Наталья БУХАРОВА. День лошади
Иеромонах Иоаким и монахиня Анна. Фото Ирины Ушаковой. 2019 год
Протоиерей Виктор Салтыков (10.07.1947 – 13.08.2021), физик по первому образованию, родом из кубанских казаков, родился в г. Минеральные Воды. В 1978 году они с супругой Натальей Евгеньевной приехали на кордон в Кавказский государственный заповедник, что в 20-ти км от Красной Поляны. Виктор работал вначале лесником, потом лесотехником, учился заочно, защитил диплом по теме «Экологическое поселение. Дом на границе заповедного».
С начала 1990-х годов семья будущего священника Виктора Салтыкова переехала в село Жарки Юрьевецкого района Ивановской области. Вскоре Виктор принял сан дьякона, а затем, после гибели иеромонаха Нестора (Савчука), сан священника. Был настоятелем Казанского храма в селе Жарки и духовником Кинешемской епархии.
Матушка Наталья Евгеньевна Бухарова – филолог, педагог, автор учебно-методического пособия «Святыни Отечества».
В 2018 году отец Виктор и матушка Наталья приняли монашество с именами Иоаким и Анна.
Эти воспоминания матушки Анны об их жизни в Кавказском заповеднике – светлая память об отце Иоакиме.
И всё-таки мы их поймали! Всё-таки поймали этих лошадей!
Солнце снова выкатилось из-за второй горы над покосом, когда мы миновали лесок: Кузьмич сбоку по дороге, а я прямо по ручью. По грязи полно следов – и лошадиных, и коровьих, и поросячьих. Хорошо, медвежьих, вроде, нет.
Лесок чист. Серебрятся стволы ольхушек, зеленеет яблонька дичка. Её осыпавшиеся маленькие яблочки светятся, словно зовут, чтобы их скорее заметили, пока они не слились с раскинувшимся вокруг жёлто-коричневым увядающим океаном. Всё чернее круглые листочки диких груш.
А вот всё-таки и медвежья куча, этакий специально для птиц и разной мелюзги аккуратно размолотый фруктовый полуфабрикат с блестящими грушевыми косточками. Груши эти очень сладкие, к осени они становятся коричневыми как шоколад, и для медведя нет лучшего лакомства, чем это множество маленьких груш под высокими старыми деревьями. Забывая всё на свете, он наедается ими на зиму до отвала. Это и на характере сказывается, кавказские медведи не такие агрессивные, как другие.
Но отдельных лошадиных следов больше нигде не видно. Словно в сказке – исчез табун на ровном месте. Кузьмич кричит что-то, не разобрать, надо идти к нему, т.к. хлеб и кусок верёвки для поимки Шерочки у меня.
Шерочку, собственно, и ловить нечего, она сама всегда тянется к рукам, даёт себя гладить, тычась в ладонь тёплым носом в смешных редких усах.
Но по осени лошади, увидев приближающихся и прячущих за спинами уздечки, людей, прекрасно знают, что предстоит сменить свободное гуляние на работу, на долгую подневольную ходьбу с тяжёлыми сумами по горным дорогам и тропинкам. И весь табунок, чуя исходящую от опытных заводил тревогу, начинает медленно, этаким крейсерским ленивым движением, разворачиваться и чуть отступать, выдерживая допустимое, по лошадиным меркам, расстояние. Но когда эта вся «дипломатия» им надоедает, вдруг все одновременно сорвутся с места вскачь – и невольно залюбуешься той упругой лёгкостью, с которой они уходят. Шерочка всегда бежала в замыкающих, и было ощущение, что ей даже немного совестно. Она была весёлая двухлетняя кобылка, и смотрела на мир с доверием.
Но сегодня стряслось что-то небывалое. При настороженном внимании остальных лошадей, Шерочка съела хлеб с руки Кузьмича и вдруг неожиданно отпрянула в сторону, и весь табун сорвался в неудержимом азарте – и исчез.
И вот с утра идёт наше безнадёжное сражение. Шерочка носится со всеми, словно предчувствуя что-то страшное, а именно – перемену в своей судьбе и не желая её.
Вчера на кордон пришла радиограмма о передаче на другой кордон двух лошадей, и одна из них Шерочка. Лошади ведь очень чуткие.
После этой первой неудачи, мы решили перехитрить лошадей и загнать их в конюшню всех вместе. Уже удалось завернуть их в нужном направлении, уже шли они покорно по узкой дороге между покосом и склоном хребта, как вдруг опять, будто кто им скомандовал, они разом скакнули прямо в гору, в лоб, и стали подниматься по склону, ломая ветки, всё выше. Похоже, это хитрющий армянский жеребчик Яшка им скомандовал.
Побежала было я наперерез, да собака Кузьмича, жизнерадостная ротвейлерша Умка, невпопад выскочила со свирепым лаем, подхлестнула движение и исчезла вместе с табунком. Пришлось и мне лезть наверх, ругая Умку. Однако, вверх не вниз, сразу устала, места пошли глуше, и следы совсем исчезли. Сама мысль найти здесь этих партизан выглядела совершенно несуразной.
Посидела на трухлявом пне, вслушиваясь в тишину. Откуда ни возьмись, выскочила, очень довольная собой, Умка со здоровенной палкой в зубах. Неудачный был момент для игр, обругала я Умку «бестолочью» и поплелась вниз мимо мрачных ёлок и коряг.
Через час мы с Кузьмичом всё-таки обнаружили лошадей в грушняке, совсем недалеко от кордона. Но и на этот раз загнать их в конюшню не удалось. Кузьмич стал подгонять лошадей вниз по волоку, а я лихорадочно заметалась между двумя дорогами, понимая, что одной мне обе их не удержать. Был бы ещё хоть кто-нибудь…
И действительно, у развилки они опять рванули с места в карьер, как в атаке, рассыпались среди деревьев и ушли уже почти от самого кордона. Кузьмич с Умкой в бесполезной горячке погнались за ними, но зря.
А у меня всё стояло в глазах то, как они летели на меня, разгорячённые, упрямые, не обращая внимания на крики «Йох!» и размахивания руками. Красиво шли, целенаправленно! Коня, может, русская женщина на скаку и остановит, но вот если табун…
И опять мы с Кузьмичом побрели по следам. Первоначальный энтузиазм у нас сильно поубавился. По осени не только лошади, но и коровы вольно себя чувствуют, наглеют от еды, которая олицетворяет для них свободу. Неделями не приходят домой, живут своей жизнью, скрываясь в зарослях, удирают от людей. И сколько у них при этом прыти и сообразительности, диву даёшься. И через метровый забор могут перепрыгнуть, ещё и с запасом, и бегом не догонишь эту, так называемую, корову.
Та-ак, что-то большое стоит у развилки. Ага, легка на помине! Она и есть, кормилица моя, высокоудойная Малинушка. Стоит и внимательно смотрит в нашу сторону. «Гэ! Гэ! Пошла!», – ору я специальным «коровьим» голосом, просто для острастки, чтобы субординацию не забывала. Сомнения её разрешились, она, развернувшись, немедленно линяет в лес. За ней вынырнула из-за кустов её любопытная бесхвостая тёлочка Ласка. Это тоже Умкина работа, прокусила ей, совсем ещё маленькой, хвостик, он усох и отпал.
Чуть поодаль пробрался бычок Тихоня, похожий на серьёзного второклассника, и снова – никого. Умка опять притащила палочку, теперь уже Кузьмичу, с намерением поиграть в более весёлые игры, но Кузьмич страшно рассердился. Умка получила нахлобучку, и мы пошли дальше.
Но где же лошади? Пять взрослых лошадей и жеребёнок? Как сквозь землю провалились… Кругом тишина, ни звука, ни следов. Не могли же они догадаться свернуть от покоса вправо и вниз и уйти через речку на другую сторону, на пасеку. Это была бы уже настоящая военная хитрость.
– Да, это они так играют с нами – говорит Кузьмич, прислонясь спиной к стволу груши.
– Играют, мерзавцы. Это всё Яшка.
– Точно, он, змей, что и говорить.
Два года назад обменяли у армянских пастухов молодую кобылку на этого Яшку, потому что мало у нас было рабочих коней. Местные лошади все невысокие, неказистые какие-то. Вот и этот жеребчик невысокий, крепкий, серой масти. Морда совсем белая и всегда малость перепуганная, словно он из мешка с мукой вылез. Ясно, что у прежних хозяев основным методом воспитания было битьё. Поэтому бедное животное с непредсказуемым шараханьем и недоверчивостью приобрело невероятную хитрость. Хотя от природы у него был хороший шаг, выносливость и то, что больше всего ценится в лошади – это желание идти вперёд. В заповеднике Яшке тоже не очень везло, заниматься им никто не хотел, а его пугливость и вовсе отбивала желание ездить на нём. В табуне он ходил с края, и от протянутой руки шарахался. Он дружил с Малышом, тоже бывшим пастушьим конём. Глядя на них, возникало ощущение, что они говорят абсолютно на одном языке. Малыша к нам привёл сам этот старенький пастух и просто попросил, чтобы мы его взяли. Сказал, что не может уже за ним смотреть, а на мясо жалко.
Малыш – милейшее, толстое, флегматичное существо, зеленовато-замшелого оттенка от времени. Он не только не боялся ни вёдер, ни машин, ни грозных окриков, напротив, к вёдрам, кастрюлькам и мискам имел большое пристрастие, а окрики пропускал мимо ушей.
На покосе, куда его брали свозить сено, а после работы оставляли свободно пастись, ни одной кастрюльки он не оставлял без внимания. Скоро об этом его увлечении все узнали, и старательно стали всё от него прятать. Но, тем не менее, в обходе у научников, когда все спали, он вытянул из ведра и таки съел килограмма два сливочного масла. Потом стоял с лоснящейся мордой, выслушивая с недоумением, всякие ахания и укоризны. У нашего знакомого московского деятеля он с хрустом разжевал мыльницу с французским мылом, едва успели вытащить остатки изо рта. В общем, полнейшая невозмутимость и неторопливость во всех случаях жизни были основными его качествами. Но эти качества как раз явились для нас очень даже положительными, так как его можно было отдать в руки самому неопытному наезднику.
Ну, а кастрюльки… можно и потерпеть. Однажды Малыш на снежной тропе оступился и на склоне свалился с грузом всеми ногами вверх. Груз плотно застрял в снегу. Пока мы совещались, как его выковыривать из снега, он покрутил головой, и, углядев пучок старой травы, тут же начал невозмутимо его жевать. Все даже засмеялись – действительно, чего время терять даром… Вообще, он понял, что если он «падает», то все начинают вокруг него хлопотать и даже жалеть. И он начал периодически, особенно с научниками, выделывать такие фокусы. А уж когда попадалась подходящая лужа! Это особое удовольствие, заодно и помоешься. Научники в ужасе – бедная лошадь перетрудилась! Да и промокнет всё. Начинали снимать поклажу, уговаривать, кормить хлебушком, пока не подоспевал лесник с хорошим дрыном, и тут наш Малыш сразу проворно вскакивал на ноги.
Малыша, как и Шерочку поймать нетрудно, но в компании с Яшкой, да ещё Голубкой…
Голубка – это моя самая любимая лошадь. Она самая красивая и горячая, вороной масти, тонконогая. О ней поэмы писать! Ах, Голубка, я всегда вижу в ней … женщину, нервную, но полную достоинства, женщину, которая иногда так ясно и печально глядит на людей, которые не понимают и даже приблизительно не догадываются, с кем имеют дело. Однажды наш бывший лесотехник М.К. решил обменять Голубку и Зорьку на двух рабочих меринов в колхозе. Приехала машина, лошадей загнали и увезли. Зорька была на сносях. Как мы потом узнали, в машине у неё произошёл выкидыш. И вот через некоторое время, к огромной нашей радости и нескрываемой досаде этого упёртого М.К., лошадей привезли обратно. Оказалось, что Голубка никого к себе не подпускала, она билась, лягалась, кусалась, не ела – но в руки не далась. Зорька же, напротив, впала в полную депрессию, и видимо, решив, что она совсем больная, её вернули тоже.
Можно ли увидеть в лошади личностные качества? В Голубке я их отчётливо видела. Эта лошадь была очень умна, но если бы надо было идти вперёд, она не просто бы шла, она бы шла до смерти. По своей верности и любви. Но по любви лошадей уже не воспитывают. Это была порода, так сказать, «из бывших».
А сейчас у Голубки жеребёнок, упитанная, рыжая красотка Маркиза. И, переполненная материнскими чувствами Голубка, ни за что теперь не пойдёт в конюшню из одного только опасения разлуки с дочкой.
Убегает вместе с ними и Элка, большущая молодая, послушная кобыла. От её обычного послушания нам нет никакого толку, поскольку сейчас она слушается не нас, а хитрого Яшку.
Чувствую, что Кузьмич совсем устал, всё-таки немолод, и мне начинает казаться, что затея наша бессмысленна, слишком много всяких тропок и дорожек, ничего мы вдвоём не сделаем.
Есть на кордоне человек, который мог бы нам помочь. Молодой, здоровый, его недавно взяли на наш кордон, на вечно пустующее место четвёртого лесника. Но он помогать нам не будет. Он здесь для того, чтобы кто-то поглядывал за «неправильным» кордоном, где уже целых трое лесников отказались от привычной для всех охоты в заповеднике – как говорится, – «немножко для себя». Что охраняешь, то и имеешь, но границ у этого «немножко» нет.
Вот и этот, сидит он сейчас себе спокойно дома, занимается своими делами, и ему, наверное, даже весело от наших неудач. Тем более, что он лично терпеть не может Кузьмича за его въедливость и баталии во славу природы. Как и все эти без конца меняющиеся «четвёртые», которые терпеть Кузьмича не могут, и, не без оснований, боятся.
От сознания всего этого как-то щемит в серёдке, беготня приобретает новый оттенок до дрожи в руках и физической неприязни к этому новому леснику с его белесоватой физиономией и внешне дружелюбной улыбочкой. Даже его достоинства – не пьёт, не курит, как-то отталкивают. Учится на охотоведа, охота – любимое дело. Что ему заповедник…
Когда поступило это распоряжение доставить в контору двух кобыл для передачи в другой табун, то мероприятие поручили Кузьмичу. Про Голубку даже и мысли не было, и решено было передать Шерочку и снова бедолагу – Зорьку. Кузьмич должен был спуститься в контору на Шерочке, а Зорьку привести в поводу. Потом бы их забрали на ближайший к конторе кордон «Лаура», а лесники с «Лауры» уже сами бы их отвели через перевал в другое лесничество.
И вот сегодня с утра, едва встало солнце, как Кузьмич затарабанил в нашу дверь, сердитый и взъерошенный, словно воробей после драки.
– Что случилось?
– Пошли, поможешь мне поймать лошадей, а то этот новый отказался. Говорит, есть штатный конюх, пусть и ловит.
Штатный конюх – это я. Вернее, штатных полконюха. Женщинам на кордонах работать негде, и такие поощрительные должности, как полставки конюха или садовника или какого-нибудь таинственного смотрителя за метеосводками не были обязательными. Скорее, они были как поощрение или знак личной благосклонности начальства. Но прежний директор заповедника ушёл работать по своей специальности на птицефабрику, а вместо него пришёл новый опытный руководитель, который знал, как усмиряют «сильно умных».
Неспроста лошади нам не давались. Не знали мы тогда, что без двух лошадей мы лишимся и этой полставки конюха, скажут, что лошадей уже мало. Но это ещё не беда. Это старая, как мир, политика кнута и пряника. Но никто и предположить не мог, что это неправедное мероприятие обернётся ещё и гибелью человека…
При перегоне лошадей лесотехник «Лауры» и его подчинённый лесник на перевале попадут в снежный буран. Лошади не смогут идти. Выйдет спор, как спасаться. Лесник, более опытный, будет уверять, что надо скатываться вниз и выбираться на дорогу, где должен быть транспорт, а лесотехник, указывая на просвет по склону, будет требовать идти туда. В результате этой гневной вспышки, лесотехник бросит лесника и уйдёт.
Лесник, его звали Николай, молчаливый, неторопливый, потом рассказывал, что точно был уверен в том, что выйдет. Он вышел. На дороге его подобрал трактор. Обморозился. Потом долго на лице были коричневые полосы. Ноги обморозил. А лесотехник – застрелился. Когда он вышел на этот просвет, то оказалось, что это «рёбра», а за ними ещё и ещё. Какой приступ отчаяния его охватил, какие перипетии прежней жизни загнали его в такой тупик, что довело его до этого немыслимого поступка – не нам разбирать. Кто-то из лесников, с сожалением, просто и тихо сказал: «дурак!», и никто не возразил. Через два дня вертолётом его нашли. Лошади остались целы, их переправили дальше. История эта надолго осталась в памяти.
А пока задача перед нами стояла самая обыкновенная – поймать лошадей. И вот, заведясь, после отказа этого новенького помогать, рванули мы с Кузьмичом по раннему холодку на поимку лошадей, словно в бой. Похрустывая утренним ледком, промчались через сенокос, проскочили висячий мостик на пасеку и сразу у ограды увидели Зорьку. Она спокойно паслась с Марточкой и Абреком. Других лошадей не было. Всё произошло так быстро и просто, что Зорька даже не поняла сразу, что её поймали. Кузьмич ухватил её за гриву, я надела уздечку, и мы повели кобылу в конюшню. Её дочка, подросшая за лето Марточка, засеменила за оплошавшей мамашей. Сзади, волнуясь, зашагал Абрек, отец Марточки и муж Зорьки.
Абрек был от вороной Голубки, горбоносый с беспутной чёлкой над шальным глазом, такой же пламенный, как и она, и такой красавец, что абхазы сразу предлагали Виктору за него автомобиль. Да, кому он был нужен в горах, этот несерьёзный автомобиль, по сравнению с таким боевым конём. Витя однажды вместе с ним падал в обрыв. Они катились по склону, подбивая друг друга, и никак не могли встать на ноги. И перед самым обрывом им удалось остановиться. Равнинная лошадь никогда бы не смогла тормознуть в такой ситуации. Лошади с равнины в горах очень неуверенны и беспомощны.
А Зорька была первой и последней любовью Абрека, хотя и имела зрелый возраст. Но юный Абрек был влюблён без памяти, он проходу не давал Зорьке, и только мотал головой от счастья, получая в морду её удары задними крепкими копытами. Мы следили за перипетиями их любви и удивлялись. Лошадиная жизнь виделась в другом свете. Странным напоминанием о чём-то утраченном и полностью забытом, отдавалась в сердце волнением и печалью, запахом бесконечной степи, горячим телом, избытком его горячей энергии, ощущением вечности и полноты всего себя в этом прекрасном, дивном мире.
Весной Зорька родила Марточку. И все дни, пока они были взаперти, Абрек с тревожным ржанием мотался взад и вперёд возле конюшни. Он не ел, никуда не отходил, только цветов не хватало в зубах. Наконец, она вышла со своим длинноногим жеребёнком, Абрек бросился к ним, и, похоже было, что они целуются. А потом втроём они ушли на зелёную траву сенокоса и растворились в его солнечных просторах.
А летом Абрек пережил свою «Голгофу». Наткнулась я на это страшное действие неожиданно, ничего о нём заранее не зная и даже не подозревая, что такое может случиться. Он лежал на траве, в сияющем блеске дня, придавленный тяжёлым бревном. Над ним нависали какие-то тёмные мужики со слюдяными глазами – и откуда только взялись… И они резали и тянули его живую плотную упругую силу, меняя его красоту и свободу на однообразную работу и безразличие. Распоряжение кастрировать одного из жеребцов было выполнено.
Оклемавшись, Абрек снова пришёл к Зорьке и Марточке, так они и гуляли семьёй, пока не пришло новое распоряжение, теперь уже о Зорьке.
Никогда не забуду, как после экзекуции Абрек стоял в конюшне, униженный, дрожащий, прекрасный, и я, обняв его, видела в его глазах слёзы, и, обливая его своими слезами, шептала ему свои человеческие слова, и он прислушивался, и может быть, хоть немножко ему было полегче.
А теперь придётся отдать и Зорьку.
Недолговечно лошадиное счастье.
Но Зорьку мы поймали неожиданно легко, хотя думали, что именно с ней будут трудности. И вот теперь за ручной Шерочкой бегаем уже всё утро.
Вид у Кузьмича грустный. Руки у него не привыкшие к тяжёлой работе, на носу очки, фигурка не богатырская. До заповедника он учительствовал, а здесь уже инфаркт перенёс – серьёзное дело в заповеднике работать. Завалялось у меня в кармане несколько каштанчиков. Юг всё-таки – и орехи под ногами грецкие, и каштаны съедобные, не пропадёшь. А тётеньки уж так устроены, хоть и за делом бегут, а под ноги поглядывают, особенно по осени. Сырые каштаны сладкие, грызть их вкусно, и в руке держать приятно, гладенькие они, весёлые.
Солнце уже сбоку пронизывает деревья. Всё-таки надоело нам бегать, и есть хочется.
– Вернёмся, посмотрим за обрыв, – говорю Кузьмичу. Мы бредём назад, речка прыгает по камням, мохнатые горы безучастно уставились в чистое небо, а лошадиных следов нигде нет. И снова мы с Кузьмичом вышли к прежнему месту на покосе, откуда начались наши утренние гонки.
На кордоне в летней кухне, наверное, выкипела вся картошка, как бы керогаз не пыхнул, это с ним бывает… Печка, само собой, прогорела, молоко, оставленное на брынзу, пропало, стирку придётся отложить.
– Кузьмич, – не выдерживаю я, – мне бы сбегать домой, хоть картошку с керогаза сниму, да сыр гляну, и мигом обратно, бегом.
– Ладно, давай верёвку, хлеб у меня есть, я тут ещё посмотрю.
И Кузьмич в третий раз направляется по той же дороге, а я спешу на кордон.
Оттого, что мы не смогли без этого новенького поймать лошадей, стало совсем скверно на душе. В голове роились разные мысли и доводы, споры то с ним, то вообще с ними со всеми, этими «охотоведами». Мучительно давило ощущение беспомощности, словно всё время упираешься в некую неодолимую преграду. Всё больше озлобляясь и волнуясь, не заметила, как оказалась дома.
Картошка переварилась не так уж сильно, потому что, к счастью, кончился керосин, и прибор этот сам собой потух. Слила воду в коровье ведро, брынзу вынула и поставила стекать, хотела уже бежать, но не смогла удержаться от соблазна съесть пару горяченьких картошек, а тут ещё и кусочек селёдки нашёлся – пища богов! В окно летней кухни видны были знакомые горы, деревья… Я на них всегда смотрела, но, как бы, не замечая. И вдруг, в этот минутный после беготни перекур, мой взгляд сам собой сфокусировался на старом замшелом дереве. Из расплывчатости его форма и каждая складочка коры приобрели чёткость и осязаемость, как картошка в моей руке. И словно раскрылись небеса – так же ясно сфокусировалась в голове моей простота и чёткость явившейся мысли. И исчезло мучившее меня озлобление. Все эти мрачные мысленные химеры закрутились, как вода в большой воронке, хлюпнули и исчезли прочь.
Господи! Как всё просто! Каждому надо жить своей жизнью, и мне надо жить только своей, а я вздумала сейчас жить и действовать за этого несчастного, белобрысого, нагленького браконьерчика. Он как бы удостоился в этот момент, живя за себя, жить ещё и во мне, в моих мыслях о нём. Он словно вытеснил меня из собственной моей души, и влез в неё, как вредное кровососущее насекомое. Я увидела, что внутри у меня, где-то в сердце, есть свой заповедник. И этот заповедник тоже нужно охранять.
Да, браконьеров и просто бестолковых полно, эта «пятая колонна» любого заповедника. Но не интересно оно! И скучно, оно имеет свои пределы, оно не всесильно, ведь правды в этом нет. Не знаю, превратится ли во что-нибудь или просто в прах рассыплется эта дурная их сила, наткнувшись на твой внутренний заповедник, на неуничтожимую свободу живой души, которой каждый из нас связан с беспредельным и высшим миром. Вот этот твой внутренний заповедник – это главное, а остальное – как жизнь пойдёт. Не пускай их зло в своё сердце!
Да ведь и жалеть его надо, этого балбеса, меняющего бесконечную радость дружбы, товарищества, мира на мелкую пакость и вредительство. Жалеть, а не злиться самой. Вот даже Шерочку не поймали, она в нас эту злость правильно чувствовала и не доверяла.
Усталость и дурнота моя пропали разом, стало весело и даже смешно. И опять-таки, не помучаешься – не поймёшь, что к чему. Значит, снова этому новенькому спасибо за науку надо сказать.
Тут я спохватилась о Кузьмиче, хотела бежать к нему, но совсем рядом раздался Умкин лай. Собака уже крутилась у крыльца. А через минуту и сам Кузьмич показался на дорожке, а за ним спокойно топала Шерочка. Кузьмич победно топорщил свои будёновские усы.
Потом мы вместе обедали, хлебали густой горячий борщ, не торопясь ели картошку с селёдкой. А затем Кузьмич, устроившись поудобнее на единственном мягком стуле, неторопливо поведал финал этой истории.
– Знаешь, я вдруг успокоился и подумал, чего переживать! Просто похожу, погуляю, подумаю, стихи стал про осень вспоминать. Даже и забыл про них-то. И вдруг смотрю – стоят! Смотрят. Я просто так, без всякой задней мысли, подошёл к Малышу и стал его кормить хлебцем. Жалко мне их стало. Тут и Шерочка сама в руки потянулась, ты представляешь? Потянулась, я её покормил, погладил, да и привёл…
Конечно, я представляла. И у Кузьмича, значит, тоже «зрение» сфокусировалось!
Мы пили чай, было тихо, спокойно и понятно, о чём речь – не удалось сегодня браконьерам зайти в наш заповедник – сердечный. И это самое главное. Тогда всё на своём месте.
Хороший у нас сегодня был день – день лошади! А завтра – поживём, увидим.
