Татьяна ГРИБАНОВА. Рассказы «Сермяжная душа», «Первозданная краса», «Анютины глазки»

Из книги «Узелки на память»

Сермяжная душа

Безмолвный сад. Серый туман поднимается от земли. Под плодовыми деревьями захороводилась осень, раскинула пёстрые павлопасадские шали: под грушами – огненно-рыжие, под яблонями – бордово-красные, под сливами – лимонно-зелёные.

Из дальнего угла, поросшего алым вишняком, завидев меня, кугукнула-проплыла мышковавшая в заброшенном овсяном стогу приблудная сова. Отрабатывая хозяйский хлеб, в сарае лениво кашлянул побудку долговязый петух Бурдаш. В заречной слободке задиристо ответил молодой Косёнихин горлопан.

Тихо-тихо, словно зыбка, поскрипывали полурастворённые ставни. Недоспавший Полкан заворчал на хуторского пастуха, да протяжно вздохнула-мумукнула, поддев рогом, громыхнула чуть притворённой калиткой, застоявшаяся в душном хлеву Зорька. Вот и все песни сентябрьского утра.

Но вдруг словно разом заиграли несколько тонюсеньких трещоток. Это в палисаднике, в кустах сирени, объявились сермяжные мужички-воробышки и сразу же, пугливо косясь по сторонам, о чём-то заспорили. Спустя минуту поучаствовать в их разборках слетелась целая стая, шуманула-обрушилась внезапным ливнем с соломенной крыши замшелого пчельника. Сотня, а то и больше тонюсеньких трещоток. Шмыгают с ветки на ветку, сплетничают, скандалят, задираются в пух и прах. Забавные, озорные. Слушает их притихший сад, диву даётся: «Ишь, неугомонные! Холода на носу, а им нипочём! Знай себе, трещат: чик-чирик да чик-чирик!»

Забавно смотреть на этих дурашливых простачков. Весело слушать их незамысловатые песенки в немногословном, отходящем на покой, сентябрьском мире.

И вот какое удивительное дело – весною и летом на их не вполне музыкальные произведения и внимания не обратишь. В многоголосом птичьем хоре воробьишко – певец не шибко известный. А он и не спорит, место своё знает. Куда уж ему до соловья или того же щегла. Но, как говорится, у них – своя свадьба, а у воробьёв – свой базар.

Птичка эта терпеливая. При шустром нраве – великая домоседка. Погодите, отбудут гастролёры в заморские края, а воробей – всегда вот он, рядышком! Его чириканью, словно песне старого друга,  ещё радоваться станете.

Первозданная краса

Так уж повелось, что у нас на хуторе никто не занимается охотой. Рыбалкой – куда ни шло, то ж окуни да караси безмолвные, но чтобы зверя убить – ни у кого рука не наляжет. Может, потому, что народ у нас добрый, а быть может, останавливает красота дикого зверя, грех такую рушить.

Вот, к примеру, иду я как-то по кромке леса, смотрю: лосиха с дитём на поле в зеленях кормится. Учуяла меня матка, повернула морду, смотрит спокойно-непуганная. Корова коровой. Сопит, губами смачно перетирает. Кто на такую ружьё вскинет, у кого душа не дрогнет?

А то припозднилась я в бане (она у нас на краю усадьбы, у самой околицы), тороплюсь стёжкой к освещённой яркой луной хате.  Сквозь поредевшие тополя белеет стерня недавно убранного поля, слышу по мелкоснежью, целиной, оттуда, со стороны пажити: хрюк да хрюк. Обернулась, а по озарённому лунным светом пригорку из Ярочкина лога в Хильмечки перебегает стадо кабанов: впереди во главе – крупнющий самец, за ним – с десяток подсвинков, и заключает шествие свиноматка. Видать, в заброшенных картофельных буртах столовались, на ночлег в сосновые буреломы торопятся.

Хуторские знают наперечёт всю живность, что водится в окрестностях.

Неподалёку, в Закамнях, то и дело порхают прямо из-под ног, заманивая за собою в хлеба, курочки-перепёлки. Расплодились, проходу не дают.

На Мершине, в глинистых оврагах, там, где сплелись-перепутались свисающие корни вековых сосен, обустроился лисий выводок. Далеко по прозрачной сентябрьской заре то с одного конца деревни, то с другого слышен переполох, бабьи крики. Очередная хозяйка кур не досчиталась. Так на то они и куры, чтоб лиса их из птичника таскала.

Под вывороченной с корнями осинкой у самой опушки Плоского леска прижилась барсучиха. Надрала мха, устлала ямину и обзавелась семейством. Не раз любовалась я шныркими полосатиками, играющими у своей потайной норы.

Поближе к зиме, когда дерева потеряют свои ризы, мужички станут обвязывать мешковиной молодые садовые саженцы. От зайцев спасу нет. Коли не подсуетиться, обгложут деревца за моё почтенье, кора-то яблоневая нежная, сладкая, почему ж не полакомиться, а заодно забытый капустный кочанок присмотреть.

На пруду который год подряд остаются зимовать несколько пар чирков. Дно водоёма устлано тёплыми торфяниками. Может, поэтому вода не такая ледяная, как в реке, да и рыбы вволю.

Когда-то под Гавриловкой на Кроме объявились бобры. Положив ракитки по берегам реки, добрались и до нашего Жёлтого. И, поднимаясь всё выше и выше к его истоку, настроили таких запруд, что ручей стал почти неузнаваем. Любопытно наблюдать, как маленький трудяжка управляется с толстенными стволами, подтачивает их, строит всё новые и новые хатки.

Проходила я недавно поймой, смотрю: бьётся кто-то у берега. Пригляделась: бобёр попал в силки, ни туда, ни сюда. Жалко беднягу, сбегала за помощью, освободили несчастного. Но не прошло и несколько дней, опять та же история.

Оказывается, к Федьке Панину, мужик он душевредный, шалый, не приведи Бог какой нехристь, по прозвищу Хапок, самому чёрту брат, так вот, понаехали к этому хапуге залётные охотники. Федька – фрукт ещё тот, гори он огнём, рад, окаянный, за поллитру и своих кур перебить позволит.

Чужаки долго рассюсюкивать не стали, пустопорожних разговоров не вели – забухали выстрелы, задрожала, посыпалась ещё шибче сентябрьская листва. Стоном-эхом отозвались в последних золотых лучах перепуганные, пришибленные перелески. Пошла в расход первозданная краса!

Анютины глазки

Вечером позвонил отец: неможется маме. Зная его родительскую осторожность, сердце моё защемило, встревожилось не на шутку, решила выехать к ним утром, первым же автобусом.

Ночь прошла в беспокойстве, глаз я уже сомкнуть не смогла. О чём только не передумалось за эти, растянувшиеся в целую вечность, часы. Картинки детства и юности выплывали из растревоженной памяти. А в них везде и всюду рядом со мной мамины ласковые небесные глаза, её, дышащие смородиновым листом, вишнёвым вареньем и ещё чем-то таким родным, не позволяющим спутать мамин аромат ни с чьим иным, руки.

На другой день в пути, долгом и метельном, усталость взяла своё, и мне, как продолжение ночи воспоминаний, привиделся сон. А может, и не сон это был вовсе, слишком уж явственными и яркими казались видения.

И почудилось, будто мама снова встала на ноги, и первое, что сделала – отправилась в обход по дому, посмотреть, уцелели ли за время её хвори обожаемые ею бальзамины и гераньки. Как оказалось по приезде, к утру болезнь на время отпустила, затаилась, наверно, оттого и мама приснилась мне на ногах, радостной и весёлой.

Цветы она любила без памяти… Дело своё знала, это у неё не отнять… И сейчас всё ещё видится подоконник в родительском дому, заставленный горшками и горшочками со всевозможными диковинными растениями.

И я, давно обустроив свой дом, свой мир, не смогла обойтись без привычной, окружающей меня с малых лет красоты. Особенно полюбились разноцветные узумбарские фиалки. Цветы эти отдыхают всего лишь месяц в году, а в остальное время буйствуют нескончаемыми, сменяющими друг друга волнами.

У меня прижилось множество сортов и оттенков этого чуда. Словно пёстрым ковром выстелены подоконники, и краски на нём самые разные: от белых и нежно-розовых, словно атласные крылышки мотыльков, до бархатных, тёмно-фиолетовых и лиловых, точно крошечные шлейфы придворных дам. Есть среди них и полосатые, и пятнистые.

А ещё развела я фиалки как постоянное напоминание о моей дочери. Улетела Анюта из родительского гнезда, а цветочки эти, фиалки (в народе – «Анютины глазки»), смотрят на меня её глазами, напоминают мне о ней. Разговариваю и ухаживаю за ними, будто общаюсь с дочерью. И они платят мне благодарностью – беспрерывным великолепным цветением.

Как-то принесла я домой листок фиалки необычайной, удивительной расцветки. Определила новичка по всем правилам на довольствие, стала дожидаться, когда зародится из него новая жизнь. И он не заставил себя дожидаться – сначала объявились белесые корешки, а через пару дней стал просматриваться крошечный кустик фиалки. С каждым днём он мужал и креп.

Наконец, настало время перенести его в горшок. Старый листок, который вскормил своими соками новые, молодые листья, казалось, пожух, тряпица тряпицей. Недолго думая, отщипнула я его, неказистого, а юный, нежно-зелёный кустик посадила в землю.

Прошло какое-то время, цветок мой, ни с того ни с сего, начал чахнуть и, в конце концов, вовсе захирел. «Что за беда с ним приключилась?» – ломала я себе голову. И вдруг сообразила! Листок-то старый материнским был, а я его до сроку оторвала. Лишила слабое дитя материнской поддержки. Молодой кустик, будто младенец, и кормился, и поился его молоком. А тот отдавал ему всего себя, до последней капли своего живительного сока. Как я сразу не догадалась? Зачем нарушила давно устоявшийся закон природы?

Всему своё время… Видать, слишком молод был ещё цветок, не мог жить самостоятельно, без материнской опеки. Настал бы черёд, ушёл бы старый листок из жизни незаметно, не нанеся вреда своему ребёнку.

Мать, она и есть – мать, что тут скажешь?.. Да и о природе – попробуй, поспорь после этого, что она бесчувственная, неживая.

Я подъезжала к родным местам. Искромсанная волнениями душа моя рвалась быстрее увидеть маму, поцеловать её, завериться, что она жива… подержать в руках её изболевшие, но самые родные и дорогие руки.

Илл.: Художник Ирина Рыбакова