Елена ЧУБЕНКО. Рассказы «Отчайвали», «Паша, Маша… покой»

Отчайвали

Термосы тогда еще только-только входили в обиход. Бледно-зеленый пластиковый корпус, широкая крышка, она же кружка, и хрупкая, как первый лед в лужах, колба!

Мы шагаем с бабушкой на её покос. Я, подобно щенку, вьюсь вокруг бабушки. Успеваю пробежаться и в канавах у дороги, и вспугнуть из-под ног каких-то птичек, и самой испугаться их неожиданного взлета прямо перед глазами из травы. А бабушка шагает размеренно, но всё равно споро. Покос ленивых не любит и прийти к табору нужно, пока роса еще на траве.

За плечами у бабушки котомка, сделанная из обычного мешка. В уголки снизу замуровано по мелкой картошке. Благодаря ей лямки не сползают с уголков.

Мы проходим дорогой через кукурузное поле и заходим в «Крюкову». Местечко уютное, между двумя сопками. От дороги к вершинкам сопок выскочили пугливые березки и трепещут наверху своими зелеными сарафанами. А у пугающе глубоких оврагов сурово постаивают многолетние сосны, карауля, чтоб туда кто-нибудь не сверзился. Они же обрамляют дорогу, давая по утрам прохладную тень.

Придорожное сенцо – наше. Это полоса метра по два-три шириной от дороги к лесу. И в светлых полянках между сосен травянистые кружочки разнотравья, которые тоже можно косить.

По каким-то правилам того времени косить можно только на закрайках, пока колхоз не откосится на больших лугах.

День на покосе такой же, как всегда: бабушка косит, я переворачиваю вчерашние валки, по малости лет к косе не допускаюсь. А мне и с граблями хорошо. Почти вприпрыжку ношусь по покосу, на лету ковыряя валки, где успев их причесать на солнечный пробор, а где и нет. За это получаю ласковый нагоняй от бабушки:

– Не торопись ты, свиристёлка моя! Ладом их ставь дыбком. Пушшай солнышко-то их просушит, – подучивает она на ходу, выставляя валки на попа одним ловким движением. Кажется, что валок у неё один, длинный, неторопливо поворачивающийся к солнцу взлохмаченным вихром. А грабли такие ловкие в её узловатых руках, что сено вообще кажется привязанным к ним.

К обеду, когда я уже устала от поскакушек по полю, бабушка зовет меня чайвать. День у нас с нею необычный. Вместо чая с привычного костерка, который она наскоро соорудила бы из сухих тальниковых прутьев, у нас сегодня настоящий китайский термос! Он с уже готовым, в доме ещё налитым, чаем! Не знаю, кто радуется больше – я или бабушка, для которой термос тоже в диковинку.

Торжественно расстелив полотенчико у ног, она достаёт из котомки калач, конфеты, огурцы, вареные яйца. А потом осторожно откручивает крышку термоса. Довольный термос пыхнул на нас парком из горловины, выдохнув его вместе с пробкой, а мы, почти не дыша, разливаем чай в «люминиевые» кружки. Вот ведь чудо! Чай, налитый еще в семь утра, к полудню ещё совсем не остыл. Осторожно, чтобы не обжечься, чаюем, восторгаясь китайской придумкой.

– От ить ушлые-то! Чо придумали, хошь и неруси, – удивляется бабушка, разглядывая термос и парочку рисованных журавлей по корпусу.

– Только шипко, говорят, лебезный, матка наказывала, не дай Бог, мол, стукнете, сразу сломается, – в пятый, а то и в десятый раз предостерегает она меня.

По дороге на покос сама несла термос в руке. Благо, все наши причиндалы – коса и грабли были спрятаны тут же, по кромке покоса в густых тальниках. Да и тут побаивается: наливает сама, не особо доверяя моему опыту десятилетней девочки.

Пообедав, приступили к работе. И хоть после обеда не сильно охота разворачиваться, поспешаем, потому что тучки заходили у горизонта, как акулы вокруг корабля, как бы нам не расчесали заново наши валки!

Собрав из валков пару копёшек, прячем вилы, грабли и косы в тальники. Бабушка связывает остатки еды в котомку, а я хватаю термос.

– Не сломай, – наказывает вдогонку бабушка.

Неужто я не понимаю! Такая драгоценность… Важно вышагиваю, удерживая ручку в ладошке, а потом зацепив её на запястье. И такая я была культурная и модная с этим термосом – и не выскажешь.

И вдруг резиновый ремешок соскальзывает с моего запястья, и китайское чудо падает в заросшую травой бровку дороги. И перезвон осколков – торопливо ссыпавшихся куда-то в нутро термоса.

– Можа, не сломался? – приходит в себя бабушка. Осторожно-осторожно развинчиваю крышку и уже под нею слышу противный хруст.

– Баб, а говорят, их можно склеить?

Бабушка смотрит на горку высыпанных на траву крошечных осколков и молча качает головой. В каждом осколке плавает по моей слезинке. И день сразу стал мрачный и надоевший.

– Не реви, пропади он пропадом, китаец этот! Скажем мамке, что это я уронила. Да и чай с его несладкий, как с банного веника напаренный. На костре будем варить, как и раньше! Не уроси, пошли…

Паша, Маша… покой

По пыльной деревенской улочке медленно идёт старичок. Его одежда, на беглый взгляд, может показаться несколько театральной: сатиновая рубаха, широкий кушак красного цвета, несколько раз перепоясывающий рубаху под животом, и мешковатые шаровары, заправленные в ичиги. На макушке фуражка. По виду – копия как у деда Щукаря: лопнувший надвое козырёк и старая-престарая ткань самой фуражки, давно потерявшей форму.

В такой одежде в деревне давно никто не ходит, кроме Никиты Николаевича. Он «маленя неладный», как говорит мне бабушка. Разговор у него совсем худоязыкий, но все старухи его понимают и любят.

Зайдя в дом, он снимает фуражку, застенчиво с нею стоит, потом робко кладёт её на стул у двери и размашисто крестится на иконы, приговаривая и кланяясь:

– Паша, Маша… покой. Паша, Маша… покой, – во всяком случае мне, шестилетней, именно так и слышится.

– Драстуй, драстуй Никита Николаевич! Проходи, чай будем пить, – обрадовано зовёт его бабушка.

– Неее, чайвал, – отнекивается он, и тут же проходит и садится за стол, пригладив огромными ручищами смешной пушок на голове.

Мне он кажется нескладным, похожим на игрушечного медведя в косоворотке. Бабушка кипятит электрический чайник, заваривает в крошечный заварник чаю из осьмушки со слоном, приберегаемой для важных случаев.

Есть в деревне такая традиция, приберегать угощение на случай «если человек вдруг какой». Никита блаженно улыбается за столом, а бабушка нарезает мяконький калач, достаёт сметану, и снимает с припечка пирожки в сковородке. Испеченные пару дней назад, от тепла они снова забогатели, стали горячими и пышными, будто только из русской печки.

– Мятеньтие... по жубам... – смеётся счастливый Никита Николаевич. Зубов у него один или два.

– По зубам, по зубам. Никита. Щас, сливочком чай забелим. Да сладко почаюем.

Никита согласно кивает своей пушистой головой, а потом не спеша наливает из чайной чашки в глубокое блюдце чай и старательно, как ребёнок дует, студит.

Сколько себя помню, Никита Николаевич самый частый бабушкин гость. Живёт в следующем доме, у сестры. Правда, у Никиты свой теплячок. Но он любит гостить у старух, и скромная его келья чаще всего закрыта на сничку.

С утра может сходить на закраек леса, наломать ворох сосновых веток, на помело соседкам. Потом преподносит по очереди каждой из своих подруг по помелу. А в благодарность подолгу чаюет, обливаясь потом.

Бабушки, как мне кажется, изощряются в изобретательности по части подарков Никите. Изощряться сложно: иной одежды, кроме той, что на нём, он не носит. Меняются только рубахи. Поэтому соседки-старухи ткут ему опорки для ичигов и шьют кушаки. Он радуется им, как дитя игрушке.

В войну, рассказывает мне бабушка, он всегда подставлял свою спину под тяжелую кладь и работу, спасая женщин от самого непосильного труда.

Потому шагает он тяжело, враскачку, будто еще с войны забыл сгрузить с плеч тяжелый куль с пшеницей. И быков поднимал, упавших от бескормицы. И зубы повыбил шнуром – шмурыгалкой от пускача трактора, когда помогал его заводить такой же беззубой, как и он, сестре-трактористке.

Наверное, с детства был повыше и поскладнее, но непосильный труд согнул, прижал к земле.

Никита что-то рассказывает бабушке, но я почти ничего не понимаю. Иные слова она переспрашивает, и он терпеливо, как ребёнку что-то ей втолковывает, улыбается.

– А! Вона чо! – радостно восклицает бабуля. И Никита тоже радуется, что она поняла.

Мне всё время было непонятно, как он выражает радость: ведь толком не говорит. Теперь-то я понимаю, что вместо речи у него был целый арсенал. И первыми говорили, конечно, его глаза. Удивительного цвета они были, цвета июльского неба – голубые, безмятежные и бесконечно добрые. А второе средство для общения – обезоруживающе добрая улыбка. За всё время, сколь я помню Никиту Николаевича, он ни разу не был сердитым. Напротив, чаще всего улыбался. Придя в гости, видя плачущего малыша, он усаживал его на широкую коленку и поглаживал по спинке и голове, лепетал какие-то слова. Дитё успокаивалось и смирно сидело, придерживаясь ручонкой за широкую дедову пятерню. Мамаши, привычно разбиравшие детский лепет, разбирались и в дедовой речи:

– Вот, дед Никита зря не скажет. Сиди, говорит, смиренько да матку слухайся.

И Никита Николаевич согласно улыбался, кивая хозяйке.

К Вербному воскресенью Никита запасался вербой, и, соорудив аккуратные букетики, разносил их в каждый дом по своей улице. И никому не приходило в голову усомниться, что он не принесёт положенный букетик. Никто в тот год и не подозревал, что это было последнее его Вербное воскресенье.

Неожиданно он приболел, хотя никогда на здоровье не жаловался. Настала очередь старушкам навещать его. Ходили по очереди: то одна, то другая, сменяя уставшую на посту сиделки сестру Никиты, тоже уже старенькую.

Никита Николаевич тяжело дышал, был бледен. Увидев бабушку, прикрыл глаза – узнал, поблагодарил, что пришла. Пальцем приподнятой руки указал на божницу в переднем углу:

– Паша. Маша… покой…

Бабушка поняла. Поднявшись, взяла одну из икон, аккуратно вложила в руки Никите. Встав на колени, обратилась к оставшемуся образу:

– Владыко, Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляй, утверждай низпадающия и возводяй низверженныя, телесныя человеков скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Никиту немощствующа посети милостию Твоею, прости ему всякое согрешение вольное и невольное, – клала она поклон за поклоном, слыша сбоку согласное – «Паша Маша покой...»

Грузно поднялась с колен после молитв, подошла к кровати. Крепко прижав к сердцу икону Богородицы, Никита Николаевич будто спал. Улыбка, казалось, ещё была на лице.

– Иди, иди в избу. Зови всех – шёпотом отправила меня бабушка, – а потом погуляйте на улице....

Хоронили его в Пасхальную неделю, с иконкой Богородицы, раз уж так захотел в последнюю свою минуту. В гробу у рук и ног лежали бесчисленные букетики вербы.

Привязчивый критик спросит меня, пожалуй, а где конфликт, завязка, кульминация?

Не знаю. Просто хочу, чтобы помнили, что руками сельского Блаженного спасены в войну были многие матери и бабушки от надсады и смерти. Потому никто не потешался над ним, а всю жизнь безмерно уважали и искренне любили.

И по сей день он безмятежно улыбается с круглой карточки на памятнике, наш сельский Василий Блаженный.

Илл.: Художник Виктор Киселёв (фрагмент картины)