Владимир НЕЧАЕВ. Через лес

Рассказ

В тот год Надежда Петровна попросила старшего сына Ивана купить ей серебряный крестик. Себе кресты не покупают. Надежде Петровне исполнилось семьдесят два. Не так много, но и не мало. Пусть будет, – решила она, надела крестик и несколько раз сходила в храм. Было это летними днями.

Иван улетел к себе на Севера. А в первых числах октября Надежда Петровна умерла.

Хоронить мать собрался средний сын Лёва.

Где-то в глухом медвежьем углу на берегу Охотского моря жил младшенький – Павел. Он только что и смог передать с оказией деньги на похороны. А в скорбный путь братья послали Лёву, как оборотистого и знающего неписанные законы материка, куда они выбирались лишь изредка.

Лёвины сборы были спешные. Слёзы свои он выплакал, когда узнал, что с матерью плохо. Оплакал и отрыдал ещё живую. Почувствовал: дрянь дело. И всё до одной слезы из него вышло. С сухими глазами он летел рейсовым самолётом, отбил в Москве короткую похоронную телеграмму родне и вечерней электричкой выехал в старый город на Клязьме.

Электричка шла через леса, подолгу стояла на полустанках. И в сонной дорожной грёзе к Лёве возвращалось время, когда он учился в этих краях студентом. Вспомнилось, как однажды они поехали с матерью за грибами в Гусевской район. Лес там был почти нетронутый, девственный. Лёву лес удивил и потряс. На Севере он знал прозрачные березняки да низкорослые кедрачовники. А здесь лес был другой. И у Лёвы кружилась голова, когда ветер раскачивал верхушки вековых елей.

В этом лесу Лёва и заблудился. Перекликаясь с матерью, он видел трассу сквозь деревья, а потом увлёкся, забрал в сторону и, не услышав отклика, шёл и ждал, что вот сейчас среди деревьев покажется дорога. И он всё больше уходил вправо, всё дальше в лес. И шёл уже наугад.

Лёва не испугался. Он словно попал в места, знакомые по сказкам из детства. Звери умели здесь говорить. И сказки всегда хорошо кончались. Боялся Лёва за слабое сердце матери. Из леса нужно было выйти до темноты. И никак по-другому. Ходить он умел, на Севере научился. Там другие расстояния. Да только дело к вечеру шло. И Лёва побежал.

Он бежал легко. Устав, переходил на шаг. Попадалось много тропинок, которые никуда не вели. Заморосил дождь. Лёва был в шерстяном тренировочном костюме. Короткие резиновые сапоги бежать не мешали. Ему стало жарко. В каком-то полусне, полагаясь на чутьё и природную выносливость, он отмахивал километры, однако понимал, что уходит всё дальше от дороги, и что без подсказки вернуться будет трудно.

Лес закончился на краю большого вспаханного поля. Дальше, за полем, через дождь Лёва увидел деревню в несколько домов. Километра два, – прикинул Лёва. Месить грязь он не хотел. И побежал, огибая поле по опушке. Так выходило дальше, зато быстрее.

Большие свежеструганные ворота крайнего дома были закрыты. У ворот стоял «жигуль», девятка.

Лёва долго стучался. Вышел хмурый мужчина. Видно было, что мокнуть под дождём ему совсем неинтересно. Он молча выслушал Лёву и показал рукой, куда нужно идти.

– Увидишь ржавый щит на столбе, лесники когда-то поставили. Там дорога просёлочная. Выйдешь по ней, – мужчина говорил и смотрел куда-то в сторону.

– Сколько до трассы? – Лёва чувствовал, что остывает.

– Восемь километров, – устало сказал мужчина. И Лёва привычно побежал. «Успею, – думал он, – ноги у меня длинные…»

Он и теперь так подумал, выходя из электрички: «Успею».

Торговался с таксистом и в глубоких сумерках ехал через город, который он хорошо знал.

У подъезда стояла красная крышка гроба. Увядший бант на крышке казался угольно-чёрным.

Лёва расплатился, вышел из машины. Навстречу с лавочки поднялся невысокий человек, тесть Лёвы. Они обнялись.

– Всё как надо сделал, – коротко сказал тесть. И Лёва кивнул. «Там мамка моя…», – подумалось ему. Квартира матери была на первом этаже. Вишня разрослась и почти скрывала окна. Каждый год вишню подрезали. А весной дерево давало новые побеги.

Он пошёл вслед за тестем мимо красной крышки с бантом. Дверь, обитая черным дерматином, была приоткрыта. Лёва почувствовал тяжёлый приторный запах.

– Это хлороформ, – сказал тесть. – И окна не откроешь. Двадцать градусов. Осень тёплая… Фраза получилась длинная, и тесть больше не проронил ни слова.

Из комнаты вышла баба Саша.

– Нельзя окна открывать! – зачастила, заокала она. – Иди, иди к маме.

И Лёва ступил сквозь сладкий воздух.

В пыльной люстре горела одна лампочка. На полированном столе Лева увидел гроб. Гроб не умещался, нависал одним краем. И Лёва невольно повёл плечом, словно хотел сдвинуть, облегчить эту тяжесть.

Он подошёл к гробу.

Лицо у матери было тёмное. И выражение неотступной обиды на лице. Лёва погладил мать по голове, поправил седую прядь, выбившуюся из аккуратно зачёсанных волос под косынкой. Сведённые на груди руки сжимали бумажную иконку. Лёва тронул руки с иконкой. Они были жёсткие и холодные.

– Что ж лицо…? – глухо спросил Лёва.

– Чётвертый день идёт, тело землёй стало, – словоохотливо сказала баба Саша. – Ты ложись, а я ночью посижу. Завтра похороны.

«Сутки не спал», – подумал Лёва, словно оправдываясь.

Он лёг в своей комнате, не раздеваясь, и погасил свет. Умаялся он. Только уснуть не получалось. И он лежал, слушал: как там, за стенкой? И словно бы что-то двигалось в комнате. Со стола упал хлеб, приготовленный к завтрашним поминам. У Лёвы нет сил его поднять. Он забывается и слышит, как потрескивают обои на стене, слышит медленные шаги за дверью. Ему знакомы эти шаги…

 Надежда Петровна жалеет сына. Она родилась в деревне. А Лёва теперь городской. Присев на поваленный берёзовый ствол у края поляны, Надежда Петровна смотрит, как Лёвушка, оставив корзинку с грибами, ложится в траву, перекатывается с боку на бок, и как из него выходит грубое и злое. Лёва не стесняется внимательных глаз матери, припадает к влажной горькой земле, чувствует, что так надо.

Они идут по лесу. Лёва где-то за деревьями. Мелькнул и пропал. Надежда Петровна теряет сына из виду, зовёт его. Она слышит земляным своим ухом, как он торопится. Дыхание у него тяжёлое. Надежда Петровна раздвигает хвою, всматривается в чащу. Ей страшно. Не пойдёт она туда. Здесь подождёт Лёвушку. Она знает, что у него в узелочке…

Старший брат собрал землю с могилы отца по настоянию Лёвы. Земля на севере скудная.

– Сплошной дёрн… – голос Ивана пробивается сквозь изношенные кабельные сети, теряется среди электрических вздохов и шорохов. Иван едва набрал горсть и завязал в платок. – С первым самолётом передам.

– Отца нужно отпеть, – говорит Лёва в телефонную трубку Ивану и звякает тяжёлым кольцом на двери храма при кладбище.

Священник впускает Лёву, зажигает свечу. Открыв Требник, крестится, поёт: «Прими, Господи, душу новопреставленного раба Твоего…» «Нет же! – поправляет Лёва, – отец давно умер. Вот земля с могилы». И достаёт узелок с землёй. Но батюшка словно бы не слышит и творит панихиду над горстью песка. Песок сухой, золотистый. Батюшка, свернув из бумаги кулёчек, пересыпает в кулёчек песок. «Рассыплешь на могилке», – говорит он Лёве…

И Лёва бежит через поле к ржавому щиту на столбе. Бежит по дороге, которая ведёт совсем не туда. И возвращается, пробегает свои километры под неутихающим дождём назад к дому с деревянными воротами. Ворота старые, совсем потемнели от времени и дождя.

Лёва стучится и объясняет, что сбился. Хмурый хозяин дома слушает Лёву и терпеливо втолковывает, как выйти на большак. Ему это выгоднее, чем заводить остывшую «девятку» и везти незнакомца по разбитой лесной колее.

И Лёва больше не отдыхает. Времени совсем нет. Как лошадь, которой не нужен кнут, Лёва разматывает и разматывает свои ноги. Теперь это дорога за его спиной. И чёрные деревья расступаются, редеют.

Вот впереди и большак.

Шоссе, влажное от дождя, изгибается, тускло блестит. «А ведь к ночи успел», – думает Лёва и слышит далёкое:

– Лёвушка-а-а!.. Сыно-о-о-к!..

И Лева в ответ так же долго и хрипло кричит, что здесь он, нашёлся…

Лёве оглядываться нельзя, – там, позади, лес. Ему легко идти на голос.

Илл.: Художник Дмитрий Алексеенко