Борис КОЛЕСОВ. Мужики зеленошумной рощи
Живу среди остроконечных елей, разлапистых сосен, сарафанистых берез. Тянутся колки да гривки, перемежаемые изумрудными еланями, до самых до окраин областной столицы. До старинного града, многообразно прославившегося в веках.
Грешен – люблю его прямые улочки с коробочками двухэтажных домов, охотно напоминающих об эре классицизма в минувшем.
Что касается здешнего леса, к которому тянется душа моя во все времена года, он не из тех великовозрастных рощ Петра I, что кое-где еще встречаются на Руси. Однако деревья местные уж так могучи, так высоки. Невольно закрадывается в голову мысль: этот громадный массив – не иначе родственник знаменитым соснам, что посажены были строителем Петром для нужд российского флота и которые сохранились в добре и здравии прилежными архангелогородцами с давних годов.
Расположился я в небольшой домушке неподалеку от лагеря трудных подростков. Раньше их пестовали отважные парни-воспитатели по июлю да по августу.
А нынче лагерь заброшен. Забыт, вычеркнут из воспитательно-образовательных реестров.
Вечером застучал по крыше дождь. Он лил и лил, словно прохудились небеса раз и навсегда, неосторожно прислонившись к острым вершинам смолистых елей.
Печальный я сидел на крыльце: смурная погода не радовала – по грибы да по ягоды не пойдешь. Пожалуй ведь, и завтра, и послезавтра непогодь станет препоном, поскольку зарядило не на шутку.
Было тепло, мелкие дождинки лениво стекали с зеленых сосновых иголок. Набрав по дороге влаги, они падали на землю – теперь уже невероятно крупные. Тяжелые, будто чугунные гирьки.
Под деревьями лежали корявые сучья: засохли в свое время и отвалились от стволов, усеяв песок. Продолжались и продолжались шлепки больших капель по дресве в подпалинах белых грибниц.
Продолжение это получалось почему-то очень звучным.
Там, где кроны, великански-необъемные и писано-красавистые, не прикрывали землю, дождь был другим. Часто и быстро летели с прохудившегося неба холодные росинки.
Поднял голову, пригляделся. Словно кто-то сквозь сито сеял, распылял над проселком и поляной облачную влагу.
Послышался рокот мотора.
В него вплетались бренчанье шестеренок и приглушенные выстрелы выхлопной трубы.
Я спустился по дощатым, изрядно прогнившим, ступенькам, вышел на просеку. Смотрю – приехали дачники, знакомые еще с прошлого июля. С ними была маленькая девочка Маша.
Они выгружались у соседнего домика. Но вещей оказалось довольно много, минута шла за минутой, исправно летели небесные росинки, и я понял: родители девочки взяли отпуск на месяц. Никак не меньше. Потому что на газовой плите готовить сподручней, чем на костре.
Здесь, на дороге, дождь падал в песок беззвучно. Его совсем не было слышно, хоть сито по-прежнему сеяло и хмарь не уплывала в дальние дали.
Машина, кузов которой по прошествии времени опустел, загудела и пошла назад, в областную столицу, – по промокшей роще, по травянистым кочкам, по темнеющему поодаль проселку.
Нет, поначалу он был белым. Под цвет песка, не успевшего пропитаться сеяными капелюшечками.
Потом лесная дорога пожелтела. И вот уже проселок стал коричневым, а посреди него, в колее, принялись набухать лужицы.
Я снова уселся под навес крыльца. Между тем стало быстро смеркаться. Просветы среди крон, неуклонно лелея темноту, загустели вполне асфальтово – до мрачной влажноватой непроницаемости.
Тоска! Где-то у соседей жизнь кипит, несмотря на плохую погоду. А ты сидишь здесь один-одинешенек.
И что понимаешь?
Дни твои на земле стремительно сокращаются. Уходит твое время. Это до того грустно, что лучше завалиться спать и ни о чём не думать.
Когда ночь воссияет на небе всеми своим звездами, пусть привидится мне что-нибудь сказочное, доброе. Разве плохо будет – проснуться в хорошем настроении?
Утром, после того, как пригрело солнце, высохли темные лужи в колеях. И на их месте остались лишь влажные желтые пятна.
Дорога вскоре побелела, рассыпчатый песок заблестел сахарной пудрой под прямыми жаркими лучами.
Умытая ночным дождем трава стала упругой. Иглы ее нацелились изумрудными стрелками в кроны великанские, и там, на земле, среди листочков и опавших рыжих хвоинок, ярко закраснелись ягоды земляники.
Маша, ясное дело, уже спешила знакомиться с ними.
Гудели над душистыми цветами неторопливые пчелы. А также – мохнатые шмели с толстыми, в беловатой пыльце, лапами.
Звенели осы, быстро-быстро взмахивая прозрачными крылышками – подстерегали мух. Которые, вместе с пчелами, были совсем не против того, чтобы отведать пахучего цветочного нектара.
Может, земляничные пригорки и медом намазаны, однако тут знай себе оглядываться не забывай.
Эй, Машенька! Берегись: на тебя пикируют слепни!
Очень вкусной представлялась кровососам девочка, ползающая по траве. Она самозабвенно угощалась красными бусинами и думать не хотела про всяких мух.
Завтракая Маша, помахивай всё же веточкой. Эти жужжалки-бомбовозы уберутся.
Забравшись высоко в поднебесье, ласточки гонялись наперегонки. Неспешно плыли пузатые кораблики облаков.
Как всё назвать? И дождь, и мокрый песок, и зеленую траву, и красные ягоды, и белые облака?
Всё называлось одним словом – лето.
А что касается грусти, она уплыла куда-то. Вот только сказка у меня сочинилась. Сама собой? Конечно. А если помогали мне облака, и мокрый песок, и трава с упругими изумрудными стрелками, то это ведь не возбраняется, верно?
* * *
У Тропы не было важнее занятия, чем лежать в ногах у берез и елок. Зеленые листочки еле слышным шепотом убеждали ее в пользе вечерних прогулок. Колючие иголки еловых лап косо посматривали сверху вниз.
Белоголовые одуванчики говорили о Тропе:
– Лежит, словно приклеенная. Никуда не ходит. А ведь странствовать по свету интересно.
Тропа была невозмутима.
Да, на нее посматривали неодобрительно, о ней шептались беспрерывно. Она прекрасно знала, что насчет нее думали, но всё же убегать не спешила и не торопилась оправдываться.
Она чем занималась? Работаньем.
Работала: и днем, когда солнечные лучи просвечивали сквозь узоры ореховых завесей, и ночью, когда луч электрического бродяги-фонарика упирался в узловатые корни, вылезшие на свежий воздух.
«На всех не угодишь, – размышляла она. – Всяких ореховых кустов и одуванчиков хватает в лесу. Все вокруг умненькие. А ходить с места на место не очень-то солидно Тропе, видавшей виды».
О чём мечтала?
Пусть прозвучит нескромно – хотела стать настоящей проселочной дорогой. Она твердо знала: для этого нужно лежать, будто приклеили тебя смолой.
Известно, что всем до нее найдется дело – тяжелым ботинкам и легким сандалиям, кирзовым сапогам и резиновым галошам. Исправно наставляют они тебя на путь истинный, а всё же ты, как наберется толкового соображения, цепляйся за глинистый пригорок. Не убегай в сторону от корявого соснового корня. Привечай даже мелкую лужицу, что натечет после дождя.
Так она думала. Сама о себе.
Само собой, денечки катились спорыми солнышками с востока да на запад. Как заведенные.
И события в лесу происходили. Не без того.
Дубки случайно укоренились и выросли в березняке. Наверное, у себя в дубраве им было бы куда лучше. Но все-таки им нравилось стоять и здесь – пообочь Тропы.
Ту было полюдней, понимать надо. А значит – что? Да то и значит, что веселым завсегда в радость всякое веселье. Знай себе в поясе изгибайся каждодневно, показывай гибкую стать. Опять же можно размахивать пышной прической, чтоб летала она по ветру то на одну сторону, то на другую.
Ой, были они очень общительными, эти юные создания! Охотно взмывали в высоту длинными ветвями при малейшем шевелении воздуха.
Всё ли им здесь, пообочь Тропы, нравилось?
Конечно же, не все. Нелюбовь у них была – не глядите на возраст! – такого рода, что любому серьезному и основательному могла пойти в назиданье. Эй, вы там! Не прыгать у нас с места на место!
Вот такие оказались дубки. Ясно, что не поддерживали никогда они белоголовых одуванчиков. За их легкомысленность. За внезапные пушистые улеты.
Тропа поглядывала на них и думала так: дубки на все времена мои друзья.
Однако самым лучшим ее другом стал скромный Подорожник. Он день за днем ни на шаг не отходил от нее – вслед за ней взбирался на бугорки, спускался в лощинки и, отдыхая, пил из дождевой лужицы.
Зимой он обычно исчезал, но обязательно каждую весну появлялся вновь. То на бугорке, то в лощинке, то возле новой лужицы.
– Я тебя уважаю, – однажды сказала ему летом благодарная Тропа. – Ты не улетаешь за сладкой жизнью на луг, как эти болтливые одуванчики.
– Мне с тобой хорошо, – ответил тот. – Очень ты способная ходить по лесу. С бугорка на бугорок. Возле тебя, как ни суди, веселей. А от добра добра не ищут.
Как-то приключилось такое: каблук спешащего путника наступил на листок Подорожника. Вдавил в землю, чуть не порвал.
Дождалась Тропа случая и в сильный дождь вытолкнула пленника из ямки. Подорожник мигом расправился. Вскоре зазеленел не хуже прежнего. Споро потянулся вверх, к солнышку. Тропа в трудную минуту поддержала его, дождик дал новые силы – с чего же чахнуть теперь?
Забрел раз в березняк могучий бык из деревенского стада.
Чересчур напористый, он лез через кусты напропалую. Едва не сломал молоденький дубок: ударил его своим копытом, словно тяжеловесной деревянной колотушкой.
Тот даже закачался от неожиданного подарка.
Затем бык взрыхлил Тропу острым рогом. У Подорожника оторвался лист.
– Бедненький мой! – разволновалась Тропа. – Как тебе, наверное, больно!? Выживешь ли, мой дружочек?!
Подорожник выпустил на ранку круглую каплю млечного сока.
Прошел день, второй. И под загустевшей целебной каплей затянулась рана. Язвочка излома только малозаметным шрамом и напоминала теперь о себе.
Да и кому надо смотреть на этот шрам? Нет, не скажите. Кое-кто очень и очень смотрел. Потому как не по душе, когда ни с того, ни с сего тебя копытом – будто тяжеленной дубиной.
Другой какой, весь из себя шибко умненький, на месте Подорожника бежал бы куда глядят глаза. Лишь бы подальше очутиться от Тропы, по которой напропалую прут самоуверенные быки. Но ее дружок даже не помыслил об измене.
Он крепче прижался к ней своими измятыми листьями.
Одуванчики – страсть какие головастенькие, сообразительные – и в тряпочку хихикали, и в открытую смеялись:
– Беги скорей прочь, дурачок!
Тот помалкивал, мчаться прочь не спешил.
Тропа становилась всё шире. Вот уже по ней поехали повозки. Разнообразные: большие и малые, скрипучие и не слишком шумные.
Что ни тележка – то четыре обода. Каждый спешит глубоко врезаться в землю. Режет всё мягкое, нежное, зеленое, что растет на Тропе.
Одуванчики злорадствовали: где неразумный? где непослушный? нет его, не видать!
Кто бы ведал, как переживала Тропа, ставшая Проселком. Жаль ей было пропавшего дружка. Исчез он и, кажется, навсегда.
Так и ушел Проселок под снег – весь исплакавшийся, полный бездонных луж, что до краев были налиты непроглядной черное печалью.
А весной оглянулся Проселок: батюшки-светы! по обочинам сплошные шелковые ленты! мягкие они и зеленым-зеленые! и не счесть теперь Подорожников!
По такой-то причине самое время, чтобы гнать подале грусть-тоску. Разве не так?
Нет нынче старой узкой Тропы, а есть широкий Проселок. За минувший год приобрел он множество прекрасных друзей.
Армия надежных, исключительно верных Подорожников всегда будет сопровождать новую лесную дорогу.
* * *
Тропа моя в литературу началась с газетных публикаций, с заметок размером в ладошку. Потом объявились журнальные рассказы и очерки, стали выходить книги, а повести-сказки зазвучали по всесоюзному радио.
Нынче в газете не служу. Отставной козы барабанщик.
Коллеги поспособствовали, чтобы мне пенсию назначили по мере возможности. Так что руку за подаянием не протягиваю, хотя знаю: многим и многим воодушевленным литераторам сегодня живется несладко.
Понемногу печатаюсь, и моя тропа всё же превратилась в проселок, где есть место всем прозаическим жанрам и даже стихам. Но особое вдохновение – исповедальное, жгучее, когда перо стремится к бумаге – возникает в единении души с чарующим миром флоры.
Не раз примечал: благотворно влияет на мое настроение лепет березовых листочков, шум высоченных сосновых крон в безоблачно светлом поднебесье.
Навалятся какие неприятности, либо печаль нежданная свой приход явит, либо заноет сердце предощущением беды – лишь выйдешь в лес, вдохнешь теплого под листвяным пологом воздуха, что напоен запахами трав, и вот уже снимается многовольтовое напряжение.
Отлетает печаль, забываются неприятности, приходят на ум соображения насчет того, как поутишить сердечную боль.
Благодарность моя зеленошумным рощам, тамошним деревьям-целителям, столь велика, что невольно переходит на людей. Тех самых, чья работа – сохранять лесное богатство страны.
Приходилось встречаться с ответственными воспитателями, которым было доверено выращивать в питомниках молодь еловую, а потом высаживать ее на черных гарях. И – с заботливыми мастерами скрупулезного восстановительного процесса: они именно что пестуют привередливых долгоногих дубков в заказниках, выхаживают сосновую нежную поросль, когда на нее нападает непарный шелкопряд. Был знаком с теми, кто изо дня в день ухаживал за старинными борами, собирая в кучи мшистый валежник, корчуя погибшия растения и замещая их новыми.
Василий Васильевич – лесник, что жил неподалеку от речки Сетунки – учил меня: сушняк из молодых посадок надо удалять. Иначе заведутся при монокультуре вредные жуки, всякая нечисть короедская. Но, коли в кучу собрал охочие до огня сучки, поджигай их лишь по влажно-дождливой погоде. Тогда нет опасности пустить в траву огненный пал.
У него-то в хозяйстве всегда числились прибыток и благоприятствие квадратам юных растений. Убытков – пожарных и вредоносноболезных – не наблюдалось вовсе.
А что мною явственно ощущалось: лесной природой врачевание ран человеческих, плотских и душевных.
Дороги мои были длинные, прошагал жизнь большую, а если хочется кому поклониться, то вот пожалуйста – русской ласковой роще, лесным учителям моим, которые на лживые трибуны не лазая, умели Родину беречь каждосуточно.
Василия Васильевича уже нет среди нас, но память о нем живет.
* * *
Лесники не просто малооплачиваемые служки того ведомства, где зеленые веточки присутствуют на кокардах. По мне – это особая каста отзывчивых людей. Их скромная бескорыстность и приветная доброта бросаются в глаза.
И как же не заметить ухоженных дорожек в подмосковных дубравах?! Лавочек на пересечениях извилистых троп? Оборудованных кострищ для тех, кто скучает по жареным на углях аппетитным мясным кусочкам? Как не увидеть навесов для пешеходов, коль дождь застает лесных путешественников иногда вдалеке от автобусных остановок?
Подобное благолепие, скажете, заприметишь только в местах отдыха. В какой-нибудь лесопарковой зоне. А чуть подале отъедешь от крупных городов – там конь не валялся.
Что ж, коли есть камень преткновения – он в одних лишь просторах, к коим закачаешься прикладывать руку. Всё же приходилось мне встречать культурную ухоженность до срединного российского хребта, до рудоносного Урал-Камня, равно и за Камнем, стародавне седым.
Уверен, любители пеших походов видели приметы заботливой цивилизации на многих туристических маршрутах.
По мере возможности прихорашиваются лесные дороги и на Кавказе, и в Крыму, и в Беловежской пуще, и в национальных парках Центральной России. В нынешние далеко не благостные дни делаются и такие дела – скромно тихие, когда заработки не главное.
Да что тут говорить! Был со мной случай, о котором не могу промолчать.
Во всяком разе, повествование мое продолжится именно о роще. Самой обыкновенной, где в нижнем ярусе – грибы, папоротники, бересклет и калина, а в верхнем – дятлы с утра постукивают, порхают синицы среди берез и солнышко ласково привечает серебристые листья редких осин.
Погоды в средней полосе нынче всё больше капризные, порой в летние календы вторгается осенняя мокредынь.
Итак, после обложных дождей навалилась влажная духота.
В лесу парило так, что трудно было дышать, шагу прибавить – ой, безуспешная тщета! Воздух загустел, хоть кусай его на манер говяжьего студня. Стараешься, вентилируешь легкие, обливаешься потом, а сил не прибавляется.
Вышел я к елани подышать летуном полевым, освежиться ветерком.
Стою, подставив ему лицо, остываю постепенно. Смотрю: в западиночке ручей. Течет себе в ивовых берегах. Почему бы не напиться теперь мне, коли претерпел этакую недавно баню?
Подхожу к ручью и вижу – мост через него.
Невелик он, однако и не настолько мал, чтобы его считать несерьезной постройкой. Настил из крашеных досок крепкий, под ним два солидных бревна, вот только перил никаких.
Как ни суди, переход вполне способный. Всходи на мосток, наклоняйся, черпай ладонью прохладную струю, благо ничуть не высок дощатый настил. Навис почти над самой водой.
Напился, однако от ручья оторваться был не в силах: засмотрелся на донную траву.
Шутка сказать, вот так она колышется всё время на стремнине. Весну, лето, осень. И зимой, наверное, тоже. Если морозом не прохватит русло насквозь, до самого дна.
Подумалось: а ведь водоструйка полевая сильна. Устремляется ручей не с пологой равнины – с приметного холмистого поднятия. Пожалуй, способен пересилить даже декабрьский рекостав, потому как больно быстёр.
Колышет ручей траву, старается вытянуть в струнку, а ей хочется покудрявиться. Вот она и крутит, юлит под напором журчащего водотока. Поневоле заглядишься на эту игру: нипочем ей все времена года.
Потом поднял я голову, огляделся, и пришло мне вдруг на ум соображение – с чего бы тут поставили мост?
Дороги никакой поблизости нет. Позади – елань и роща, впереди – поле, засеянное многолетней тимофеевкой. Коровы до нее, конечно, куда как охочи. Только не нужен им все-таки дощатый свежекрашеный переход. Слишком он для них неогражденно узкий.
Нет, но зачем здесь стоит мост, скажите, пожалуйста?!
Ничуть не потребен, и всё же вот он, под ногами. Не мостище, мостыга, а мосточек, мостушка. С берега на берег перекинулся. Глядится в ручей. И себе в ус не дует: при деле он, и всё тут!
Кто же уснастил западиночку постройкой? Деревенский мастер, не иначе. Есть, имеются в селах такие, которым всё по плечу.
Иному пристрастному умельцу хоть пруд прудить, хоть мостыгу мостить – справится, не сутушуется.
Строитель закончил свою работу, ушел. Не стал мостырничать, не захотел на переходе стоять, клянчить денежку.
И тут я, шагая к осинам на холме, остановился: ну, конечно же, для городских грибников предназначалась постройка! В двух километрах отсюда проходит шоссе. Машины по выходным дням густо идут, нескончаемой чередой. Направляются люди на тихую охоту. Для этих-то корзиночников и сотворил деревенский умелец дощатый переход. Пользуйтесь нашими угодьями, гости дорогие! Мы завсегда всем рады.
Нет, нисколько не чуден мост.
Но греет сердце доброта неизвестного мастера. Век ее не забудешь.
Затем вот что приключилось. Я снова остановился. Потому что вспомнил о знакомце своем, о Василии Васильевиче. А как припомнил старика, так и пришло ко мне ясное понимание: тут расстарался здешний лесник.
Ах, мужики, мужики! Беззаветные вы угодники русскому лесу и народу нашему, не очень-то счастливому!
Илл.: Художник Александр Макаров
