Ирина СОЛЯНАЯ. Из народных рассказов
Байка о том, как басурманина козулями перевоспитали
Ох и трудно басурману но поморской стороне! Но хочешь выжить – привыкай, пей да в пиво ус не макай. А откуда басурманы на Беломорье? Да отовсюду! Даже во льдах заводятся.
Как-то раз в ноябре пошли поморы сети проверить. Рыбка подо льдом ох и жирна бывает. Глядь – попалось, что по морю моталось: чужое заморское судно во льды вмерзло. А внутри уже порядком заиндевевший сидит заморский купец.
Зарылся от жадности в свой пушной товар, и носу не показывает, видно ошкуя в гости ждет или волка. Но рыбаки всех определили и купца с его богатством из льдов вызволили и в деревню повезли.
Купчишка завыл не своим голосом. Не поймут поморы: что за беда такая, что от воя все лисицы и росомахи разбежались, что к сетям поморским подкрадывались. Оказывается, басурмана с рухлядью разлучили – в разные сани погрузили. Попал купчишка в деревню и успокоился, да так и остался до судоходной весны. Никто не запомнил, как его зовут, а жонки прозвали Прохиндеем Иванычем за то, что имел тот купец хитрый вид, рыжий чуб и рот щербатый.
Узнали поморы, что Прохиндей Иваныч вышел из земли норвежской на своем йоле по малой воде в конце лета. Проведал про то, что солевары свой товар дешево отдают и решил добрать к куницам и белкам соли, прозрачной да чистой что девкина слеза. Пока торговался да обсматривался – к берегу припай нарос. Как Прохиндею Иванычу домой плыть – не уразумеет, да и команда разбрелась.
В деревне без толмача трудненько, и потому пристроил его староста к старушке Зуйковой, глухой, как тетерев, но с голосом громким. Все трижды ей повторять было надо, да на пальцах растолковывать. С такой быстро поморской гово̓ре научишься.
Старушка Зуйкова денег за постой не взяла: «Энта публика не стоит и рублика», и Прохиндей Иваныч приободрился. Но каждый день ходил проверять в амбар, цело ли его добро. И так уж одолел округу своей жадностью, что староста повелел закрыть амбар замок, а ключ беспокойному басурману отдать.
– Ты б хоть соли старушке Зуйковой отсыпал, дармоед, – сказал староста.
– У ней есть, – ответил Прохиндей Иваныч.
– Ты б хоть шкурку куничью старушке Зуйковой придарил, – сказала старостиха.
– Да ни к чему ей, тулуп овчинный носит, – заметил в свою пользу Прохиндей Иваныч.
Так и жил за здорово живешь, и всё добро ходил проверять в амбаре.
Тут времечко подходило к колядкам. На утренней заре старушка Зуйкова села за козули.
Проснулся Прохиндей Иваныч и носом крутит: «Ароматно!» А это старушка Зуйкова сахар с маслом в чугунок сложила: «Сейчас буду сахар жечь».
Сахарок позолотился, как солнышко летнее, а старушка все кипятила и кипятила. Купчишка руками замахал: «Ой, продукт портится!», да старушка не слушала. Сахарок закоричневел, что твоя земля-матушка, а Прохиндей Иваныч уже в голос голосит: «Ой, сгорим совсем! Убытки!» Осерчала хозяйка и купчишку ухватом от печки отодвинула: «Ты-то сгоришь, а жадность останется». Дождалась, когда сверху сахарка огонь полыхнул, и сняла с печи чугунный горшок.
Затем взяла старушка Зуйкова ржаной мучицы да ропши сладенькой, смешала с сахарком и яйцами: «Теперь буду тесто катать». Полдня катала, била, крутила и приговаривала: «Так тебя, басурманский норов, выходи жадность вон!» По всей избе мучной порохни подняла. Потом тесто в холщовую ткань завернула и в подпол на холод определила.
Удивился Прохиндей Иваныч: «Зачем тесто унесла? От соседей? Чтоб не скрали?» А старушка Зуйкова ответила: «Да, соседи нынче ушлые!» и отправила купчишку из избы.
Пошёл Прохиндей Иваныч на вечорки, а там веселье! Песни и пляски. Девки все до одной статны да румяны. Парни гармошки растягивали, в ложки били. И всё молодёжь гуляла.
Когда воротился, то сказал: «Видно, ты стара на вечорки ходить?» А старушка Зуйкова ему без улыбки: «Если ж я петь и плясать стану, то все женихи на меня будут смотреть. А мне, вдовице, это стыдновато – девкам дорогу переходить». Но Прохиндей Иваныч решил, что всё это отговорки, а старушка Зуйкова дома осталась, чтобы тесто сторожить.
Наутро хозяйка запела: «Высоко́л встречаем, козу̓лю завертаем!» и давай в ниточку тесто крутить да спиралями укладывать. Из-под её руки стали пряники выходить, да такие пригожие, что сырыми бы ел: вот овечка и коза, вот олень и ошкуй. Вот девица с женишком, вот старушка со старичком. Овечка и олень всё влево смотрят, куда солнышко садится. А человечки на Прохиндея Иваныча глядят.
Пока пряники пеклись, у Прохиндея Иваныча от духмяности голова кругом пошла. Стал он икать и морщиться. А хозяйка ему: «Помогу-ка я тебе советом. Крестись двумя перстами правой руки да приговаривай: «Несыть моя с икотой поганой прочь!» Попробовал Прохиндей Иваныч, вроде отпустило.
А старушка Зуйкова свежие пряники остудила и давай расписывать: «Белый снежок да зеленый лужок, маков цвет да алый рассвет». И пряники покрылись белой, зеленой и розовой краской, неяркой, но взгляду милой.
А на другой день был сочельник.
– Что ж ты не ешь, старушка? – спросил Прохиндей Иваныч.
– Пост, милый человек. Не полагается.
«Ну и жадность, вот у кого поучиться бы», – подумал купец.
К старушке Зуйковой стали приходить ребятишки, парни с девчатам, старики со старушками. И все друг другу козули дарили: вырезные и витые, раскрашенные и темные. Один мальчонка голову у пряничного оленя ненароком отломил и заплакал, а старушка Зуйкова ему сказала: «Козочке снеси! Знаешь, какой приплод будет!»
Прохиндей Иваныч головой крутит, да в толк не возьмет: как же так поморы со своим добром обращаются! Вчера еще прятали, а теперь без счету раздают. И всё норовил пряник покрупнее выхватить да в карман сунуть. Старушка Зуйкова сказала ему: «Мы, поморы, свежих пряников не едим, год ждем, как зачерствеют. Год храним, счастье и достаток в доме оберегаем». Прохиндей Иваныч думает: «О, этот народец пожаднее меня будет».
Как колядки кончились, старушка Зуйкова из-за иконы достала тряпицу. А в ней козуля прошлогодняя лежит: до того твердая, до того слежавшаяся, что вся глазурь цветная пооблупилась.
– Кушай, Прохиндей Иваныч, тут вся сила.
Купец головой замотал: да кто ж такой сухарь прожуёт? Старушка Зуйкова руками всплеснула: «До чего ты человек недоверчивый!» Взяла и до крошки съела.
Достала из сундука сарафан с каймой на подоле да алый шерстяной платок: «Пост кончился. Вот и моё время на вечорки сбегать пришло. А ты уж дома сиди, жадность свою сторожи».
Пошла старушка Зуйкова в соседнюю избу, а Прохиндей Иваныч за ней крадучись. К окошку снаружи прильнул и обомлел. Посреди горницы в опрятном синем платье его хозяйка песни поёт, а два подголосника ей подпевают. Люди кружком сидят, лица кулаками подперли и слушают старушку Зуйкову.
Расскажу я вам ребятушки
Как учила басурманина.
Он ведь сам добра не делает,
На чужое только зыркает.
А учение поморское
Помогает даже глупому:
Сладкой кашей и лепешками,
Царской ягодой мочёною,
Полотенцем белым, вышитым,
Да пуховою постелюшкой.
Не умнеет басурманишка,
Замечать добро не учится.
Как же корень гнутый выпрямить,
Отбелить золу запечную?
Но козулею рождественской
Лихоманка даже лечится.
Поглядим, как басурманишка
Устоит перед козулею.
Отшатнулся Прохиндей Иванович и со всех ног кинулся в избу. Голову обхватил руками, бородой рыжей трясет, никак успокоиться не может. В первый раз стыдно стало.
Воротилась старушка Зуйкова, ласково на купца поглянула.
«Дай мне, матушка добрая, пряника рождественского. И спасибо тебе за домашний уют», – говорит Прохиндей Иванович.
«На здоровьичко, мил человек. И угомонишься, козули сахарной отведав, ведь жадность завсегда покою лютый враг».
Калина и Малина
Жила в одной поморской деревне сиротка. По дворам бродила сызмальства, Христа ради просила. Одна жонка сильно её прижаливала, подкармливала.
Снится той сердобольной жонке сон: по лесу идёт огромный медведь, левой лапой калину собирает, правой – малину. Раз снится, другой снится. Думает жонка: неспроста сон. Растёт у меня дочушка Меланья. Где одной ягодке место, там и другой найдётся, возьму-ка я девчонку-сиротку на воспитание. Назвала падчерицу Калиной.
Стала расти Калина с Меланьей. И так созвучно жили, так крепенько дружили, что все звали их Калиной и Малиной, как в жонкином сне.
Однако ж девки были разные, непохожие. Малина – крепкая, сильная, коса тугая, брови в разлёт. Калина – бледная и тощая, сарафан к коленкам липнет, а глаза как полынья весной. На Малину все парни засматриваются, а Калину в тени названной сестры и не заметить.
Всё было мирно и ладно у Калины и Малины между собой, пока не появился меж ними Михайло. Высокий, плечистый, с кудрями цвета липовой стружки, с весёлым смехом. Обоим девушкам он понравился. Михайло помалкивал, кому сердце отдано. То одной подмигнёт, то другой улыбнётся.
Малина сестре сразу сердце открыла: «Люб мне Михайло», а Калина была похитрее, смолчала в ответ. Решила для себя: с кем Михайло рядом в хороводе на вечорках станет – той и достанется.
Наступили вечорки майские. Михайло в хоровод встал, по правую руку Малина, а Калина подвернулась под левую.
Калина думает: «Левая рука от сердца к сердцу, всё равно моим будет», а Малина хвастает: «Коли Михайло меня за правую руку взял, то надо засыльщиков от него ждать».
Калина места себе не находит. То с убора сестры весь жемчуг срежет и в печь бросит, то её сарафан сажей измажет. Станет Малина матушке жаловаться на сестру, а та и скажет: «Сама не видала – не наговаривай, это мыши балуют». И Малина успокоилась: «Хорошую кобылку из-под рогожи видать, так что нитки жемчужные мне не жалко».
Калина проследила, что ночкой тёмной Малина на другой край села бегает и поняла, что свадьбу ждать недолго. Положила под подушку сестре сон-траву, та и заснула крепко. Калина сарафан сестры надела, платком её повязалась и к Михайле наведалась.
Михайло вроде бы не заметил, хоть и дураком не считался. А поутру посмотрел на Калину и молвил сердито:
– Никому не вздумай сказать. На карбасе щелеватом в море не пойдёшь, в продувной ветрами избе не заживёшь.
– А разве ты Малину не привечал какой другой ночью? Чем я хуже? – спросила Калина.
– Чего парню дозволено, за то с девки спрос. Там по любви было, тут по блуду.
Калина слёз своих Михайле не показала, а сама решила: «Всё равно моим женихом будет, ещё до первого снега».
Пошла она с Малиной и подружками в лес по ягоды, подружки вернулись, а Калины с Малиной не видать-не слыхать. Стали сродники искать девушек, нашли в чаще леса только Калину. Сарафан болотной жижей выпачкан, сама без памяти лежит. А следов Малины и видать. Решили, что в болоте сестра сгинула, и никто Калину ни в чём не заподозрил, потому что убивалась она больше всех.
А потому чёрная душа её слезами исходила, что не было Калине покоя от сделанного. Матушка плачет, падчерицу к сердцу прижимает: «Одна ты у меня осталась, донюшка». И Калина в ответ воплет.
За воплями и причитаниями дни тянутся, но всё ж настало время сватовства в деревне. Выпал первый снег, болота побелели, тропки чистым подмело.
И тут нежданно пришла Малина-покойница ночью к сестре в горницу. В окошко она не стучала, дверь от холодного духа сама отворилась. Прошла Малина мимо матушки, над лавкой к спящей сестре наклонилась и прошептала: «За что ты меня, Калинушка, в топь холодную столкнула?»
Калина проснулась, а перед ней позеленевшее лицо сестрицы, от болотной воды вздутое. Задрожала убийца, но ответила: «Сгинь, проклятая. Ты сама со стёжки сошла». Малина пропала, как и не было её.
Поутру во двор Калина выглянула: нет ничьих следов на тропинках, а словно кто зовёт к болоту, тянет. Девушка, недолго думая и собралась из дому, а следом матушка в тревоге: одну донюшку потеряла, о второй душа пуще болит.
Пришла Калина к месту, где сестрица сгинула, и завыла: «Потяните, ветры болотные, из сердца мою кручину и разнесите её со белого тела, со ретивого сердца и ясных очей. Заберите мою денную печаль и ночную тоску. А обидчик мой пусть не ест, не спит. Из-за него всё получилось».
Схватила матушка приёмную дочь за косу, на себя попятила и вскрикнула: «Малина моя сгинула, и ты за ней решилась? Не пущу! Сказывай, кто обидчик!»
Калина призналась: «Михайло во всём виноватый. И Малину обманул, и мой девий цвет измял. Лестью нас взял, меж собой поссорил. Сестра в болоте с горя сгинула, а я под сердцем тяжесть ношу».
Матушка домой Калину привела и тем же разом к Михайле пошла. О чём уж говорили, никто не слыхал, а только нежданно-негаданно засыльщики пришли Калину за него сватать.
Год ждать не стали, свадьбу сыграли нешумную. Калина ушла в дом к мужу, но зажили они в разных горницах. Спрашивает Калина у Михайлы: «Я жена твоя законная, отчего ты меня сторонишься?», а тот ей в ответ: «Я не муж тебе. И место моё на небе. Там реки молочные, берега кисельные, горы золотые. Там меня жена моя Малина ждёт, в яхонтовых бусах».
Калина и говорит: «На небе живым не место, а Малина сама утопилась и тебя под тяжёлую воду утянет». Михайло на жену замахнулся, но та ночью все равно пришла к нему в горницу, незваная, нежеланная.
Вошла и видит Калина: на окошке светец теплится, Михайло на лавке сидит, а рядом с ним Малина. Нанизывают они гнилую болотную ягоду на нитку, а бусы Малине на грудь надевают. Калина завыла волчицей и к матушке потемну бросилась. Собрали соседей, в дом вбежали толпой. Никого не застали. Окошко отворено, светец погашен, по полу гнилая ягода растоптана.
Хоронить некого, сыра земля пустой могилы не примет. Стала Калина и вдовой, и не вдовой. Всякий от неё отворачивался, и по деревне пошёл слух, что неспроста Махийло сгинул. А Калина и разлучница, и убивица.
Когда время её пришло рожать, то долго соломенная вдова мучилась, косу зубами грызла. Родился мальчонка, красивый, как вешний цвет: глаза – небесная лазурь, кудри – пшеничный колос.
В ту же ночь пришли к Калине её сестра убитая и муж сгинувший. В окошко не стучали, дверь от холода замогильного сама отворилась. Сели на лавке рядком и смотрят молча на люльку.
– Ступайте, откуда пришли, – Калина говорит им, – коли за мной явились, так третьей не место меж двоих.
– За сыном пришли, – сказал Михайло, – будем втроём в небесном царстве жить, с золотой горочки на серебряных санях его катать, белорыбицей кормить. Отдавай нам дитятю. Это твой последний долг.
– За что ты так со мной, сестрица? – взмолилась Калина, – уж ты получила своего Михайлу, а сынок – не твой.
– Сердце моё озябло, сыночек его согреет, – улыбается Малина, а из её безгубого рта льётся болотная вода.
– Почто ты вместо жизни смерть выбрал, Михайло? – заплакала Калина.
– С милушкой и мрак светёл, – Михайло отвечает.
– Кабы она любила тебя, так живым бы оставила.
– Грех изменщика на мне был, а я его искупил. Теперь ты искупи.
Встал муж с лавки и выше потолка вырос. Стены избы зашатались, крыша треснула. В дом влетел ветер буйный. Очнулась Калина – колыбель пуста, муж и сестра пропали, как и вовсе не бывали.
Поутру пришёл поп на крестины. Соседки набежали, а Калина возле пустой люльки сидит. «Ведьма проклятая!» – закричали жонки, и из избы за косы ее выволокли. Стали пытать, где младенец, а Калина отвечает:
– Как жила я круглой сиротой, так гореношницей и помирать, видно. Ни ласки, ни добра не видела, только кручину да тоску великую.
Рассказала всё, как было. И про ночку тайную с Михайлой, и про то, как сестру в топь столкнула, и про обман названной матери. Отшатнулись от Калины жонки. Мужики кулаки закусили.
Только поп над Калиной сжалился и говорит: «Всяк выбирает честь или срам, смрад сатанинский или благоухание христово. Бог судит человека, а не мы».
Ушли жонки, бросили Калину одну. Стала она жить покаянно в разорённой избе. Днём ходила по округе, сыночка своего некрещёного искала, а всякую ночь сестру и мужа ждала. Попусту жизнь прожила.
А матушка её названная каждый день сон вспоминала про медведя, который с двух лап ягоды ел – сладкую с правой, а горькую – с левой. Вспоминала и думала: «Не об том был мой сон, ох, не об том».
Илл.: Художник Елена Алдошкина. Лаковая миниатюра, Федоскино.
