Анатолий ПАРПАРА. Ночной рассказ

Рассказ

Он только что прилетел в Калининградский анклав в Восточной Европе. Всю ночь перед этим работал, чтобы рассчитаться со своими журналистскими долгами. Надавал множество поручений своей секретарше, которая рано утром приехала к нему домой и забрала конверты, чтобы разослать по адресам. В самолёте ему не удалось подремать, перелёт был тяжёлый, самолёт упорно не хотел выпускать шасси, и пилотам понадобилось сделать три дополнительных круга над аэродромом, встряхивать корпус, пока на третий раз шасси не вышли благополучно из своих норок. Пассажиры, занятые предпосадочной суетой даже не заметили опасности, но он, как человек, облетавший всю свою страну от крайнего Севера до Кушки, от Камчатки до Прибалтики – знал, что с самолётом случилась беда и только мастерство пилотов сможет отвратить эту трагедию, миновать её. И с замиранием сердца следил за этим противоборством. И победил вместе с экипажем.

Его встретили в аэропорту на «Вольво», по прекрасным дорогам, сделанным ещё фашистской властью, привезли в столицу имперской Пруссии. Он не был здесь очень много лет. Когда проезжали мимо знаменитого Собора, он попросил завести его внутрь. Каких-то сорок лет назад он бывал в этом городе в лихой бескозырочке и тесном бушлатике с гордо поднятой головой, симпатичный и беззаботный от радости небольшой свободы, топтался по останкам знаменитого Дворца прусских королей. Сегодня жалел о том, что легкомыслие свойственное молодости не позволило ему тогда внимательно вглядеться в гигантскую, двухметровую плиту, мраморную, с изображением родоначальников прусской династии, по которой он вместе с каким-то гражданским парнем несколько раз прошёлся в простеньком любопытстве своём. Тот ему взахлёб рассказывал, что эту плиту за два миллиона долларов предлагали выкупить у местных властей американцы и увезти в Германию. К сожалению, а может быть и к счастью, останки Дворца разобрали, на этом месте выросло какое-то здание, но зато Собор, знаменитый кёнигсбергский Собор восстанавливался, костёл уже стоял в своей величавой красоте. Внутри шёл ремонт, стучали специальные молоточки, подавался наверх раствор...

Он попросил провести его в музей, поднялся по лестнице на третий этаж, вглядываясь в картины, изображающие этот город королей. Вспоминал молодость свою. Вспоминал времена Александра Невского, Ивана Великого, Смутное время, и раннее детство своё, растоптанное безжалостной войной, что именно отсюда волна за волной шло такое безжалостное нашествие на славянские земли. Что эта жестокая волна католицизма докатилась до Иван-города... Несколько раз подминала Псков и готова была поглотить всю Северо-Западную Русь. Но мужество новгородско-суздальских полков и понимание величайшей угрозы, нависшей над остатками Руси, спасало её от порабощения. К тому времени бывшая Киевская Русь почти вся уже испытала гнёт восточных полчищ. Длинная имперская рука из Каракорума и близкая рука из Караван-Сарая Золотой Орды каждый раз тянулись к горлу Новгорода, чтобы захватить, подчинить, колонизировать последний свободный вольный город. Но мудрость Александра Невского, его понимание, что с татаро-монголами можно договориться, давало надежду на спасение. Князь терпел и договаривался, доказывал и договаривался, бился умело и последовательно, отражая близкие наезды и договаривался… Но жестокий поход немецких рыцарей и европейских искателей золота и приключений – это могло быть губительным для будущей основы государства. Божие провидение через великого мужа, воина и мудреца, спасло Русь.

Ещё он вспоминал о том, как Пруссия, будучи слабым государственным образованием, одним из четырёх, соперничающих между собой немецких королевств, постепенно соединила под своим жестоким началом немецкие земли, вбирая в себя королевства и бесчисленные маркграфства. Фридрих железной рукой выковывал будущее стальное государство. И только доброта и благородство Александра I позволили Пруссии выстоять в борьбе двух титанов – наполеоновской и русской империй. А милосердие Александра I позволило простить слабому прусскому королю предательство интересов своего могущественного союзника в 1815 году, незадолго до высадки Наполеона I на берег южной Франции.

Вcё это вспоминалось ему потому, что он знал настроение руководства этой области, готовой сотрудничать с немцами и даже передать эти земли под немецкий протекторат, а потом в качестве остзейской земли вернуть в Германию. Он думал о том, что немцы никогда не возвращали завоёванных ими земель. Если бы они были так же сердобольны к своим врагам, как русские, они бы никогда не расширили свою империю. Никогда бы племя саксов, распространившееся на всю Европу, ушедшее во Францию, в Англию и Германию, не смогло бы так расшириться, расплодиться, и погрязло бы в бесконечных войнах, кутежах, если бы не было так жестоко к коренному населению. Примеров тому множество. Но основной – пример славянского племени пруссов, самого многочисленного из канувших в лету. От этого великого племени осталось только название, да изредка в истории современной Германии могут возникнуть фамилии типа фон Вольцева и некоторые другие, имеющие славянские корни. Ещё он вспомнил о том, что неслучайно Пётр I стремился к этим пределам. Отнюдь не случайно он участвовал в Ливонских войнах, не случайно не только завоевал Эстландию, Курляндию, Фридляндию, но и навечно выкупил эти земли у Швеции.

Безалаберная советская власть изначально вынуждена была вернуть этим землям несуществующую свободу, сделать три маленьких государства, два из которых никогда не существовали самостоятельно. Есть сведения о том, вспомнил он, что совсем не случайно Пётр расширял эти пределы, а потом вернулся к исконно славянским землям. Видимо он знал о том, что на месте нынешнего Калининграда – бывшего города королей Кёнигсберга – был когда-то славянский город Ромов, Романов, а Пётр I носил именно эту фамилию...

Его поселили в гостинице, маленькой, уютной, тихой. Но не успел он положить свои вещи, как тут же снова приехала машина и увезла его в Светлогорск – небольшой городок на берегу Балтийского моря. Там, пока мужчины готовили стол, он прошёлся по берегу моря, задумчиво наступая на чистые волны, плавно скользящие по песку и уходящие снова в глубину. Ветер был сильный, холодный. Уже наступила зима, хотя снега здесь не предвиделось.

После обильного застолья, где была и свежая рыба, и замечательный салат, и румяная икорка, и традиционная картошечка с селёдочкой, не менее традиционная водочка, он выдержал всё-таки 30 км пути до своей гостиницы и только тут, приняв тёплый душ, почувствовал великую усталость. Добрался до постели, нырнул в приятно холодящие простыни, но, сколько ни пытался, не мог заснуть...

Ему вспомнилась Она. Точнее говоря, он хотел вспомнить её, когда стал принимать душ. Когда тёплые струи ленивого дождя скатывались по усталой коже его напряжённого тела, смывая накопленное несколькими сутками напряжение, он почувствовал себя раскрепощённым, но странное дело, – наивным мальчиком, только что шагнувшим в неизвестный мир...

И тут возникла Она. Стоило ему только прикрыть глаза, как возникала Она! Юная, свежая, желанная. Лицо её в капельках грибного дождя также лучилось радостью, нежностью. И ему так не хотелось терять из виду это видение, прерывать появление этого очаровательного существа. Ему так не хотелось, чтобы он снова увидел себя в тесной каморке второстепенного отеля, что он сжал крепче веки, и она улыбнулась, повела тонкой рукой. Он долго, очень долго удерживал в памяти эту живую картинку. Потом встал, торопливо отёр своё тело мохнатым полотенцем, и нырнул снова в постель...

И тут, вместо глубокого сна, в который должна была погрузиться его усталая душа, вдруг появилась снова Она, которая изменила его жизнь за последние годы. Она – наивная, во многих отношениях, но поразительно практичная. Она понимала этот мир, несмотря на свою юность, как мать, готовая помочь всем, начиная от своего ребёнка и заканчивая любым щенком или котёнком, который встретился на её пути. Она была стройная, даже изящная, но разительно отличалась от ровесниц, странная и для них. Те были длинноногие, гордились оголённой белизной и долготой их. Она носила длинные платья, удивительным образом не старящие её. Она никогда не пользовалась помадой, никогда не красила бровей, русые волосы легко и изящно укладывались ею в косы, всегда убранные, уложенные, как у замужних женщин на затылке. Ему нравилось, как они тяжелили её изящную головку и как приподнимали кверху очаровательный носик.

 У неё была неосознанная грация, настолько природная и естественная, что он часто любовался ею тайком, не желая оскорбить пристальным взглядом. Конечно, она была во многих вопросах ещё глупенькой: это шло от того, что её практический ум дремал. Но поразительное целомудрие избавляло её от многих бытовых и особенно нравственных недоразумений.

Он знал за собой умение при особом желании привлечь к себе и даже обольстить любого человека. Он был уже зрелым, уверенным в себе мужчиной, проверившем свою притягательную силу на молодых женщинах. Им нравилась его известность, его остроумие, его порядочность. Он никогда не нарушал своего слова, и никогда не давал невыполнимых обещаний. Вот эта взвешенность поступков привлекала к нему далеко не всех, но те, кто понимали это – становились для него надёжными друзьями. Возможно, что это было вызвано доверием, а то и тяготением ко всё понимающему старшему брату.

Когда Она впервые появилась в редакции, остроносенькая, с зубками молоденькой лисички, то не показалась ему не только красивой, но даже симпатичной. Она очень быстро, но грамотно, делала свою работу, была гибкой, двигалась стремительно, говорила мало, и ему понадобилось время, чтобы присмотреться к её действиям, разглядеть моторчик, который движет ею. Он несколько недель присматривался, наблюдал, стараясь не обидеть её своей зоркостью.

Прошло, может быть, более месяца, прежде чем он заметил, что она грациозна, оценил её природный ум, который трудно было обнаружить сразу в её стеснительности. Возможно, большая разница в возрасте казалась вначале непреодолимой, ибо Она была ученицей, а перед ней был мэтр. И это вначале её сильно смущало, не давало проявиться способностям, а ему казалось, что она не имеет задатков. Но по долгому опыту он знал, что человек, если его согревать вниманием и лучами доверия, должен обязательно раскрыться, как цветок от лучей солнца, и потому не торопился с решением: брать её на полугодичную практику или нет. И вот когда он почувствовал, что в ней есть нравственная устойчивость, он понял, что эта студентка многого может достичь в своей профессии, ибо учится постигать мастерство ежечасно. И потому очень важно в ней сохранить природное целомудрие, не дать жизни опошлить чистоту помыслов, оградить её от любителей лёгкой добычи. Он никогда не вмешивался в разговоры с сотрудниками или авторами, даже когда кто-то увлекал её в беседах в другую комнату. Он иногда тревожно прислушивался к тому, что там происходит, но не выдавал своего волнения.

А потом он вдруг осознал, что эта хрупкая женщина, совсем девочка имеет мощную силу сопротивления обману, обладает тактом и поразительным чувством собственного достоинства. Грань дозволенного она ни разу не перешла. Даже когда его отношения с ней стали вырастать из отношений начальника к подчинённому, они тоже не переступали границ нравственного. Да, он её обнимал, да, она ... кидалась ему навстречу и тоже прижималась к нему, но он чувствовал, что это не было тяготением любовников. Это дочь приникала к груди отца. Но, в первую очередь, Она в нём искала родню по духу, советчика, наставника. Родного отца она любила всей душой, но понимала малость его образования. Ничем не обижая его, она тянулась к тому, кто станет ей близким по мыслям, кто подготовит её думать самостоятельно, кто введёт её в огромный мир отечественной культуры. Ей нужен был такой. И во многом из того, что она чувствовала, ей хотелось проверить свои молодые знания опытом, мудростью. И очень хорошо с этой точки зрения было то, что она встретила человека, который имел все эти качества, но ещё был сам ответственен и как мужчина, и как творец. Ей это нравилось. Но когда он пытался обращаться с ней как с девушкой, вовлекая в лёгкие любовные игры, она очень обидно отстранялась. Её это раздражало. Риск переступить недозволенную грань, чтобы возникли новые отношения смущал и его. Он боялся потерять в ней талантливую ученицу, ибо ему хотелось передать всё, что он знал. Но иногда он ловил себя на невозможной мысли: ему хотелось объединить ученицу с подругой, ему хотелось, чтобы она также относилась к нему, как относится мать к ребёнку, и он почувствовал в ней мать. А ему, при всей его суровости, хотелось нежности и ласки. Ему хотелось даже пусть кратковременной, но жалости. И он чувствовал, что она может это дать. Но она избегала. И это его раздражало. Он не посмел дать выход этому раздражению. Он уходил в сторону, решая для себя больше не продолжать, ограничившись только служебными отношениями, становился сух, официален...

Но наступало утро, она влетала в кабинет и была так очаровательна, так непосредственна. Она, как дитя, не помнила того, что было вчера. Для неё каждый новый день начинался с чистого листа, и она была также естественна и доверчива, как вчера. И он восхищался ею, хмуря брови, когда проходя, она касалась его своим нежным плечом и снова ток пробегал по его существу. Невероятно. И он снова мечтал сжать её в своих объятиях и даже попытался это сделать, но она так укоризненно посмотрела на него, что он извинился. Ему было странно, что она может, может вспыхнуть, он понимал, что должно это случиться, но она не вспыхивала. Она легонечко, необидчиво отстранялась. Он долгое время не мог понять, спрашивал: ну почему, почему?

А ей не хотелось затрагивать его струны. Она тактично сердечком своим понимала, что может сделать ему больно. Она щадила его самолюбие. Пока, наконец-то, он сам не догадался, что наступил такой период, наконец-то нашлась такая душа, которую он может приблизить к себе только при помощи какой-то её сердечной трагедии, когда она жестоко обманется в своей любви к кому-то необычному для её сердца. И тогда она кинется к нему, как к доброму умудрённому другу.

Это было неукротимое желание испытать позднюю любовь, необходимость поздней любви в его сердце. У него силы ещё были для большого чувства. Он понимал, что она может быть последней любовью, что такой чистоты он никогда больше не увидит. Она была по своим поступкам в этом испорченном мире совершенно необычной. Глаза ему остро преподносили все недостатки её, в фигуре ли, в поведении ли, но каждый раз её непосредственность, её восторг, её неопытность, и даже естественная для неё наивность, лишний раз подчеркивали неординарность этой натуры. И в такую, озарённую благородством, минуту он так же, как она, не хотел её видеть. Не хотел затоптать те ростки, уже развивающихся, уже распускающихся нежных листочков нового чувства. Он научился беречь это робкое, ещё хрупкое создание и не хотел разрушения его, прекрасно понимая, что время само разрешит эту загадку.

А ему нужно сейчас только одно: не мешать, не обидеть, не поранить эту юную светлую душу. Да, он многое сделал для того, чтобы она научилась мыслить, чтобы она научилась видеть мир так, как он видел в своём зрелом возрасте. Он успокоился. И видение Её исчезло. Ничего страшного нет. Время мудрее нас, подумал он, засыпая. Пусть поработает и на меня. И уже вдогонку уходящему сознанию: «Господи, сохрани её!».

Из собрания сочинений А.А. Парпары, том IV «Проза», издательство «Фонд им. М.Ю. Лермонтова», М., 2016

Илл.: Художник Жинетт Болье