Татьяна ГРИБАНОВА. «Задушевный разговор», «Неувядка», «Путешественник»

Задушевный разговор

Cпроси у меня, какой месяц в году мне дорог больше иных, так сразу сказать и не решусь. При воспоминании о каждом проявляются особые краски, наплывают особые мысли, чувства и ощущения.

Вот припомнилось мне из детских лет. Середина мая. Перволетье. Вёдро, хутор утопает в молодой цветущей неге. И нет мочи усидеть за партой, когда так радостно галдят, перетень-киваются, тирлиликают в пришкольных деревах за распахнутыми в это ясное, звонкое утро окнами счастливые птицы. Чуть-чуть потерпеть – и долой (на целых три месяца!) ненавистную алгебру.

Маленькой девчоночьей душе, которая что видит, о том и поёт, не по силам вместить всей пролившейся на мир нежно-зелёной, солнечной отрады. И кру́гом голова, и под куст сандалии! И бредёшь-бредёшь по долинке, увитой шёлковой травой… куда глаза глядят. А то спустишься по золотистому от «баранчиков» косогору до самых Закамней, нырнёшь в облитые первыми дробными фиалками овраги Гороней, вскарабкаешься на глинистый обрывистый Царёв угор, в молодой безымянный сосённик.

И так мне дорог этот задушевный разговор с веснушчатыми, гудьмя гудущими от пчелиного нашествия кустами вербача; с охваченными жаждой жизни, так удивительно схожими с бурластыми новорождёнными щенками, крохотными грибами-строчками, пробившимися сквозь толщу прошлогодней листвы.

Только бы не повстречался кто-нибудь хуторской, не оборвал бы ненароком тончайшей вязи нашей проникновенной, доверительной беседы, не нарушил нашего едва-едва зарожда-ющегося с природой взаимопроникновения.

Набираю полный подол длинноногой мать-и-мачихи. Не припомню весны, чтобы не соблазнилась из этих цветиков завить первый в новолетье венок.

Сижу тихонечко, делом своим занимаюсь. А вокруг, вовсе не замечая меня, так и шныряет, так и строчит свои стёжки-дорожки всяческая мелюзга: нарядные блошки, жучки да червячки-козявочки. Одно время надумала было, собирать их для коллекции в коробку из-под леденцов. А потом стало вдруг нестерпимо жалко. Рука не налегла их умертвить. Да и потом, как станешь любоваться на их крохотные трупики? Выпустила затворников, даже бабочек, с которыми не расставалась бы вовек, а они и рады драпануть: кто ползком, кто влёт, а кто вприпрыжку.

Нет, что ни говори, а намного больше радости видеть их ползающими по былинкам, шевелящими своими усиками-антеннами, хрумкающими сочный листок, расправляющими свои малюсенькие крылышки для полёта, чем приколотыми булавкой в рамке под стеклом.

Не помню, любила ли я в те, осыпанные беспечными снами и луговыми цветами, детские годы что-то больше, чем невеликий наш хутор и огромный, непостижимо увлекательный мир вокруг него.

Неувядка

Много имён, на дух не приняв французское название «иммортель», дал русский народ этому цветку, скромному, как и сама крестьянская судьба: бессмертник, живучка, сушица, наконец, неувядка. А ещё, к примеру, в отличие от южного греческого «солнечное золото», на неласковых, северных просторах окрестили его, соблюдая нашенские традиции, совсем уж по-свойски «мороз-трава». Иногда из-за нежных бархатистых лепестков его кличут «кошачьими лапками».

Мне этот незатейливый цветик памятен с самого нежного возраста. Люлька моя в ту пору раскачивалась вдоль крошечной горницы, недалеко от бабулиной Божнички. На ней вместо дорогих серебряных окладов на простеньких иконах прижились венчики из неувядающей живучки, красота которой не облетала, не рушилась даже в зимнюю стужу, когда мороз расшивал чудесными серебристо-ледяными листьями и бутонами окошки нашей хаты.

Как же влекли меня, несмышлёную малышку, ярко-алые, оранжевые, лимонные и жёлтые цветики, как хотелось до них допяться, подержать в ручонках это дивное диво! Но строгая бабушка, окропив Божничку, а заодно и бессмертники Крещенской водой, прозывала их Богородицыными цветиками и не позволяла никому, даже своей любимице внучонке, прикасаться, а не то чтобы отдать их на детскую забаву.

Спустя время обнаружила я, что неувядку почитали не только в нашем дому. И соседи этим не осыпающимся великолепием изукрашивали Красный угол, обряжали многочисленные семейные фотокарточки, даже почётные грамоты, которые, как теперь живописные полотна, в пору моего детства зачастую развешивались по стенам деревенского жилища. Заботные хозяйки выстилали днища своих сундуков этой чудной травой – проверено веками: где она лежала, там моли отродясь не водилось, боится она неувядки ничуть не меньше нафталина. Веками цветок этот не покидал стены крестьянских изб.

Был в наших селениях и ещё один замечательный обычай. Как вставляли в избах к Покрову́ вторые рамы, так укладывали внутрь, в межрамье, на подоконник яркие подкрашенные цветы бессмертника. По подворью шастает вьюга, стынь трещит в деревах, носу за порог не высунуть, а на оконцах наперекор всей лихости – цветочные поляны. Бейся, кусайся, зимища, – не страшна им ни лютость, ни стужа, видать, именно оттого и прозывается у нас цветок этот мороз-травою.

Убранство бессмертником подоконников – дело неудивительное. Ведь в народе нашем испокон веку жила глубокая потребность в обихаживании, украшении быта. Неотступная тяга к красоте породила и кружевной промысел, и алые паруса русских ладей, и замысловатую резьбу наличников, и многоголосую вязь хоровых песен.

У нас в палисаде из года в год произрастали (видать, самосевом) крупные, с пятак, «городские» неувядки. Но неизменно, как подступится август месяц, на Пантелеймона, ранней ранью, усадив меня в плетушку, в неё же – «вузлячок» с бутылкой молока да анисовой лепёшкой, бабушка громоздила поклажу на спину и топала с ней за дробненьким бледно-жёлтым простушкой-бессмертником на заполонённый молодым подсосёнником Косорецкий бугор. Крутолобился он по правую руку от Гороней, аккурат над поросшим высоченным белоусом пескариным ручьём. Час туда, час обратно.

Бессмертники живут дружным семейством, поодиночке их редко-редко когда встретишь, всё кучкой норовят. Артель их издали приметишь – сотни пышных круглых золотисто-солнечных венчиков на длиннющей бледной мохнатой ножке. Словно выпали из запрятанного в вершине сосны птичьего гнёздышка, просыпались вдруг нечаянно по недогляду какой-нибудь беззаботной славки жёлтенькие, неоперившиеся птенчики.

Как распустятся крошечные соцветия, напитаются восковым смоляным духом, так и не гаснут жарким солнышком на фоне боровых сизых да малахитовых мхов ни день, ни недели, ни месяцы. Вьются, бегают по ним в радости всякие-разные мураши да блошки.

Бабуля, ведавшая, как мне кажется, всё на свете о целительных травах и кореньях, благоговела перед неувядкой и держала её на особом счету. А как иначе-то? Ведь ещё в дремучей древности русичи наделяли её сверхъестественной силой. Наши пращуры не сомневались в том, что душа умершего переселяется в этот необычайный цветок, чтобы передать близким свой последний поклон.

Иногда на Руси цветок бессмертника называли нечуй-ветер и искренне веря преданиям: мол, слепым помогает он открывать заклятые клады, сыскав неувядку (нечуй-ветер), а с ней водосбор, цветущую папороть да разрыв-траву (без неё-то уж точно дело не сладится!), в ночь на Ивана Купалу устремлялись разгуливать по округе, покуда не появится резь в глазах. А как случится ожидаемое, на великую радость, так не сойди с того места, принимайся копать, клад у тебя полёживает прямо под ногами.

Много увлекательных легенд и историй о бессмертнике бродит по белу свету и по сей день, но для меня остаётся самым дорогим стародавнее сказание, родившееся ещё во времена татаро-монгольского нашествия. Уж и не припомню, от кого узнала и когда оно запало в глубины моей памяти.

Вероятно, бережётся оно в родных местах из-за того, что Кирово-городище наше древнее-предревнее, аж четвёртый век нашей эры! А чем чёрт не шутит? Вдруг события эти случились с какой-нибудь кировской Авдотьей? Имя-то уж очень частое в Кирово-городище ещё с незапамятных времен. А что татары подступались, и не раз, к одному из сторожевых постов Засечной полосы, Кирову-городищу, так о том кому ж в наших краях не известно?

Так вот. Давно это было, в ту пору, когда на Русь хлынули орды злых ворогов, когда не просыхала она от горючих слёз вдов и сирот. Попали во полон к Батыю вместе с другими воинами у русской женщины Авдотьи любимый муж, единственный сын и кровный брат. Любила она всех троих пуще жизни. И так прикидывала, и эдак, хоть бы одного удалось спасти, вымолить у нечисти, но кого из троих? Маялась-маялась и придумала. Решила: «Замуж выйду – муж будет. Будет муж – сын народится. А брата мне уже нигде не взять». С этими словами и ударилась она в ноги хану-завоевателю.

Подивился Батый речам мудрой женщины. Сорвал первопопавшийся под руку цветок, не ведая, во что он может превратиться в руках бесстрашной женщины от безмерной любви к ближнему, от гнева к поработителю, от печали за судьбы полонённых соплеменников. И говорит лукаво хан Авдотье: мол, милость моя безмерна, вот награда за премудрость твою: иди по моему стану, уводи, пока не завянет этот полевой цветок, без выкупа всех подряд, кого пожелаешь.

Долго ходила по орде Авдотья, а цветик тот заветный не только не угас, не повял, а вопреки Батыевой коварной задумке, с каждой минутой наполнялся великой силой, становился всё краше и краше, пока не стал бессмертным. Так мудрая русская женщина не дозволила сгинуть во вражеском плену многим своим собратьям. А цветок тот степной с тех пор нарекли бессмертником.

Может, оттого, что бабуля помнила о травке этой все были и небылицы, набирали мы её всегда корзину под завяз (да к тому ж вдобавок старушка моя, бывало, не преминет для какой-то одной ей ведомой настойки наломать красношляпных мухоморов), и, чтобы не помять добыток, обратно из бора возвращалась я уже своим ходом. Хоть и уставала, придерживаясь за бабулин подол, «просеменив пёхом» версты три с гаком, но зато как же дожидалась я той минутки, когда, маленько передохнув, подстелив тряпичные домотканые кружки́, усаживались мы с бабушкой на прикрылечные ступеньки перебрать, повязать бессмертники в пучки-букеты, завить свежие венчики, чтобы приладить их вместо напрочь поблёкших.

Зимою, под Василёв вечер, отбросив мотки пряжи, бабушка встрепеналась и тоже отправля-лась в сенной амбар и набирала охапку неувядки, а потом к Рождеству и к Велику дню, подобрав юбки, с оханьем взбиралась она на табуретку, бережно снимала постаревшие, поседевшие со временем (совсем как человек!) цветы бессмертника с Божницы и «подновляла на радость Заступникам». А подкрашивала она сухоцветы не чем иным, как теми же самыми красками, которыми выпестряла мотки овечьей пряжи.

Красители испокон веку бабы наши измудрялись востожить сами. Дело-то нехитрое. Залей, к примеру, дубовую кору кипятком, дай настояться. Вот тебе и жёлто-оливковый цвет, поднаберись терпения, выдержи подольше – изготовишь все оттенки, вплоть до глубоко чёрного. Бери да крась хоть нитки, хоть ткани, хоть те же самые сухоцветы.

А то накопают деревенские в лугах корней конского щавеля, подкинут в него винный камень, и жёлтый, что твой одуванчик, получится цвет неувядки. Протрави его железом, так будешь иметь жуковой чёрный. Синего же цвета, знали, можно добиться, поколдовав с девясил-травою.

Но самыми яркими, самыми любимыми красками всегда оставались те, что сделаны были на водной вытяжке зверобоя: хочешь зелёный цвет – получи, хочешь жёлтый, и этот можно из него состряпать, а подкисли отвар, да прокипяти, так и бери крась под Пасху яйца. Будут твои крашенки и бордовые, и алые, и розовые, и красные.

Хоть и нет в неувядке пышной царственности иван-чая, но любят и почитают её у нас, несмотря на скромность, ничуть не менее самых роскошных цветов. У каждого из них есть своя мера жизни, но всё равно невероятно короткая. Цветы, это Божественное чудо, к сожалению, смертны, как и люди. Ну, день, ну, неделя… и поник, и не осталось от него на свете даже малого следочка. Другое дело – неувядка! Именно благодаря своей стойкости и бессмертию так памятен и любим этот цветок.

Путешественник

Серёнька – восьмимесячный карапуз. Вездесущи-ий! Всё-то ему надо на зубок приладить, ручонками до всего дотянуться. А как тут дотянешься, когда ножки ну ни шажочка не хотят ходить. Не то что ходить, даже ползать Серёжка до сих пор никак не пристроился. Беда, да и только!

Все люди как люди – расхаживают, где кому вздумается, а тут – незадача: сиди сиднем день-деньской в кроватке, как морская свинка Кузька, что прижилась в своей клетке совсем неподалёку. Если б Серёнька передвигался – ну, хотя бы ползком! – давно бы проредил ей усики. А то сидят они, друг дружку разглядывают: Кузька сквозь сетку клетки своими конопелинками, а Серёжа сквозь решётку кроватки своими ясными незабудками. Оба под неусыпным надзором старенькой бабушки Кати.

Руки у неё «почти не слухаются», и она, боясь обронить малыша, обустраивается с вязанием рядышком, в кресле. Мальчика то манкой накормит, то огурчик пососать подаст – зубки у Серёньки чешутся. А Кузька знай морковину точит.

Игрушек у малыша – на целые ясли. Надое-е-ли! Все зайки-мишки до лапки изучены: искусаны, изгрызены, исщипаны.

Вечером, когда папа или мама, переделав все свои дела, наконец-то берут Серёньку на руки, наступает самое замечательное время, потому что малыш разгуливает вместе со взрослыми по всему дому. А в нём столько всякого-разного! Эх, скорей бы наладить ход!

***

Но однажды! Баба Катя, наконец-таки, над затворником сжалилась. Разостлала на пол одеялок, и Серёжка обрёл долгожданную свободу.

Бабушка водрузила на нос очки и принялась за свои клубки. А малыш, будто этого только и ждал, встал на четвереньки, огляделся по сторонам. Недалеко, на краешке одеяла пристроилась умываться Люська. Вот бы до неё допяться! Так и манит, так и дразнит своим рыжим хвостищей.

Но не тут-то было! Передний ход у Серёньки ну никак не срабатывает. Малыш и раскачивается, и пыхтит – нет и нет! Стоя на четвереньках, склоняет головку на одеяло, передохнуть. Смотрит себе под животик: и в ту сторону не мешало бы наведаться. Поднапрягся и р-раз!… пополз попкой вперёд. Да как бойко! Рванул, пока в ножку стола не упёрся.

Бабушка так и ахнула: «Батюшки мои, попяткой пополз! Давно пора! Ну, теперь за тобой, Сергуня, глаз да глаз!» Даже вязание отложила, всё любовалась, как Серёжа швыдко пятится.

К полудню, подкормив малыша творожком, бабушка занавесила шторы (на улице – жарища, солнце распалилось – «моченьки нет»). Старушка принесла Серёжину перинку и, помурлыкав про котиньку-кота, уложила мальчика баиньки.

Принялась было за спицы, но, не проработав и четверти часа, сморилась, «чегой-то сон до́лит». Прямо в очках свесила голову на грудь, опустив вязание на колени, задремала.

А Серёньке не спится, ну ни капельки. Да и как тут уснёшь? Только-только научился ползать, хоть и задним ходом, но всё-таки куда надо теперь доберётся, а тут нате вам – спать. Нетушки! Терять ни минуточки нельзя. Вон сколько кругом неизведанного!

И Серёжка отправляется в первое на своём веку путешествие.

Для начала сдаёт задом до подмуркивающей во сне Люськи. Плюх! И приземляется прямо на котейку. Люське, ясное дело, это вовсе ни к чему. Не успел малыш её уцепить, как рыжуха лызь и наутёк.

Раз так, не сидеть же, сложа руки, надо двигаться дальше… Что это там в углу? Малыш пятится до кухонного шкафа, тянет за ручку, дверца отворяется. На самой нижней полке в рядок выстроились холстинные мешочки с разными гречками, макаронами, с мукой да горохом.

Серёжка устраивается поудобнее и принимается копаться в незавязанных мешках. Запускает свои ручонки то в один, то в другой. Мешки опрокидываются. Крупы смешиваются. Довольный, перепачканный мукой, мальчишка раскидывает их горстями на все стороны, тянет в рот – невкусно.

А бабушка спит себе, ничего не чует.

Наловчившись, задним манером, Серёжка добирается до большущего фикуса. Ковыряется в горшке, мурзает земляными ладошками по щекам, облизывает пальчики – опять невкусно!

В противоположном углу комнаты малыш примечает на полу корыто. Серёжка любит в нём купаться. Но сейчас бабуля замочила там мальчонкины распашонки да ползуночки. Кусок хозяйственного мыла, которым натирала бельецо, второпях позабыла убрать. Серёжка шлёпает ладошками по водичке, пытается удержать вёрткое мыло. Наконец и оно опробовано на зуб. А вот вкусно или нет, малыш не успевает сообразить, надкусанные крошки не задерживаются во рту, проскакивают дальше, не дают себя распробовать.

***

Если бы не проникшая сквозь тюли муха, Серёжка, может, и не обратил бы внимания на распахнутую дверь. Но мушина, налетавшись по комнате, назундевшись на окнах, почуяла вольный дух, исходящий из прикрытой лёгкой шторой двери. Жукнув мимо Серёньки, как мимо надоевшей игрушки, она ныряет в тюлевую дырочку и была такова. Карапуза, конечно, манит мир за занавеской, ведь оттуда доносятся совершенно незнакомые звуки: что-то там пипикает, рычит, гогочет, тявкает, мычит и квохчет.

Серёжка устремляет попу в неведомый мир и кидается в бега. Попяться он ещё хоть чуток – вот и порог. Но тут, как назло, просыпается бабушка, и рука её, как шлагбаум, перекрывает Серёжке движение.

«Это куда ж ты нацелился, милок? – всплёскивает она руками. – А изгвораздался! В могилу меня свести хочешь – земли понаелся!» – причитает она и принимается утирать Серёжку передником.

Вечером старушка шутит над сыном, Серёжкиным папой: «Ну, Григорий, доходился ты за раками! Рыбалить, говоришь, любишь? Ну, так и не обессудь! Серёнька-то нынче показал фигуру – шуточное ли дело? – задним ходом пополз. Во как!»

Илл.: Художник Мортеза Катузиан