик при деле, помогает, получается, всей деревне. И Славка решился: попросил лейтенанта поискать, куда уехала жена. «Наладилось у меня вроде всё. Без работы не сижу, люди с заказами постоянно. Может, помогал бы им. Пособи ты мне, Петрович».

Петрович где-то через месяц рассказал, что в области жена не зарегистрирована, значит, выехала куда-то.

Спустя три месяца ворота были готовы. Пока стояли возле верстака, стали примелькавшимися, и даже вроде обыденными, хоть всю душу в них вложил. А когда вдвоём с Иваном поставили их в церкви, душа возликовала: получились не ворота, а Врата. И именно Царские. Золотились они, как спелая пшеница в поле в солнечный день, и осветили немного сумрачную избу, придав ей торжественность и озарив этим неярким золотым свечением.

– Вот ведь, Слава, какие у тебя руки! Ты ж даже не понимаешь, что ты смастерил! Как ты догадался про хлеб и виноград? Это же к причастию! – Надя смахнула крупные слезинки, которые часто теперь наготове. – Пойдём, поужинаешь с нами. Я там сготовила маленько. А креститься если не передумал, дак помогай: завтра привезут купель в ограду, а в субботу батюшка будет крестить здесь, в воскресенье проведёт первую службу. И причастишься, это обязательно.

За ужином Славка расспросил о Крещении и пообещал прийти пораньше носить воду. Полночи не спал. Давно спустился на село вечер. В раскрытую форточку тянуло черемухой. Недавно отцвела, опавшие снегом лепестки носило лёгким позёмком. Рясная в этом году была черёмушка, будто специально Славку дожидалась,

Утром следующего дня взял у Надежды специальную телегу под две фляги. Стал возить от колонки воду в купель. Привезти нужно было двадцать фляг. Тачка была удобная, с ровным дном, как раз под две фляги. Дорога от колонки до подворья недлинная, по асфальту и дело спорилось. Но после шести рейсов началась вдруг какая-то непонятная история. Фляги, до этого смирно стоявшие, приплясывали, будто вёз он их по горной дороге. Седьмым рейсом на ровном месте запнулся, вроде и успел выпрямиться, но обе ёмкости кувыркнулись из телеги. Одна раскрылась и вода вытекла.

Матюкнувшись, пошел обратно, заполнил пустую флягу и двинулся к купели. Вылив воду, пошёл в очередной раз. И снова началось непонятное: то фляга не закрывается, то из закрытой ёмкости выплескивается наружу.

Измучившись, привез две последние, осталось вылить. Открыв крышку, стал выливать и вдруг услышал крик Ивана, который полировал перила в церкви:

– Ты чо мимо купели-то льёшь?

Осоловело Славка смотрел на землю, где жадно впитывалась целая фляга вылитой воды.

– Не понял… Я ж в купель выливал, на бортик ставил. Я хорошо помню, – смотрел он на лужу возле купели.

– Пойдём вместе, – позвал Иван.

Наполнив снова две фляги, поволок Славка свою ношу к купели. И вдруг фляга буквально начала плясать, выскакивая из тачки.

– Вон чооо, – перекрестился Иван. – Крестись, давай. Не пускают тебя черти к купели. Перекрестись, это дело такое, скажи «Господи, помилуй». Не хотят, чтобы ты от них уходил.

Недоумевая, Славка перекрестился и прошептал «Господи, помилуй». Может, внушил себе, а может и впрямь стало полегче: фляги бросили плясать и были благополучно вылиты в купель.

К обеду следующего дня приехал батюшка, провёл службу в недостроенной ещё церкви. И, пересилив себя, встал Славка на исповедь. Страшно было, будто перед оглашением приговора в суде, даже думал умолчать что-то. Но после того, как сказал «Грешен, Господи», страх исчез. И полилась из него слезами непутёвая жизнь с её пьянками, побоищами, блудливыми похождениями, припомнил, как жену, детей обижал. Будто в голове за всю его жизнь зрел какой-то грязный нарыв, который непременно надо излить, выбросить, иначе смерть.

А потом торжественно и легко стало на сердце, будто родился заново. Казалось, не идёт, а плывет над полом, настолько легко стало ступать.

Вместе со всеми на подворье новорожденной церкви в тот день был крещён бывший гармонист и, по его понятию, тоже стал новорожденным. Одеваясь после купели, вдруг обратил внимание на небо. По голубому его ситцу вдруг ровненько, как по линеечкам рассыпались легчайшие перья, которых до крещения не было. И решил Славка, что это добрый знак для него. Ведь все недобрые знаки были уже.

Время шло. Церковь была достроена. Теперь по мере возможности вечерами шёл туда и Слава − помогал Ивану, чем мог. Нужно было делать звонницу, трапезную надумали сделать. Везде были нужны руки.

Месяца через три, рано утром прибежал он к Наде. Голос срывается, глаза в слезах, руки ходуном ходят:

– Надь. Позвонила мне с Улан-Удэ сестра жены моей. Там они, оказывается. Сын мой старший в аварию попал. Лежит в больнице тяжелый. Кровь нужна моей группы. А у меня ни копейки. Помоги ты мне, отработаю потом тут у нас, на церкви.

– Слав, какой разговор. Погоди. Сейчас пробежимся тут по бабкам, соберём тебе на дорогу.

И впрямь, полчаса не прошло, Надюха, светлая головушка, насобирала нужную сумму: и на билет хватит, и маленько помочь семье.

– Езжай, езжай с Богом, Слава. Как не помочь, родная кровь, – всхлипнула Надя напоследок, сунув ему туго свёрнутый в рулончик катышок денег.

А через десять дней в доме у Нади зазвонил телефон. В трубке голос Славы:

– Надя, как быть-то мне теперь ...Подскажи.

Надежда встревожилась: – Слава, чо опять? С тобой всё в порядке? Ты где? Как старшенький?

– Всё хорошо, поправляется помаленьку. Кровь в первый же день сдал ему, да потом ещё раз сдавал. А в квартиру-то приехал я, в двери вхожу, а маленький как бросится ко мне, обнял, кричит: «Папка приехал. Папка! Ты не уедешь?».  Повис на мне…

– Дак и хорошо, Слава! А Лариса как?

– Плачет, просит остаться. Как быть-то мне? А? Я ж должен вам там всем.

– Слава ты, Слава. Сам уж решай. Деньги…  Разве это долг? Деньги? Ты вон какие всем нам Врата сделал – Царские, ни копейки не попросил. А им цены нету. Зовут, так оставайся. А лучше забирай своё семейство, да возвращайся домой: и квартира есть, и огородик, и работу найдёте, и школа под боком. Господь, видишь, как тебя  через эти Врата вразумил.

Илл.: Художник Виктория Белова (фрагмент картины)