Елена ПУСТОВОЙТОВА. Рыбалка

 

Рассказ

 

– Ты знаешь, когда он это рассказывал, у него слезы были, знаешь, такие... Ну, в общем, когда дед выпивал, он рассказывал мне это. И всякий раз со слезами.

Отец сидел на походном складном стульчике, широко расставив ноги в новых, зеленого цвета, рыбацких сапогах, пристально глядя на поплавок. Денис знал, что отец на рыбалке обязательно вспомнит своего деда, которого он сам, не то что не помнил, не видел никогда. Отец часто о нем говорил, а про родителя своего если и вспоминал, то мельком. Парень с гитарой, так он про него выражался. На вечеринках да на концертах всяких пропадал, да так с гитарой и слинял за океан – без жены, без детей. В далеком Техасе обосновался и, по слухам, на автомойке работал.

Денис с тоской ждал конца отцовской рассказки, зная в ней все наперед, так же, сидя на таком же стульчике как и отец, поглядывая на поплавок, который замер недвижимо, как и все вокруг этим ранним дремотным утром.

– Но особо один момент меня из его жизни поразил: отступали, и приказ тогда пришел оружие не бросать под страхом смерти. А у него оружие – 120-миллиметровый полковой миномет, одна опорная плита которого под сто килограммов. Ну, и в грязи засели, лошади выдернуть не могут. А наши-то уже отошли, и каски фашистов уже замелькали по краю села, так, говорит, выдернули сами и поволокли... И мне при этом – жить захочешь, все сделаешь... Я тогда еще не знал, сынок, что память, она такая, бывает, словно ножом полоснет. Нахлынет, больно так, хоть плачь, а не вернешь, прощенья не попросишь... А ведь сколько хороших слов в мире, а не сказал ему ни одно из них, не сказал, как он мне дорог. И для меня сейчас больнее всего – не сказал... Я ершистый был, даже дед иной раз нет-нет да и взглянет на меня, словно со стороны, словно примеряется ко мне. А мне непонятно это, сердило даже – ведь я в душе, как мне казалось, был ниже травы, тише воды, эт только иногда меня выворачивало... Помню, первый раз матери задерзил, а у самого мысль – счас зетрещину получу. А она ничего, словно и не заметила или что так и надо. И пошло-поехало, пока дед не приструнил...

Денис знал, теперь отца не остановить. Рыбалка и его воспоминания – это одно целое. Один пакет. Пока улов не пойдет. Там уже другой расклад будет. Но клёва не было. И чтобы не слушать в который раз о юношеских делах отца, решил вопросом перенаправить его воспоминания:

– Так отчего у деда твоего слёзы в глазах, ты говорил?

– А-а! – встрепенулся отец. – Слезы... Он к концу жизни все про немца вспоминал, которого убил. Хоть и был дед артиллеристом, минометчиком, гвардии сержант, но в атаку ходить приходилось. Война, сам понимаешь, всякое бывало. В окоп к немцам ворвались, и дед там на того немца наткнулся. Сидел, спиной к стенке окопа прижавшись. То ли ранен был, то ли патронов не было. Немец два пальца ему показывал, руку навстречу тянул, мол, двое детей у него. Дед так говорил – бой, горячка, я выстрелил... И как выпьет, бывало, сидит, глазами блестит, душой мучается. Так ему немца жаль... А я, дурень большой, ничего не понимал, чего, думаю, дед все его вспоминает, все же понятно, бой, кто первый – тот и жив...

Денис слушал, страстно желая поклевки, которая могла бы прервать воспоминания отца, зная по опыту – это лишь прелюдия к разбору дел самого Дениса. А тогда – пропади все пропадом. Хоть пешком домой иди. И, словно подслушав мысли Дениса, отец, скоро и остро взглянув на него, безо всякой связи с дедом и его, отца, молодой дурью, начал:

– А ты, деятель, привел куклу – губы надуты, ресницы прилеплены, брови нарисованы... Кукла и есть кукла. Зад и тот прилеплен, прости меня, на отлете... И его, что ли, надувала, как губы? Добро бы твоего хотя бы возраста... Есть ли у тебя мозги, Денис? Да разве она, убери от тебя мои деньги, останется возле тебя? Да голову даю на отсечение, побогаче кого пустится искать...

«Да какие у тебя деньги, чтобы она только из-за них? Крутой миллионер нашелся...», – не сказал, а подумал Денис, уныло-покорно глядя на замеревший поплавок, словно вмерзший в водную гладь озерца.

И отец, словно вновь уловил мысли сына, ответил:

– Деньги... Они большую власть над человеком имеют. Я, конечно, миллионами не ворочаю, я предприниматель, а не деньгоотниматель, недвижимости на Канарах не имею, а магазинчик, машинёшки, особнячок какой-никакой имеется. Поотдыхать на морях тоже можно... Вот она и нацелилась... О, ёк макарёк, – вскрикнул вдруг, подскочив и резко поддернув удочку, на леске которой, кроме голого крючка, ничего не болталось. Молчал, пока насаживал наживку и, забросив удочку, усевшись на жалобно скрипнувший под его телом стульчик, не меняя тона, продолжил, словно и не прерывался:

– Пойми, сын, о тебе переживаем... Чего ты, как, ей богу, придурок, смотришь на нее с восторгом телячьим… Да с такими, как она, если и есть поначалу восторг, то потом одни только сложности и беспокойство. Какой там восторг, быть бы потом хоть живу... – повернулся всем телом к Денису. – Да как ты её целовать не боишься? Вдруг прижмешь посильней, а этот, как его, силикон, в рот тебе и брызнет...

И сам засмеялся своей грубой шутке торжествующе громко, поглядывая на Дениса, проверяя, как подействовали его слова.

И почти примирительно, миролюбиво добавил:

– Ладно, губы, фиг с ними, дело вкуса... Но ногти! Это же гигиена! Не ногти, а коптюры какие-то. Курам пора завидовать. Раз решила ко мне подход найти, кофе налила и пирожное подцепила, прямо когтями своими, и мне даёт. Ну, ё-моё... У меня комок в горле, смотрю на это пирожное, а у самого мысль, а она в туалете ими вообще, не цепляет ли чего?..

И снова хохотнул, и даже на Дениса взглянуть не удосужился.

Несмотря на всё своё протестное настроение, на этих словах отца Денис почувствовал, что еще чуть-чуть, и сам рассмеется, живо представив себе, как Ева цепляла пирожное для отца, и лицо отца в это время. Поняв, что губы уже сами собой начали расползаться в нелепой ухмылке, поспешно встал, и, чтобы сгладить этот свой порыв, засуетился перед костром, поправляя на треноге котелок, старательно отворачивая лицо, чтобы скрыть улыбку. У него самого, глядя на нарощенные по какой-то особой технологии Евины ногти, такие мысли в голове тоже иной раз блуждали.

Укрепив в себе ставшее уже почти привычным чувство раздражения и какой-то неясной обиды на отца, вернулся на своё место. Последнее время у Дениса стала вырабатываться привычка слушать отца хмуро и отвечать неохотно. Словно по колее покатился, сам себе отчета не давая. Дерзить напрямую еще не решался, да и причин, Денис это сознавал, к тому не было, а была догадка, что потом будет – жизнь сугубо самостоятельная, на все стороны свободная. И от этой мысли он впадал в тошное уныние. Вот и позволял себе роскошь хмуриться и отмалчиваться. Отец, заметив это, повторял своего деда:

 – Опять шлея тебе под хвост попала...

И это сравнение его с лошадью, которой шлея трет под хвостом, еще более заставляло Дениса хмуриться и отмалчиваться.

Не первый раз отец заводил разговор про Еву – не такую они с матерью желают видеть рядом с Денисом, не эту куклу искусственную, а мало ли девушек милых, натуральных. И это особенно сильно задевало сейчас Дениса. Натуральную! А Ева, что? Пластиковая? Знал бы отец, какая она еще натуральная. Такая натуральная, что не знает теперь Денис, как об этом отцу сказать...

Тягомотная тоска уже привычно разом навалилась на него плотными осенними сумерками, и раздражение внутри начало нарастать скачками. До крика захотелось отшвырнуть удочку, пнуть ногой стульчик, ведёрко с водой, стоявший рядом с отцом, распахнутый новый рыболовный ящик с антискользящим эффектом, не скатится, даже если и в дождь на горку поставить. Пнуть так, чтобы все лески, грузила, блесна на все случаи жизни и много чего еще там в нём, повывалилось из него как можно дальше, и сказать отцу, нет, выдохнуть прямо ему в лицо:

 – Да пошел ты...

Тогда бы точно полегчало.

А самому-то куда потом пойти? Выехали вечером, чтобы быть на месте еще до восхода солнца. Заехали к черту на кулички. До ближайшей деревни километры, да и там еще не факт, что машину найдешь. Да и денег живых никаких, не карточкой же с водителем, если таковой найдется, расплатиться...

Но что еще его более всего удерживало не крикнуть простое и емкое: «Да пошел ты!..» – так это отчетливое осознание правоты даже в самых грубых словах отца о Евиных губах, ногтях, попе на отлете, которую она, привязав к ногам резиновые жгуты, каждое утро тренировала до изнеможения, проверяя-ощупывая время от времени упругость ягодиц. А ресницы... Просто щетки, а не ресницы. Томно из-под них как взглянет, выпрашивая денег, изображая при этом детскую невинность и каприз одновременно, что смех разбирает – какая там невинность, голое желание заполучить, да и только. Хлопоты о своём теле – тут бы увеличить это, а здесь убрать то – порядком поднадоели ему... Поэтому правдивость слов отца не только не меняла его настроения, но, наоборот, вызывала еще какую-то едкую печаль, дополняющую раздражение. Сидел, терпел, вяло поглядывая вокруг, понимая, что если он полон отвращения, то, в первую очередь, к себе самому, в тоже время сортируя и оттачивая мысли, чтобы, не уподобляясь отцовскому многословию, коротко и четко одним махом ответить ему, чтобы если не уязвить, то на время заставить замолчать. Получилось так:

– Ошибаешься. Мы с тобой не говорим друг с другом, это только ты говоришь обо мне...

И готовясь это сказать, развернулся уже к нему всем туловом, но отец в азарте вскочил, не заметив созревшей готовности Дениса к отпору. Судорожные движения поплавка сигнализировали – клёв начался. И не просто клёв. Вспышка! Взрыв клёва, словно по команде вспыхнувших косых солнечных лучей, золотыми нитями прошившими густые макушки низко приникших к озеру ив.

Ничто и никто теперь не могло отвлечь отца. Рыба хватала жадно, и Денис тоже тотчас увлекся, поддался азарту, мастерски вытаскивая одну рыбину за другой. Их азарт словно передался и лесу, и озеру – запели-защебетали на все лады птицы, неуемно-громко заорали лягушки, а вдали, ближе к середине озера, хлёстко-громко раза два ударила хвостом огромная, как послышалось, рыбина. В самом глухом и тихом месте на земле, в котором они оказались по наводке друзей отца, все разом наполнилось солнцем,

звуками и запахом рыбы, пахнущей свежо и возбуждающе. И когда солнце, приподнявшись над деревьями, заставило озеро блестеть нестерпимо ярко, отбрасывая солнечные зайчики, клёв прекратился, также неожиданно и обрывисто, словно по чьей-то команде.

Сидели, довольно переглядываясь, голодные и веселые.

Пошел дождь, короткий, летний. Сначала редко, большими каплями, при лучах яркого солнца и почти безоблачного неба, а потом полилось – щедро, много, смывая пыль со стоявшего тут же неподалеку внедорожника, вспениваясь в лужах, мгновенно появившихся в неровностях берега, прихватывая по пути первые желтые листья. Не в палатку побежали прытко и весело, а в машину, но все же успели промокнуть.

Пока переодевались, дождь закончился. Разбросали по кустам сушиться одежду и занялись костром.

Сколько помнил себя Денис, брал его отец с собой на рыбалку. Еще когда у него и в помине не было ни крутых спиннингов, ни палатки с тамбуром, противомоскитными сетками и вентиляционными люками. В спальниках на земле спали. И счастье своё помнил, когда, засыпая, видел темную фигуру отца на фоне догорающего костра. Так тихо, так покойно. Не страшно... Эти жившие в глубине его памяти картинки были тем спусковым крючком, благодаря которым он и в этот раз согласился ехать с ним на новое расчудесное место, в которое редкий рыбак добирается, рыбы где немерено, клюёт – глазом не успеваешь моргнуть, а только знай тяни-вытягивай...

 Отец чистил рыбины с таким упоением, что чешуйки веером разлетались широко вокруг. Мелочь не чистил, а завернул в марлю и связал узлом, чтобы потом, сварив, все вместе разом вынуть из ухи. Всякий рыбак знает, что из мелочи навар самый лучший. Большую рыбу резал на куски и, укладывая все в котелок, не умолкал:

– Живая уха, сынок, это самая вкусная уха в мире. Для неё ничего не нужно, разве что луковица да чуток черного перца! Но у нас с тобой и картошечка найдется, и моркошечка... Эх! Ушица! Вот ради такой и стоит и по бездорожью потрястись... А готовить её нужно только на костре! Разве можно рыбацкую уху на плитке какой-то газовой готовить? Это уже не уха будет, а суп рыбный какой-то! Костёр! Вот что делает уху блюдом высокой кухни!

 

Уху наваристую, ароматную ели молча, довольно поблескивая глазами. Не до разговоров, как вкусно. Отец даже покряхтывал от удовольствия, а Денис успел так проголодаться, что ел-обжигался, словно не хватит, словно отберут, а он не успеет добавить в свою чашку еще.

После еды разморило. Особенно отца. Но и Денису хотелось лежать, глядя в небо, и ни о чем не думать. Отец, прикрыв от солнца лицо бейсболкой, умиротворенно бормотал:

– Рыбалка – это одно из древнейших занятий человека. И такая благодать вокруг бывает, когда приезжаешь до восхода солнца. Вот, как у нас и получилось...

Он еще что-то бормотал, но уже почти нечленораздельно, про какой-то давний улов, а потом и вовсе затих.

Приятную сонливость нарушил овод. Так жиганул в плечо, прямо через футболку, что Денис подскочил. Жалит овод не просто больно, а с долей какого-то ехидства, так что разом вскочишь, руками замашешь не просто от боли, а от обиды какой-то – гад ты такой, да что я тебе сделал?..

Отец из-под бейсболки глянул на него не без беспокойства. Но отзыва в душе Дениса это отцовское чувство не нашло. Наоборот, какая-то неясная жажда мщения – то ли оводу, оставившему на его плече вмиг вздувшуюся шишку, то ли отцу, что завез в тмутаракань, когда Ева в ресторане на вечер столик заказала, а вернуться сегодня домой не получится, вновь затеплилась внутри, не разрешая глубоко и радостно вздохнуть, расправить плечи, оглянуться по сторонам, а сидеть, раздраженно нахохлившись. Только маленько полегчало, и снова настроение словно сумерками заволокло. Надсадное чувство какой-то неясной потери, которое улеглось, почти сгладилось в его душе, вновь навалилось при мысли о Еве и ее беременности. Ведь жизнь его, как только услышал от нее такую новость, разом утратила свою веселость и отозвала все маячившие впереди обещания радости бытия. Не выдержав вопросительного взгляда отца, встал, буркнул почти скучающе:

– Пройдусь...

Побрел напрямки по берегу, уворачиваясь от гибких, хлестких веток молодой и густой береговой поросли, часто спотыкаясь о невидимые в траве коряги. Нога человеческая, кажется, и не ступала в этом диком месте. Шел, с каким-то наслаждением чувствуя, как при каждом шлепке веток по лицу, его раздражение растет, набирает силу, перерождается в злость. К кому? Да ко всему. К тому, что из-за отца, который все торопил, забыл свой мобильник, теперь бы сделал массу фото, выложил бы их в сеть, и еще, что он, Денис, идет здесь, в этих противно хлюпающих голенищами сапогах, в этом диком лесу, вместо того, чтобы сидеть за компьютером или гонять на байке...

И вдруг неожиданно, словно с крыши свалился, вышел на голый, без деревьев и кустов, тщательно вычищенный от зарослей, пятачок. Метров десяти-пятнадцати в диаметре, со вкопанным в середине столбом, гладко обструганном и заостренным. Его нахождение в густом лесу было лишено всякого смысла, но даже не это, а ощущение какой-то опасности наплыло на Дениса, и сердце его гулко бухнуло. Огляделся – трава, высокая, не полеглая, нетоптаная. Груда камней – округлых, белесых, словно присыпанных мертвенной пылью плесени, подобранных по размеру, чуть поодаль от столба и вокруг него. Не просто грудой навалены, а уложены в каком-то порядке напоминающем звезду. В середине круга особо выделялся один – большой, плоский. Память откуда-то выудила – это ритуальный камень. И по краю поляны еще, как оборочка, рядок камней.

Подошел медленно к столбу, вблизи неожиданно высокому, с пристальным вниманием отмечая каждую на нем выемку, зазубрину, потертость, и, обходя его по кругу, замер на месте – со стороны озера в столб было вкручено железное кольцо. Бельевая веревка узлом выпирала на его середине, длинными концами прячась в траве. Денис разглядывал кольцо, не веря своим глазами, и одновременно отгоняя догадку о жертвоприношениях, вызванную в нём вкрученным в древесину порыжелым кольцом и повислыми до земли веревками.

Для чего? Не овцу же привязывать.

В нетерпеливом желании понять, проникнуть в эту загадку, потянул за веревки, с какой-то внутренней дрожью почувствовав их прочность. Не торопясь, с любопытством рассмотрел валуны, носком сапога толкая некоторые из них, стараясь понять их расположение.

Ветер внезапный в полной до этого тишине рванул верхушки деревьев, и птица, где-то там, высоко в ветвях, громко и некрасиво вскрикнула. Словно она сторож и криком своим толи даёт кому-то знать о непрошеных гостях, толи сама желает отогнать чужака, толи зовет-предостерегает хозяина.

Как мог быстро побежал Денис, спотыкаясь о коряги к отцу, прочь от зловещей пентаграммы из камней, от пальцем торчащего в небо столба с веревками. Выскочил, словно за ним гнались, к месту рыбалки и, увидев отца, все еще безмятежно спавшего с бейсболкой на лице, остановился в каком-то замешательстве – рассказать, промолчать...

Да и что говорить? Ну, столб, с вкрученным в него кольцом, ну, веревка, камни... А если и говорить, так смолчать о колючем страхе, что охватил его тисками с головы до ног, заставил бежать, ноги на корягах выворачивая.

Отец, почуяв неладное, сдвинул бейсболку с лица, приподнялся на локте:

– Ты чего? Привидение увидел?

Денис кивнул и неожиданно для себя, придвинувшись к отцу поближе, выпалил:

– На сатанистов каких-то набрел. На место их. Капище...

 

Отец шел впереди, шумно раздвигая руками ветки, не заботясь о том, хлещут ли они потом Дениса, чертыхаясь на каждую лезущую ему под ноги корягу и теряя терпение:

– Да где же это? И чего тебя так далеко понесло, походил бы чуть в сторонке и хорош...

Денис и сам удивлялся тому, как далековато отшлепал. Если бы не шли по его следам, то мог бы подумать, что заплутали. Но поляна, не дав отцу окончательно раздражиться, также неожиданно, как и тогда перед Денисом, словно кусты сами собой расступились, разом оказалась перед ними.

Стали на краю, осмотрелись.

Потоптанная Денисом поляна смотрелась неряшливо, словно бегал по поляне вокруг столба кто-то из стороны в сторону, трава полегла, камни обнажились и торчали буграми. Отец, несколько помедлив, также как и Денис тогда, подошел к столбу, не отрывая от него взгляда обошел его вокруг, не прикасаясь ни кольцу, ни к повислым веревкам. Пнул ближайший к себе камень, словно пробуя на крепость, постоял, задумчиво оглядывая все вокруг, вернулся к Денису:

– Как ты думаешь, кто это здесь?

– Может быть, колумбайны какие-нибудь...

– Кто? – не понял отец, – удивленно глядя на Дениса.

– Отморозки... Организация такая, запрещенная. Они признают насилие как норму жизни и способ достижения своих целей. Короче – сатанисты, дьяволопоклонники. На стороне зла стоят. Но есть еще и белые сатанисты. Эти прикрываются какими-то светлостями, они утверждают, что со злом борются...

– Её мое, не выдержал отец, у них еще и разновидности есть!

 И, зло сплюнув себе под ноги, добавил:

 – Развелось твари...

И заругался матерно.

Это было неожиданно, матершинников отец не праздновал. И что в душе у такого человека, говорил, если наружу грязь вырывается? Рот дрянью забит, вот с утра до вечера и выплевывают её, вокруг себя помойку делают. Ни совести, ни мозгов у человека. Деда своего в пример ставил, тот всю войну прошел, крови столько видел, что потом курице голову не мог отрубить, а мата не позволял себе, вспоминал, что и на фронте не матерились, а перед боем, если смертный страх наваливался, молча молились. Всяк про себя. И если при Денисе отец заругался, значит взволнован через край и других слов подобрать не мог.

До стоянки добрались и слова друг другу не сказали, а добравшись, решили, что в первом же селе зайдут в полицию. На капище, по всему видно, давно никого не было. Может, больше никого и не будет, но пусть проверят. И о столбе со свисающими веревками больше не вспоминали. Еще раз ухи отведали, на закат полюбовались, на небо звездное поглазели – в городе такого, век проживи, не увидишь. Денис молчком, а отец, не оставляя надежды на путь истинный Дениса наставить, все норовил о Еве напомнить-повеселиться. Но и отец скоро сдался. Вгляделся в Дениса придирчиво и, не найдя в нем для себя ничего утешительного, отвернулся:

– Ну, и черт с тобой.

И уже обреченно:

– Живи, как хочешь. Вроде не слепой, а не видишь ни черта...

Какой-там – как хочешь... Он давно тяготился излишней прилипчивостью Евы. Но разругавшись с ней и выпроводив её иногда со слезами и метко летающими тапками, каким-то непонятным для него самого образом, недели через две вновь обнаруживал её рядом с собой. И, принимая её с некоторой даже радостью, знал, что обречен через некоторое время вновь искать повода с ней расстаться. И так по кругу, разорвать который у него не получалось. Да еще отец на больную мозоль со своими наставлениями, и мать – жалостливо-заискивающе в глаза заглядывает, по голове поглаживает, словно голову эту вот-вот кто-то откусит. А когда Еву к столу приглашает, то делает это так официально, так подчеркнуто-вежливо, что Денису, порой, Еву жаль, хотя понимает, что ей вся эта холодность матери как слону дробина. А теперь...

А теперь Ева беременна.

И что делать, как быть и родителям сказать? Одному кому-то первому или, уж, разом двоим? Да и рано ему отцом становиться, вырос, конечно, через месяц юбилей, двадцать стукнет, а ни профессии еще, ни работы толковой. Поступать собирался. Из-за этого, да из-за всякого, что накопилось и напихалось в повседневной суете, ему теперь только и остается, что раздражаться и отмалчиваться.

 

Жаркое ошалелое солнце сменилось душными потемками. Сидел, слушая непрерывное гундение комариной банды, смотрел вдаль – через озеро, через верхушки деревьев на дальнем берегу, на край кроваво-алевшего заката, вдруг радуясь тому, что забыл мобильник – никто не позвонит, не потревожит своим звонком, никакой новостью не выведет его из себя, не спугнет краткие минуты душевного покоя, подаренного ему природой.

Темнота разом опрокинулась на землю, и непроглядно-черное небо со щедро рассыпанными по нему звездами выглядело особенно бесконечным. Взмыть бы туда, грудью вверх, раскинув руки, услышать бы, как пишут поэты, шепот звезд. Но тут же вспомнив про черные дыры, охладел. Попадешь еще туда... Но звезды так завораживали, что решил переночевать как в детстве – в спальнике. Расстелил его под старым дубом, предварительно обрызгав траву вокруг антикомариным и антимуравьиным средством. Лежал, разглядывая звезды, стараясь разыскать в небе известные ему созвездия. Четкая мысль, что его беспокойство сейчас, в данный момент, когда все в жизни меняется и движется, и, в конце концов, становится другим, не имеет смысла. Она никак не решает того, что будет. Эту мысль он посчитал важной, полностью отражающей его нынешнее положение. Он уже и так достаточно измучен сам собой, так что может позволить себе сейчас не тревожится.

И окончательно успокоился.

 

Он услышал что-то, что не вписывалось в царившие до этого вокруг него звуки. Приподнялся разом, как мог быстро, спелёнутый спальником, и увидел прямо перед своим лицом нечто огромное, тяжело навалившееся из темноты прямо на него. И краем сознания, задыхаясь, зацепился за мысль – нужно закричать, позвать, предупредить отца...

И откуда-то издалека услышал хохот – странный, дикий.

Торжествующий.

Хотел повернуться, посмотреть, и понял, что не может этого сделать. И боль почувствовал. Особенно тяжело-гулкую в голове. И еще силясь понять, что все это значит, увидел прямо перед собой, страшно близко смотревшие в упор – две черные дыры с потеками под ними такого же черного. Они смотрели на него то близко, то отплывая далеко. И прежде чем провалиться в беспамятство, услышал высокомерно-насмешливое:

– Ну, что, и этот готов?

И ответ, уже ускользающий в душную черноту, навалившуюся разом, в которой воздуха вдохнуть и того нет:

– Готов.

И уже, совсем на изломе, на самом краешке бездны, прежде чем провалиться в нее, мысль пронзила:

– Отец... Как он?..

 

Летняя ночь коротка. Но птицы еще не запели все разом и громко, как делают всегда, предчувствуя восход. Подумал вяло, почти наощупь, неумело, тяжело выискивая в гудящей от боли голове, мысли:

– Час был в отключке... Не больше...

Хотел встать, но не смог. Попробовал еще раз, чувствуя, что руки его крепко схвачены по запястьям, и ноги широко перетянуты чем-то, плотным, скорее всего скотчем, по голым икрам и ниже, поверх носков. Даже рот залеплен плотно, крепко-липко, отчего он не кричал, а лишь мычал утробно, глухо.

Вновь рванулся всем телом от земли, и понял, как повезло, что руки сцеплены лентой впереди, а не вывернуты за спину. Иначе не смог бы сесть, а так, рывком получилось. И от пониманием этого своего везения, внутренний ужас его начал понемногу гаснуть, давая возможность осмотреться.

Рядом никого. Это Денис не то, что увидел, а почувствовал, даже ощутил всей своей кожей. Кончиками онемевших, отекших пальцев, которые казались обрубками, не с первого раза, но подцепил край липкого пластика, содрал его с лица. Чувствуя боль, долго, как ему показалось, очень долго, грыз зубами толстую опояску пластика на руках, пока надгрыз его по краю. А потом резко, сильно, рванул руки на себя, на живот, как это он видел в ютюбе, молодые американцы фокус такой показывали. И получилось. Пластик разом, словно ножом полоснули, разошелся. А освободить ноги было не сложно – бревном докатился до кострища, помня, что отец, почистив рыбу, воткнул походный ножик в пенёк. Денису тогда понравилась та легкость, с которой нож вошел в древесину по самую рукоять. Обшарил рукой пенёк и, не нащупав ножа, успел оборваться душой, но тотчас ребром ладони наткнулся на его рукоять, торчавшую ниже того места, которое помнил.

Все это время он не думал об отце, для него было важно, что он уже действует, и этого было довольно. Но когда он освободился от пластика, страх за отца сжал его снова.

 

В предутреннем сером свете Денис увидел его, неподвижно лежащим лицом вниз, с вывернутыми за спиной руками, перемотанными по запястьям скотчем и со спелёнутыми им же от колен до пят ногами. В детективах он видел, как в таких случаях следователи пальцами нащупывают пульс на шее человека, проверяя жив ли, но сама эта мысль проверить жив ли отец, привела Дениса в ярость. Торопясь, разрезал жгуты пластика на запястьях и, рывком перевернув отца на спину, испугался его окровавленного лица и почернелой от крови челки. Содрал пластик, залепивший рот, и стал в голос, в рёв звать, трясти изо всей силы за плечи, как будят от крепкого сна.

Первое мгновение ему показалось что отец, очнувшись, не узнает ни Дениса, ни палатки, но тот, облизнув языком пересохшие губы, спросил коротко, даже буднично:

– Кто? Видел?

Сел, не дожидаясь ответа, глухо при этом застонав. Неуверенными, еще отекшими руками, привлек к себе Дениса, обнял и тут же заторопился, помогая ему снимать со своих ног пластик.

К машине бежали, настороженно оглядываясь по сторонам, и испытали огромное облегчение, увидев, что в салоне, несмотря на спущенные стекла, все оказалось на месте, в целости и сохранности. Те, кто связал их, явно не спешили по ночи трофеи рассматривать.

– Поехали, поехали... – как заведенный, говорил Денис, поминутно оглядываясь по сторонам, торопя отца. А тот, вместо того, чтобы завести мотор и рвануть с места, принялся осматривать салон, всем туловом поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, ища что-то под креслом.

– Да, пап! – отчаянно завопил Денис, в окровавленное ухо, не понимая такой медлительности. Но тот, пошарив под сиденьем, вовсе вышел из машины и, засунув руку под кресло почти до плеча, с торжествующим оскалом вытащил из его глубины добротный черный кожаный чехол с торчащей из него рукоятью ножа.

– Во-о-т! – удовлетворенно произнес, усаживаясь за руль, громко при этом, хлопнув дверцей, так что Денис втянул голову в плечи и быстро осмотрелся вокруг, ежеминутно ожидая нападения тех, кто их оглушил и связал. Сначала уехать надо отсюда подальше, вот тогда как хочешь, так и хлопай дверцей, да, хоть из пушки тогда стреляй, а пока все нужно делать тихо. И, самое главное, быстро. Ему хотелось только одного – уехать. Уехать. Как можно быстрей.

– Так, сын, – почти деловито начал отец, вытащив из ножен охотничий нож, осматривая его со всех сторон, и пробуя пальцем остриё лезвия, – это мне с год тому Саныч презентовал, а я его уронил под кресло, сразу не достал, а потом решил – пусть лежит. На всякий случай. Ну, вот, долежался...

Денис с трудом понимал смысл слов отца. Вместо того чтобы уехать быстрее и подальше отсюда, он про Саныча.

– Ты о чем? – схватил отца за руки, желая привести в чувство. – Чего ждешь? Чтобы они вернулись?

– Так, сын, ты не бойся, я очень аккуратно, схожу на разведку. Посмотрю – кто и что. А ты закройся, сиди и жди.

– Ты с ума сошел? – Денис, не отпускал руки отца, заглядывал ему в глаза. Дышал тяжело, жарко. – Да какая разница, сколько этих отморозков. Поехали отсюда, поехали...

– Взглянуть хочу, разобраться. Связали нас крепко, значит, думали надолго оставить. Понятно, мы им нужны не для того, чтобы с нами рыбу удить. Могли обойти нас, не трогать. Машину забрать тоже могли. Но чтобы нас оглушить, связать поодиночке... Это, как мой дед говорил – другой коленкор.

Поведение отца сбило Дениса с толка:

– Какой еще коленкор?! Чего на них смотреть, на выродков? Не сходи с ума, поехали... Тебе что, мало того, что они с нами сделали? Они выродки. Это из тех, кто присваивает себе право пытать и убивать.

– Ну, да – задумчиво, что-то решая про себя, все еще разглядывая найденный охотничий нож отец. – Пытать, говоришь? А, поглядим...

И уже почти приказал:

– Сиди здесь. Если что – уезжай.

– Как это? – вновь цепко ухватил Денис за руку отца. – Как это – уезжай?

– Ну, давай, сынок, рассудим – непривычно мягко, почти ласково начал отец, тихонько высвобождаясь от рук Дениса. – Они явно возле столба своего. А если сейчас пытают кого? Ты сам-то что помнишь?

– Да, гадость... Глаза, и не глаза, а словно дырки черные с потеками из них... Женщина. Так мне кажется...

– Наверное... Вот это нас и спасло. Если бы мужик, то заломил бы тебе за спину руки, и могло бы быть, что не сидели бы мы сейчас здесь, не разговаривали... Баба, значит...

 

К поляне пробирались как могли тихо. Помогли птицы, громко, на все лады, запели-заверещали приветствуя скорый рассвет.

Оголенный по пояс человек стоял у столба со связанными вместе и поднятыми вверх руками. С обеих от него сторон симметрично и почти картинно – на коленях две фигуры в черном, со свечами в руках. Еще двое, казавшиеся огромными из-за широких балахонов с островерхими башлыками поочередно и размеренно, наносили удары прутьями по спине привязанного. Чуть в стороне, тоже в балахоне и тоже со свечой, еще один. Он говорил звонко, громко, но ни единого слова нельзя было разобрать в этой тарабарщине, звучавшей как заклинание. А когда смолк, два женских голоса начали на распев что-то о крови и власти. Эти два слова – «кровь» и «власть», они выговаривали громко и торжественно, и было видно, как при этом от их дыхания рвались и трепетали язычки пламени свечей.

Отец показал Денису два пальца и кивнул головой в знак того, что верно, Денис не ошибся, есть женщины. Они вязали Дениса, а отцом явно занимались ребята покруче и посуровее.

Как только смолкли, привязанного перестали хлестать. Тот, в балахоне, державшийся уже ближе к краю круга, произнес что-то коротко обрывистое, тотчас вновь подхваченное женскими голосами. И женщины, при этом, воздели руки вверх, сложив их вместе так, как и руки привязанного к столбу, четко различимые на фоне неба с угасшими звездами.

Все вместе вновь прокричали свое заклинание, звучавшее нелепо в предрассветном гомоне птиц, а потом разом смолкли, оставаясь неподвижно на местах. И тот, что привязан был к столбу в наступившей тишине начал старательно повторять эту тарабарщину. Происходящее отдавало такой дешевой театральщиной, что Денис готов был заскучать и подумать, что перед ним безобидные, только больные на голову, молодые люди, разыгрывающие спектакль. Но то, что они с ними сделали не давало ему заскучать. И, главное, что еще сделать хотели?

Медленно, картинно медленно одна из женщин развязала веревки на руках привязанного, и все вместе, с зажженными толстыми свечами выстроившись друг за другом цепочкой, начали шествие по кругу. Закончив шествие, скинув башлыки и оголив лица, на которых в предрассветье угадывались тени татуировок, стали поочередно подходить к тому, отвязанному, но стоявшему все также у столба, хлопая по плечу и притягивая его к себе, подбадривая возгласами. А одна из девиц, подошедшая последней, вцепилась в него долгим поцелуем. Их активное шевеление означало, что ритуал посвящения окончен или близок к завершению.

Медленно, осторожно стали уходить.

 

Задержка вышла из-за того, что отец вспомнил про походный холодильник с рыбой.

– Да чтобы я из-за каких-то уродов рыбы с рыбалки не привез? Да не бывать такому!

Весело Денису сказал и даже подмигнул, мол, не дрейфь, все хорошо. И побежал за уловом.

Денис видел, как отец нырнул в палатку и тотчас, как и обещал быстро, вынырнул оттуда, с холодильником и курткой, в кармане которой держал бумажник с документами и наличкой. И в тот же миг Денис увидел троих, выбежавших из-за кустов. Выбежавших с шумом и с какими-то даже развесельем, прямо на отца. Уже без балахонов, но также в черном. Отец, отбросив в сторону походный холодильник с рыбой, не сводя с тройки глаз, попятившись, схватил валявшуюся рядом с кострищем дубину, которую Денис вчера раздобыл для костра, и не успел распилить. Дубинка сухая, увесистая.

Все трое были выше отца ростом, но тоньше, хлипче, и оттого их фигуры, увешанные металлом, казались более зловещими, почти монстрами из американского сериала. Не переставая выкрикивать отцу что-то глумливо-веселое, они все ближе и плотнее подступали к нему. Один, по центру, явно главный, поблескивал металлическими украшениями на одежде и еще чем-то на правой руке, сжатой в кулак.

«Свинцовая «головоломка, – тотчас понял Денис. – Свинчатка!»

Двое других, чуть согнувшись, по-шакальи брали отца в полукруг. Один из них подбрасывал, поигрывая, в руках что-то в виде короткой цепочки, напоминающей длинный браслет, и безбоязненно, даже горделиво шел на отца. А тот, кто был ближе к Денису, шел, перекладывая нож из руки в руку.

 Денис, пригнувшись и сжав рукоять охотничьего ножа, оставленного отцом, следил за ними, берущими с двух сторон отца в клещи, с мрачным каким-то весельем. Страх исчез. Он сейчас видел не представление, не фильм и не сон, а самое мерзкое на земле дело – смертную драку. Не только видел, а и сам должен убивать...

Ничего не было: ни неба, ни восходящего солнца, а только отец и эти трое.

Тихо выскользнул из вездехода, когда тот, с ножом, так близко подошел к отцу, что оказался к Денису спиной. А тот, что с кастетом, был так упоен своим преимуществом в этой смертельной игре с жертвой, своим над ней торжеством, что даже не смотрел по сторонам.

Во рту у Дениса стало вязко, словно он пожевал полынь. Мысль мелькнула, что такая горечь, наверное, знакома тем, кто прошел войну, – это вкус отчаяния. Вкус смерти.

Сжал в кулаке нож, и нож этот, кованый, тяжелый, словно стал продолжением его, Дениса, руки – легким и ничуть не чужеродным. Не выпуская из вида ни пришельцев в черном, ни отца, стоявшего набычившись на одном месте и державшего дубину двумя руками поперёк себя, пошел, зная, что сейчас он всадит в того, кто к нему спиной, в его черное туловище нож.

Но не убьет.

Он знал, что не должен убить, а должен отвлечь от отца, а потом... Что будет потом, он не успел подумать.

 Пара шагов осталась, когда отец, подпустив близко гогочущую троицу, дико вскрикнув, стремительно крутанулся, и все трое разом, получив дубиной по бёдрам, как подкошенные свалились к его ногам. Денис даже успел заметить некоторое недоумение на лице главаря. С таким же, как и у отца, утробным криком, он прыжком подскочил к тому, кого наметил взять на себя, уже пытавшегося подняться, придавил плотно к земле и без замаха, но как мог сильно, всадил кулак ему в рёбра.

И занес над ним нож, собираясь ударить.

И ударил бы. Смаху, не раздумывая. Но увидел такой испуг, такой животный страх в глазах сатаниста, что остановил удар. Брезгливо ощущая тепло его тела, запах пота брыкавшегося, старавшегося вырваться из-под него парня с потеками татуировок по щекам, ударил его еще раз, ударил под дых, так что поверженный жадно стал хватать ртом воздух, затем резко, снизу вверх саданул в подбородок, удовлетворенно отметив, как клацнули зубы и обмякло на миг под ним тело.

Чей-то удар ему пришелся в спину и ожег, как плетка. Потом еще и еще... Но когда боковым зрением Денис глянул на отца, увидел, что один из двоих лежал словно в обмороке, а тот, что блестел кастетом, сидел, помахивая пьяно головой, силясь подняться. А отец уже успел вытащить из рыбацкого ящика моток капронового шнура, и, опрокинув навзничь очумевшего от удара главаря, перетягивал ему руки. Связать второго, очнувшегося и вяло оглядывающегося по сторонам, было минутным делом.

 

Пока отец, без жалости понужая дубинкой, тащил к вездеходу сыпавшего проклятиями того, кто был со свинчаткой, Денис перевернул своего пленника, матюкавшегося, старавшегося плюнуть ему в лицо, на живот и туго стянул шнуром руки. И только потом понял, что сам все это время кричал что-то так громко и долго, что засаднило горло. Он слышал, как отец шумно, одним махом, освободил багажник от всего, что в нем лежало – тычками уложил в него вырывавшегося и сыплющего угрозами сатаниста в одежде, щедро декорированной металлическими шипами и заклепками. И даже как он, захлопнув багажник, крикнул тому, кто в нем оказался:

– Сидеть тихо!

И даже хохотнул:

– Будешь хорошо себя вести – сдам на металлолом...

Двое других, за которыми следил Денис, видя возвращавшегося отца, как по команде еще сильнее стали пучить глаза и выплевывать угрозы, в тоже время озираясь по сторонам в ожидании подмоги. Этих, мельче ростом и слабее телом, заволокли на заднее сиденье, пристегнув ремнями. Уже оказавшись в салоне, один из них, вдруг, прекратив выгибать туловище и стучать ногами, неожиданно высокопарно заговорил:

– Да вы, вы еще не знаете, в какой ужас мы вас можем повергнуть. И повергнем! Повергнем!..

– Молчи лучше, – не теряя спокойствия, почти добродушно перебил его отец. – А то я тебя прямо сейчас в ужас повергну. Пикнешь еще – зубы выбью. Повергнете... Да кишка тонка! Только и можете, что втихаря нападать да по-скотски – валом на одного, безоружного.

И в наступившей тишине удовлетворенно произнес:

– Все точно так, сын, как у классика, – битиё определяет сознание. Давно это знал, а теперь еще раз убедился.

И только тогда Денис вспомнил:

– А девки? И еще один?

– Да хрен с ними, – отмахнулся отец, – никуда не денутся. Кому надо – найдут. Орлы эти, – кивнул головой в сторону сидевших на заднем сидении, – скрывать ничего не станут.

И рассмеялся весело, оглядывая пристегнутых. И с особым удовольствием – уже заплывший глаз одного из них, и уже лиловую руку другого:

– Смотри, сын, каких мы кабанчиков с тобой поймали. Это на рыбалке-то?! Съездили, ничего себе...

И уже обращаясь к ним:

– Тихо сидите. Дернитесь – получите. Ногой пхнете, по ногам получите, башкой толкнете, по роже схлопочите.

И для убедительности ткнул кулаком ближайшего из них.

– Нет, нет... Послушайте... Отпустите ...– неожиданно после всех грозных проклятий, шипений и выпучивания глаз, потерявший надежду на подмогу, а с ней и свою свирепость, почти заскулил один, не обращая внимания на толчки и обвинения в измене своего напарника, того, кто был до смерти напуган занесенным над ним ножом.

– Отпустите.... Я не хотел... У меня дети.... Двое... Я уеду... Что хотите сделаю... Отпустите только...

– Вот чучело, – удивился отец такой разительной перемене – детей нажил, а ума нет. Да тебя от детей твоих надо изолировать, может тогда людьми вырастут.

И уже резко, властно:

– Ноги поджал и сиди молча! Отпустить его... Размечтался! Была бы моя воля, пристрелил бы тебя и не пожалел бы об этом и даже не поморщился. Дети, видишь ли, у него...

Обошел машину, оглядывая колеса, стукнув по пути кулаком по багажнику, давая сигнал присмиреть тому, кто лежал внутри и колотился без устали.

Наконец, сел за руль. Натягивая ремень, чуть повернувшись к Денису, оглядел его цепко, пристально, проверяя все ли с ним в порядке, и уже заводя мотор:

– Ну, с Богом! Поехали... А те пусть пляшут возле кола, своих посланцев с добычей поджидают...

И Денису:

– В оба гляди по сторонам. Всего от отмороженных ждать можно, ума хватит и на таран пойти. Машины у них где-то стоят, не пешком же они сюда добирались. Далеко где-то остановились, иначе мы бы услышали. Ну, а к нам вышли по нашим с тобой следам, по траве полегшей...

 

На тех, кто был сзади, Денис не мог смотреть. Жуткое чувство овладело им – смесь ненависти и брезгливости. И страха. Страха мутного, вязкого, что вот оно, обитающее где-то в недрах общества мерзопакостное явление, лицом к лицу с ним. И это может случиться с каждым, почти буднично. Идешь по улице или сидишь на рыбалке – а оно вот, рядом. Извольте примерить.

Ему хотелось выпихнуть их из машины, чтобы не дышать вместе с ними одним воздухом.

Страшно одним воздухом с ними дышать.

Не воздух рядом с ними – муть одна.

До проселочной дороги, по кустам и колдобинам, выбрались без происшествий. А когда выехали на простор, Денису не было уже нужды озираться по сторонам, луговина – во все стороны далеко видно, не просмотришь ни человека, ни машину, он даже смог оглянуться на пленных. Те сидели, ненавистью из глаз стреляли. У того, кого уложил Денис, и кто пинал отца двоих детей, от злобного шипения на подбородке слюна в каплю собралась и висела – мутная, вязкая, дожидаясь еще одной порции, чтобы свалиться на грудь хозяина. Денис даже мельком подумал – капнет, не капнет?..

И рассмеялся этому несоответствию злобы в глазах, и висевшей вязкой, словно сопля, слюне.

Выехали на шоссе – широкое, безлюдное по случаю раннего утра, поднажали на газ. Денис включил радио. Громко, почти на всю мощь. И оттуда понеслось:

Я попала в сети, в которые ты метил. 

Я самая счастливая на всей планете!

Я попала в сети, возможно, будут дети,

Возможно, все серьезно, если ты заметил...

 

– Вот жизнь. Не жизнь, а сплошная, едрит твою, свобода... – сплюнул в открытое окно отец. – Но не свобода, война, в которой нам надо выстоять.– Взглянул на Дениса с теплотой. – И ты выстоишь. Уверен... Война, она не только у деда моего была, и у нас с тобой только что. Да и радио слушать и кино смотреть, там или телевизор, все равно, что по загаженной отбросами траве идти босиком, не знаешь, на что наступишь – то ли на то, что тебя ужалит, то ли дерьмом измажет... Обуваться, сынок, надо.

Денис, откинувшись на спинку, улыбнулся точным словам отца, согласно кивнул. Ему захотелось говорить с ним. Говорить, говорить... Обо всем. Но не при этих...

Он молчал и оглядывал все вокруг с каким-то новым чувством – зелень травы, далекий край озера со слепящей кромкой мелкой волны, лениво накатывающейся на берег, березу – так близко к дороге, с отставшими от ствола тонкими, почти прозрачными лоскутами коры, такой легкой, невесомой, колыхавшейся от самого малого дуновения ветерка. А небо! Небо какое... Бесконечное. И синее-синее!

И дух захватило.

До спазм в горле.

До мучительной влаги глаз.

 – Неужели?

– Неужели я бы всего этого не увидел?

И прикрыл лицо руками, так заломило-защипало в глазах.

Солнце уже намеревалось взобраться на верхушки деревьев и заливало все вокруг безудержным сиянием. Туго натянутая внутри него струна, до того время от времени начинавшая больно пощипывать, освободила место странному волнению, в котором была радость, и еще – уверенность.

Уверенность почти до бодрости, что жизнь, это уж точно, ему сегодня дала обещания, которые обязательно сдержит.  

Илл.: Художник Рубен Сафронов