Галина МАМЫКО. Послушание

Рассказ

Эту историю рассказала староста храма во время чаепития по случаю дня её Ангела. Речь шла о любви, верности, семейных отношениях, вот тут собравшиеся и услышали…

+++

Володю Бояринова пригласили к митрополиту. Секретарь, пятидесятилетняя Екатерина Мироновна, с пуховым платком на плечах, начальственным голосом уточнила: быть у владыченьки надо завтра пораньше, до начала занятий. И уже больше не глядела ни на кого, продолжив печатание на машинке.

За спиной будто кто-то хихикнул. Володя оглянулся. Сидели на стульях два немолодых священника, дремлющий дьякон, старик-монах, а в стороне, у двери, скучала девица с весёлым лицом и книжкой на коленях. Все молчали. В приёмной было тихо, только щёлкали клавиши печатной машинки. Девица смеющимися глазами взглянула на Володю, и он поспешно вышел, недовольный собою. Он знал, кто она – регент хора в их семинарском храме.

Он ждал исполнения одного заветного горячего желания. Месяц назад он просил митрополита о пострижении в монахи. Ему недавно исполнилось двадцать пять лет, он считал свой возраст вполне зрелым для начала отшельнической жизни. Его беспокоили мысли, что день, проведённый не в стенах монастыря, прошёл впустую, а он рискует в любую минуту предстать во грехах пред лице Господа. Грехом он считал чуть ли не всё в этом суетном мире – будь то неуместная улыбка девушки из церковной лавки, или громкий разговор семинаристов на паперти, – словом, то, что указывало, как он полагал, на проделки князя тьмы и отвлекало от духовной брани.

Он с неудовольствием наблюдал за своей жизнью, в которой то и дело обнаруживал греховные вожделения и духовные падения. Приводило в смущение, что на него, статного, видного, заглядываются женщины. С такого молодца иконы писать, высказалась уборщица семинарского общежития. Тяжело жить посреди соблазнов! «Спрятаться бы подальше от молвы и народа, поселиться в лесу, как Серафим Саровский!» – мечтал он.

– Усаживайся, рад тебя видеть! Сейчас Екатерина Мироновна чайку горячего принесёт, – добродушное настроение митрополита Стефана обнадёжило Володю.

Он счёл это хорошим знаком. В его воображении нарисовались картины будущих монашеских послушаний, благодатных молитвенных уединений.

 Митрополит беседовал с юношей, наставлял в вере, но об иночестве речи не вёл. Напоследок позвал к себе домой на «личный разговор».

– Не по службе, – сказал как бы виновато.

Володя ушёл от владыки с подарком – бесценной для него толстой книгой святоотеческих писаний. Он считал себя недостойным приглашения в гости к столь высокому лицу, был этим озадачен, встревожен отсутствием ответа на его желание уйти в монастырь, но принудил себя к смирению.

– Накопилось много воспоминаний, будешь помогать, – сказал владыка весёлым голосом при встрече в митрополичьих покоях.

Впрочем, покоями это жилище можно было назвать с трудом. Бедность и теснота резали глаз. Продавленный диван, выкрашенные синей масляной краской стены с иконами, дощатые, без ковров, полы, облезлый шкафчик без стёкол с прогнувшимися под тяжестью книг полками.

Скромность обстановки Володе была по душе – признак подвижнической жизни хозяина.

Митрополита Стефана знали в народе как человека неприхотливого. Известно было, что в своё время он, будучи иеромонахом, противился высоким назначениям, считая себя недостойным, но из смирения и ради послушания подчинился решениям церковного руководства. Однако и в сане епископа не оставил правила жить в простоте. Предпочитал ходить пешком. «Волгой», подаренной епархиальному управлению именитыми духовными чадами, пользовался редко, и даже в приходы по области, случалось, ездил на рейсовом автобусе. Он был любим многими за непоказное милосердие. Нередко под окна его дома приходили люди в надежде на помощь, и эту помощь вскоре получали.

Володю усадили в углу комнаты за письменным столом, дали чистую тетрадь, школьную перьевую ручку, чернильницу. Прислуживала пожилая монахиня в чёрном одеянии.  

Писал он грамотно, аккуратно, чем ещё больше угодил наставнику. Тот в заплатанном подряснике, маленький и тощий, похожий скорее на простолюдина, чем на архиерея, прохаживался по залу, поглаживал седую бородёнку и неспешно вёл повествование. Детские годы, отягощённые скорбями – ранней смертью родителей, болезнями, голодом, деревенским тяжёлым трудом...

Подошло время ужина, владыка выглянул за дверь и велел позвать Ольгу. Через минуту она вошла. Бросила в сторону гостя быстрый взгляд из-под светлой косынки и как бы в раздумье остановилась, но митрополит тут же её подбодрил:

– Да что же ты, будто не у себя дома.

Ростом она была невысока, фигуры не имела вследствие худобы. Лицо с неправильными чертами так же было маловыразительно, хотя и не безобразно. Курносенькая, с бледными тонкими губами и каким-то особым, вроде как озорным, выражением лица... Так, девочка-подросток. Тем не менее, штапельное удлинённое платье-трапеция в бело-синюю клетку, с широкими до запястий рукавами, с отложным белым воротником, очень шло ей. В этом же наряде она была накануне в епархиальной приёмной. Володя вспомнил и платье, и смеющиеся глаза.

Владыка улыбнулся приблизившейся к ним Ольге и сказал, обратившись к Володе:

– Супруга умерла, когда нашей дочери и семи лет не было. Я же, вдовец, вскоре монашество принял. Ольгу вырастить помогла моя родная сестрица, видел ты её. Уже как пять лет тоже постриглась.

Подошла сестра с уставленным чашками подносом в руках. После того, как владыка произнёс положенные перед трапезой молитвы, заняли места за обеденным столом посредине комнаты. Перекрестившись, молча попили чая. Володя глаз не поднимал.

На десятый день совместных трудов митрополит открыл истинную причину высочайшего внимания к нему.

– Я ведь, друг мой, мечтаю на тебя послушание возложить. Уж как воспримешь, ох-хо-хо… Надо бы… – он вздохнул, задержал на семинаристе взгляд, и после паузы продолжил дрогнувшим голосом. – Понимаешь ли, дружочек ты мой, хорошо было бы пойти навстречу нашей просьбе.

«Почему он так говорит?» – предчувствие беды вдруг ударило юношу по сердцу, а следом он увидел к своему ужасу, что владыка плачет перед ним на коленях.

Володя замер, не зная, что и думать.

И тут он услышал такое, что повергло его в растерянность и трепет.

– Ах, если бы, дружочек, ты согласился стать достойным супругом для моей дочери.

Семинарист хотел отшатнуться, убежать, ему чудилось, он видит дурной сон, но робость и страх сковали его. Он не шевелился, как будто остолбенев, и не отрывал глаз от говорившего.

– Дочь, можно сказать, старая дева, вот-вот третий десяток разменяет. Старше тебя, но это не беда, а может, и к лучшему. Так мне думается… Не находилось все эти годы для неё человека, который пришёлся бы ей по сердцу. Сколько я молил Бога…– митрополит обтёр платком лицо и бороду и поднялся с колен. – А где-то полгода назад она, возьми, да и, как снег на голову, выбери тебя, Володя. Уж не знаю, почему, откуда такое желание. Где она успела тебя заприметить. Думаю, на службах церковных, где же ещё... Уж я с ней и так, и эдак, нет, твердит, никого другого мне не надо. Не скрою, однако, я рад её выбору, ты человек благородного характера.   

Митрополит с мольбою взглянул в глаза продолжавшему молчать Володе.  

– Поразмышляй на досуге, обдумай, не спеши с выводами. Помолись. А потом и придёшь, скажешь. Ступай, дружочек. С Богом.

Когда гость дрожащей рукой потянул на себя дверь, владыка его окликнул.

– Погоди… Что ещё хотел сказать. Тебе учиться дальше надо. В Духовной академии. Понял, дружочек? Не в монастырь, а в Академию! С твоими дарованиями, кому, как не тебе, богословскую науку осваивать.

Тут архиерей осенил юношу благословляющим жестом.

– Учиться поедешь независимо от того, женишься или нет. Одно к другому не относится. Господи, помилуй мя, грешного…

Перед сном, после молитвенного правила, дочь, которая уже знала, что у папы состоялся наконец главный разговор, зашла на отцовскую половину пожелать спокойной ночи. Помедлив, спросила с обычной, как бы беспечной, улыбкой:

– Что же он сказал?

– Пусть поразмышляет, помолится, а там, даст Бог, и обвенчаетесь.

Она вышла, улыбаясь. Засыпая, слышала шорохи за дверью и разговоры о будущем Ольги.

***

Володя в ту ночь не мог уснуть. Рядом на общежитских койках спали товарищи. За окнами сияла чудная луна, пылали такие же чудные звёзды, небосвод переливался и завораживал красотой, всё в природе говорило, что жизнь, несмотря ни на какие события, чудесна, и кто-то назойливо зудел в ухо: «Горько!»

Под утро он задремал и увидел себя за свадебным столом, рядом улыбающуюся Ольгу и весёлого митрополита. Кричали «Горько!».

Проснувшись, будто от внезапного толчка, в предрассветных сумерках, Володя ощутил такое сиротство, такую безысходность при воспоминании о случившемся, что первая мысль была бежать из города. Но разве можно убежать от Бога? Ведь это Господь попустил искушение, как Иову многострадальному, подумал он, а значит… А значит, надо молиться. Вот и владыка велел молиться.

Но дальше лежать в кровати, думать, мучиться, страдать, сомневаться … – о, нет, больше ни минуты он не мог терпеть такое положение. Он быстро оделся и, пока все вокруг ещё спали, поспешил к митрополиту, надеясь успеть застать его дома. Шёл он с решительным намерением сказать «нет».  

Быстро разгорающееся утро золотило стёкла домов, переливы птичьего пения разносились под небесными сводами. Город шелестел весенней листвой. Фигуры дворников в больших грубых фартуках кланялись прыгающим в их руках мётлам. Первые трамваи позвякивали и медлили на поворотах, будто в сонном забытье. Тишина и покой обещали скоро уступить место гулу людских забот. Вот и знакомый палисадник с побелёнными деревьями, одноэтажный бревенчатый дом с высоким облупленным крыльцом.

Сердце Володи застучало. «Как я скажу «нет», да как же, не смогу», – растерянно думал он в крайнем волнении.

Тётушка проводила его в крохотную комнатку без окон, с единственным стулом и образами по стенам. Тускло мерцала лампадка.

– Жди, владыченька закончит молиться, выйдет, и тогда… – шёпотом сказала ему провожатая на ухо и удалилась, перебирая в руке длинные вязаные чётки.

Было слышно, как заскрипели под её ногами половицы в соседней комнате. Послышался стук входной двери, прохладный воздух с улицы пробежался ветром по дому.  Дверь в келью от сквозняка приоткрылась, медленно поплыло облако умиротворяющего аромата ладана, донёсся знакомый тихий голос молящегося человека. Боже мой, что это была за молитва, Володя обмер. Это была не молитва, а горький плач попавшего в беду. Он жаловался Богу на самого себя, жалел дочь, жалел юношу Владимира… Виноват я перед ним, говорил винящийся, наложил послушание свыше его сил. Ах, горе мне, гореть в аду, зачем я так поступил. Но что же делать, ведь так жалко её, бедная моя Ольга, бедный Владимир, бедный я…

Володя с обречённостью смертника поднялся, постоял с минуту, не зная, что дальше делать. Его губы нервно кривились. Потом, колеблясь, правильно ли поступает, сделал над собой усилие и на цыпочках вышел из комнаты, пробрался через сумрачную прихожую мимо пустой вешалки, и оказался на свету, на чистом воздухе, под звоном небес. И пошёл быстро прочь, не оглядываясь.

Пролетела неделя тишины, затем другая, третья... Он ходил на занятия, в сердце и уме было – угроза предстоящей женитьбы. Подвиги, о которых читал в житиях святых, теперь не для меня, с горечью думал он. Прощай, целомудрие, прощай, чистота. Его продолжали точить помыслы бросить учёбу, вернуться в посёлок к родителям, которые до сих пор не могли смириться с чуждым для их советского мировоззрения религиозным выбором сына. «По стопам прадеда-дьякона пошёл, увы», – оправдывались перед соседями.

Володя молился, а когда становилось невмоготу, и сомнения раздирали душу, вспоминал плач архипастыря в то утро, и тогда душа болела заново, но теперь не за себя.

Он на какое-то время успокаивался, каялся в малодушии, но печаль вновь давила сердце.

Тем не менее, жизнь, молодость и радость бытия брали своё. Постепенно он стал осваиваться с положением «жениха» и привыкать к судьбе «без монашества».

Начались экзамены, которые, как и все годы учёбы, сдавал на «отлично», и как-то улеглось в душе, а потом подошло то самое страшное, как он считал, время последнего, решительного шага. Не ради потакания личным желаниям, а для блага других людей, говорил он. «Ведь это и есть жизнь по заповедям Господним, жертвовать собою во имя Христа». «Сам Бог послал  испытание». Он «провидел» новую жизнь, полную страданий, лишений, горестей, именно такой представлялась семейная стезя, ведь то, что кажется счастьем для мирянина, есть пагуба для монаха, думал он. Себя он по-старому мнил чернецом до гробовой доски.

У Благомировых с тех пор, как Володя ушёл, его ждали каждый день как желанного родственника.

Ещё только он подходил к их дому, как его приметила Ольга – она имела обыкновение в эти недели выглядывать в окно. Вспыхнув, она задёрнула занавески, бросилась к иконам и, на коленях, зашептала о помиловании.

Володя не успел позвонить, дверь открыли. Сестра-монашка с удивлением взглянула на семинариста и, протягивая конверт, сказала:

– Легки на помине. Я как раз к вам собралась. Владыка поручил письмо передать.

Архиерей писал, что снимает с Володи тяжёлое для него послушание женитьбы, и возлагает всё на волю Божию. Заканчивалось послание слёзным покаянием и словами о Страшном Суде, ожидающем таких грешников, как он, убогий митрополит Стефан Благомиров.

Прочитав этот текст, Володя понял, уж теперь действительно для него всё решено, и жениться он просто обязан, потому что не хочет стать причиной горя благочестных, великодушных людей.

Тётушка в это время испытующе глядела на него, как бы спрашивая, что же узнал из письма. Монахиня видела, как удручён в последнее время брат, знала, тот сильно жалеет о своём, как говорил наедине с ней, нелепом сватовстве, и усиленно молилась о благополучном исходе затеянной им истории.

Она впустила пунцового от волнения визитёра к архиерею.

После сбивчивого извинения за долгое молчание прозвучало прошение руки Ольги.

Владыке понравилась деликатность жениха, не сказавшего ничего о воле высокопреосвященного, а просившего как бы от себя, без привязки к известным им обоим особым обстоятельствам. «Стерпится – слюбится!» – с облегчением подумал родитель, и все его былые переживания исчезли. Тотчас пригласили Ольгу.

Она вошла быстрым шагом, без церемоний, не скрывая радости в глазах, и отец благословил молодых.

«Молим Тя, Госпоже наша, даждь нам житие безгрешно зачати и родити плоды покаяния!» – известную ему молитву Володя в эти дни прочёл новыми глазами и счёл своевременной находкой за слова о безгрешном зачатии не каких-нибудь там лялечек, отметил он, а зачатии истинного и вечного – плодов покаяния. «Никаких других зачатий быть не может!» – подумал применительно к себе.

***

Визиты в дом будущего тестя возобновились. Владыка вновь диктовал мемуары, а потом в гостиную входили известные Володе домочадцы, в семейном кругу чаёвничали. Он с внутренней скорбью отмечал радость на лице невесты. Впрочем, старался не смотреть на неё. За столом их усаживали нарочно напротив друг друга, чтобы могли встречаться глазами. Эту хитрость придумала тётушка. Но напрасно: они избегали всего, что могло сблизить. Она, вероятно, по девической робости, он – по искреннему нежеланию.

Он не видел ничего праздничного или обнадёживающего в том, что сейчас происходило. Перспектива поездки в столицу обещала, по его убеждению, массу новых неприятностей. «Суета сует поглотит меня! Боже-Боже, какие сети жуткие уготованы мне!» – сетовал в минуты уныния.

Распорядок дальнейшей жизни уже был расписан. Усадив однажды детей на диване, владыка расположился перед ними на стуле, и кротким голосом рассказал, что будет дальше.

– Дети, – говорил он ласково, с умилением глядя на них. – Скоро вы станете законными супругами. Господь да не лишит вас милости. После венчания съездите дня на три к твоим родителям, Володя.

 Владыка не так давно выпытал у юноши историю разногласий с отцом и матерью – «из-за религии», не удивился услышанному: «В такое время живём, это всё понятно…»

– Ну, а после хорошо бы медовый отдых у моря… А там и на учёбу… Да благословит вас Господь многочисленным потомством.

Владыка прослезился, когда дети встали на колени со склонёнными головами под благословение. Володя закрыл глаза, сдерживая слёзы.  

Положенные по закону юридические процедуры, а спустя время необходимые мероприятия для сочетания законным браком Бояринова Владимира и Благомировой Ольги прошли благополучно.

Ничто не омрачило праздника. Ольге у знакомой портнихи пошили очаровательное белое платье. Этот сверкающий шёлк много лет назад был подарен Ольгиным отцом её матери.

Русые косы невесты тётушка уложила в виде короны и покрыла фатой. Светлые туфли с крошечными бантиками выглядывали из-под пышного подола, его Ольга поддерживала, поднимаясь по ступеням в храм, и осторожно ступала во время венчания. Володя, одетый в свой единственный, тщательно им отутюженный, костюм, как и она, вёл себя так же чинно, всё делал правильно, и вежливо смотрел на лицо будущей супруги, когда того требовал протокол.  

Всё для него проходило как во сне. Праздничная толпа вокруг с обращёнными к молодожёнам добрыми лицами, улыбающиеся товарищи, родственники, прихожане, прибывшие по приглашению митрополита помолодевшие от счастья родители – ничто не удивляло, не трогало его сердце.  «Мама, папа…» – как бы машинально и растерянно повторял он ранним утром, встретив по телеграмме на автовокзале Нину Петровну и Михаила Ивановича, целуя их в щёки. «Мы за тебя очень рады», – отвечали те с облегчением от состоявшегося примирения. Они были растроганы.  

Они сильно соскучились по Володе, жалели о жёстких словах, что наговорили при расставании перед его отъездом в духовную семинарию. Особенно отец казнил себя, что запретил сыну навещать их, а когда тот всё же приехал на каникулах, не стал с ним разговаривать. Единственное, что облегчало угрызения совести – не отказали в ежемесячной денежной поддержке.

Люди простые, рабочих специальностей, желали такую же судьбу и для сына. «Главное, чтобы честным трудом на хлеб зарабатывал», – говорили, когда разговор заходил о будущем Володи, отличнике учёбы. Предвестники семейного раскола на церковной почве явились, когда сын в четырнадцать лет уверовал в Бога, принял крещение, а вскоре духовник благословил усердного юношу на служение пономарём. Нина Петровна и Михаил Иванович этому детскому увлечению, как они посчитали, особого значения не придали. Однако всё пошло иначе, когда возмужавший Владимир по возвращении из армии заявил родителям о решении стать священнослужителем. Они восприняли это как настоящую катастрофу. Отец был в гневе, мать переживала, оба опасались – вдруг ещё и в монахи засобирается! Бояринова-младшего приглашали на беседу в органы, грозили, отговаривали. Родители надеялись, под давлением государства попавший в сети мракобесия одумается, но нет, так и расстались.

И сейчас, видя его и невесту, чувствовали, как гора падает с плеч, успокаивается совесть, и замирали в предвкушении скорого появления внуков. Ради примирения с сыном были готовы примириться с его верой. Всё представлялось отныне славным в этом, не так давно казавшемся странным, мире богомольцев. И думалось им, а вдруг сын прав, и Бог, не исключено, действительно где-то и существует? Если не так, то не было бы ничего, что случилось, – чистого, искреннего, счастливого...

После венчания и затем, в домашней обстановке, семейного праздничного обеда, состоялось прощание.  

Новобрачных проводили до автовокзала, и потом махали вслед переполненному людьми автобусу. Пассажиры с любопытством глазели на владыку в подряснике и монахиню.

Эта поездка домой, к радости Володи, оттягивала главное, то, что он считал казнью – первую брачную ночь.

 Три дня продолжалась идиллия. Прогулки в обществе родителей по посёлку, походы в лес, семейные застолья, а ночью сон в разных углах двухкомнатной квартиры – невесте по настоянию Володи выделили раскладушку в комнате Нины Петровны, а ему постелили на полу рядом с кроватью отца.

По возвращении в город молодые в тот же день вновь отправились в путь, на этот раз в Дом отдыха. Здесь-то, под пение соловьёв за открытым окном, в блеске ярких крупных звёзд чёрного южного неба, в уютном двухместном номере, и совершилось то, что должно было совершиться: трагедия. Оставшись впервые наедине с невестой, Володя вынул из кармана брюк сложенный лист бумаги и срывающимся от волнения голосом вслух зачитал перед ней заготовленное им драматичное заявление.   

«Дорогая Ольга, я всей душой желал быть монахом, чтобы посвятить жизнь Богу. И скажу твёрдо: моё желание никто никогда не сможет переменить на что-то другое! Простите, но я не буду жить с вами как с женщиной, а предлагаю руку как товарищу по несчастью. Да-да, семейная жизнь – это несчастье, и к нему хотят насильно принудить. Если пожелаете, то станем братом и сестрой во Христе, проживём до самой смерти рука об руку чисто, безгрешно, не помышляя о плотском, и тем угодим Господу, и в угодное Ему время с миром, по-христиански, отойдём в райские обители».

Закончив читать, он поднял в страхе глаза на Ольгу, опасаясь в душе скандала. Она с задумчивым видом, склонив к плечу голову, сидела на тахте. В номере было прохладно, а потому она покрылась поверх дорожного платья пледом. Она молчала, затем вскинула наконец глаза – в них Володя с удивлением увидел уже знакомую ему, но сейчас непонятную и, как подумал, неуместную весёлость. Она же, взглянув на него своими смеющимися глазами, больше не могла сдерживаться и захохотала.

– Так что же… – сказал в растерянности. – Каким будет ваш ответ? И что смешного?

– Ох, не могу, – повторяла Ольга и плакала от смеха.

Быстрые густые сумерки охватывали всё вокруг. Ароматы южных растений, смешанные с запахом моря и чистым дыханием близких гор, приносили свежесть и приятную негу. Пронзительные крики чаек, неукротимый шум прибоя, всё говорило о чём-то диковинном, пленительном совсем рядом, и как бы напоминало о том, что есть в этом мире и счастье, и покой, и радость.

Хорошо, думала Ольга, что не успели зажечь свет. В наплывающем вечере лицо стоящего перед ней жениха таяло внутри фиолетовых теней и полутонов.

– Мы словно на дне моря, и пахнет морем, ты чувствуешь? – сказала она, перестав смеяться.

– Я ничего не чувствую, – с достоинством сказал Володя.

Он был раздосадован, что она не приняла всерьёз услышанное, смеялась над ним, да ещё стала говорить «ты».

От некоторого нетерпения он постукивал по полу носком ботинка.

– Ой, чего же обувь-то не снял, – заметила с улыбкой.

– Не стоит переводить на другую тему. Лучше расставим точки над i, – сказал он, нахмурившись, и стал ходить по комнате.

«Вместо того, чтобы читать перед сном псалтирь и плакать о погибающей душе, я должен терять здесь время на пустое. Как же глупо всё!» – думал он и с отчаянием поглядывал на Ольгу. «Чего она хочет от меня? Неужели…» – страшная догадка потрясла. «Ну, конечно, она поверила, что я и правда сделаю её счастливой, жаждет потерять девственность, родить детей, вот что хочет!»

Он встряхнул головой, словно желая избавиться от наваждения, и решительно сказал:

– Вы и правда мечтаете потерять девственность? Не хотите остаться Христовой невестой? Зачем вам это, Ольга? Что хорошего в тленной, временной жизни, ради чего губить бессмертную душу?

Он говорил взволнованно о вечном, объяснял, что значит жить в чистоте, быть целомудренной, и как потом в загробном мире Господь вознаградит их за святое воздержание…

Она молчала и, казалось ему, внимательно слушала. Он уже было поверил, что его вдохновенная речь достигла цели, но тут услышал:

– Я беременна.

Она сказала так просто, буднично. И заплакала, закрыв лицо руками.

– Как?! Как это?!

Услышав его потрясённый голос, Ольга начала смеяться, смех перешёл в рыдания.

Володя подал стакан с водой, она отказалась.

– Я всё понял, всё понял, – повторял он, и его голос пресекался от волнения. – Можете ничего не объяснять. Не надо подробностей. Это неважно. Но я понял главное – вот он, мой крест! Так было у святых. Помните, в житиях, святые иноки брали на себя чужой грех и воспитывали посторонних младенцев, выдавая за своих.

Он опустился на корточки, желая по-братски утереть слёзы с её лица, но она оттолкнула его.

– Понимаю. Как понимаю вас. Вам трудно, это великое испытание. Рассчитывали после брачной ночи выдать свою греховную беременность за нашу, общую…

При этих его словах она прекратила плакать и стала звонко смеяться. Вскоре слёзы вновь душили её.

– Вернее, хотел сказать, не нашу общую беременность, а то, что она, эта беременность, не от кого-то, а как бы от меня. Надеялись, так все подумают. Но когда я сказал, будем жить как брат и сестра, поняли, скрыть грех не выйдет, тайное станет явным... И тем не менее, Ольга, напрасно плачете. Я вас не выдам. Готов принять вашего ребёнка как родного, готов воспитывать. Пусть думают, это наше дитя. И даже к лучшему. Никто не догадается, что мы живём как товарищи. И владыка останется доволен вашим супружеским счастьем, и тётушка, получив долгожданное потомство, да и мои родители тоже...

С этого момента взаимоотношения волшебным образом изменились. Володя со рвением истинного послушника от всей души взялся нести крест. Он проявлял участие, старался угадывать желания беременной «сестры» и забыл про былые тревоги об угрозе телесной близости с ней. Безбоязненно поддерживал за локоть, следил, чтобы теплее оделась в ветреную погоду, беспокоился за её неровный аппетит.  

Она ожила, повеселела, больше ничто не мешало им общаться непринуждённо и говорить друг с другом вполне откровенно. Он с интересом слушал её рассказы об отце, о тётушке, об учёбе в пединституте и последующей неудаче на педагогическом поприще.

«Пригласили в райком партии. Сказали: на идеологическом фронте, каковым является школа, они не могут доверить детей – людям с испорченной репутацией. Впрочем, выход есть. В школе работать позволят при условии: я должна написать официальный отказ от родственной связи с отцом как служителем церкви, да ещё объявить себя атеисткой. На том и закончилось. А, думаю, и к лучшему. Ведь я имею возможность беспрепятственно быть в храме и петь в хоре!». 

Перед возвращением домой она взяла с Володи слово, что он в ближайшие месяцы никому из родных не обмолвится о потомстве. «Не будем раньше времени…»

Их встретили горячим обедом и с удовольствием смотрели за столом на счастливую пару. Отметили произошедшую перемену в отношениях, заметили теплоту и радость в глазах молодых, и успокоились. «Всё будет у них хорошо», – говорил владыка наедине сестре, та согласно кивала.

Володю ждало искушение: в девической спальне им приготовили общую кровать. «Ничего, ляжем валетом», – сказала Ольга, заметив его смущение. И он, посмотрев в её весёлые глаза, согласился. «У неё добрые глаза. Она добрая», – подумал он, жалея её за ту беду, что с ней случилась.

За оставшиеся недели до отъезда в Академию они ещё сильнее подружились. По вечерам сидели на скамейке в домашнем саду под развесистой грушей, а перед самым сном вместе читали молитвенное правило в красном углу, и потом, не раздеваясь, ложились в кровать «валетом», под отдельные одеяла. Засыпать без разговоров о жизни было скучновато, и эти разговоры продолжались до глубокой ночи. Она порою рассказывала что-то смешное, иногда он смешил её, и тогда они вдвоём тихо, чтобы за стеной не услышали, смеялись в подушки, и этот смех сближал.

«Какая она славная!» – думал, засыпая, Володя.

***

Ольга вызвалась ехать вместе с мужем, он обрадовался, хотя поначалу рассчитывал, поедет один. Он объяснял радость тем, что увидел в ней хорошего человека, и это есть настоящая дружба, и он обязан подставить ей, как другу, плечо в трудный жизненный период.

 В Москве молодожёнов встретил на вокзале сорокалетний племянник владыки иерей Евгений. Он произвёл на Володю благоприятное впечатление как человек, несомненно, порядочный и надёжный. Понравилось ему и в доме священника, где оказалось шумно и радостно. С потаённым душевным умилением наблюдал необычную для него атмосферу многодетной семьи, дети мал мала меньше прыгали, сновали, хохотали, супруга иерея пышнотелая, розовощёкая матушка Анна добродушно напевала на кухне возле жарких кастрюль и сковородок.  

Все быстро нашли общий язык и зажили дружной семьёй. Место для сна отвели в просторной прихожей, любимом малышами месте дневных игр и катаний на трёхколёсном велосипеде. Здесь гостям выделили угол с широкой панцирной кроватью, а отец Евгений соорудил из досок неплохую перегородку.

Ольга взялась смотреть за детьми, Володя после занятий присоединялся к ней.

Так прошло три месяца. Он восхищался её умом, решительностью и мужеством, всё в ней было для него прекрасным. «Она замечательный человек!» – думал он, и ещё сильнее сочувствовал в том горе, которое с ней произошло. «Бедная Ольга, как тяжело ей пришлось, как трудно пережить такое!». Его воодушевляла мысль, что ей стало легче в этой жизни при его поддержке, и чувствовал немалую ответственность за её дальнейшую судьбу.

Однажды ночью, когда они, лёжа «валетом» на своём панцирном ложе, по обыкновению перешёптывались о жизни, он подумал с внезапной тревогой: «А вдруг объявится родной отец младенца? А я? Стану не нужен? Всё откроется?» Он с удивлением обнаружил, его тревожит, что он может потерять Ольгу. Наверное, мне кажется, сказал себе. Но чтобы не мучиться такими мыслями, решился открыть их ей, и вдруг услышал ошеломивший его ответ.  

– Не переживай, – сказала она. – Ничего не случится.

Тут она села, кутаясь в одеяло, и глядя на Володю, после паузы, сказала:

– Я всё это выдумала.

Изумлённый, он тоже сел. Её лицо в приглушённом свете синей ночной лампочки было таинственно бледным и имело как будто загадочное выражение.

– Да-да, – повторила она вполголоса. – Выдумала! Не беременна. Не было никаких соблазнителей-охмурителей. Надеюсь, ты не сильно расстроишься?

Она улыбалась и смотрела ему в глаза.

– Как это? Зачем? – наконец пролепетал он.

– Затем.

– Так ты точно не беременна?

– Точно, – она засмеялась.

Он открыл рот, чтобы ещё что-то сказать, но слов не находилось.

В отдалении, на другой половине квартиры, заплакал ребёнок, затем всё стихло.

Ольга приложила палец к губам:

– Похороним эту нашу с тобой тайну.

Он сделал над собою усилие и нашёл-таки слова:

– Оля, умоляю, скажи ради Бога, почему ты так поступила?

Тогда она придвинулась к нему, и её лицо оказалось  совсем близко, её дыхание коснулось его щёк.

– Неужели не можешь понять ничего? Ну как, скажи, ну как ещё я могла образумить тебя, приблизиться к тебе, стать твоим другом, братом и товарищем?

Володя пристально смотрел на Ольгу, видел перед собою её сияющие глаза, детские губы, и вдруг всё понял. Смятение, радость охватили его, душа наполнилась ликованием, и он, позабыв обо всём, отдался своему счастью.

+++

Рассказчица не открыла подлинных имён героев. В качестве эпилога добавила, что у протоиерея Владимира и матушки Ольги в счастливом браке родилось трое сыновей и две дочери. Дети подарили им впоследствии множество внуков, так что пророческие слова митрополита о многочисленном потомстве сбылись.

Илл.: Художник Максим Зеленский