Людмила ВЛАДИМИРОВА. Морская

130-летию Марины Цветаевой

…Довелось, таки, родная, отмечать твое 130-летие. Добрести-доплестись или, все же, – дойти, доплыть?..

В середине шестидесятых годов прошлого столетия ты пришла ко мне. Просветляющим и – обжигающим Лучом. Помнишь? – «Я как луч и как нищий стучусь во все окна... Луч идет пока его не примет взгляд. Луч шел. Ваше дело – остановить. Тогда окажется: луч шел к Вам...»

От рокового 1991-го веду отсчет своим многочисленным выступлениям с чтением твоих стихов – более полусотни, на память; своим рифмованным и нерифмованным строкам, посвященным тебе; публикациям статей, участием в I-VIII-х Международных Цветаевских чтениях (Елабуга, 2002 - 2016); полутора десяткам программ Литературной гостиной Одесского Дома ученых к твоим «круглым датам»; многим другим программам, особо – посвященным Всемирному Дню поэзии, где звучали твои стихи, романсы и песни, выдержки из статей, афоризмы и мудрые мысли твои, состязания гостей в знании твоих стихов. Даже отважилась обнародовать подслушанную у тебя мелодию в редко упоминаемых стихах «А царит над нашей стороной...» и – исполнить. Все это и участие в жюри Международных поэтических конкурсов «Цветаевская осень» (2009, 2011), в зажжении Первого Цветаевского костра в Одессе (8 октября 2012), наконец, – два издания (разумеется «за свой счет») книги «Моя Марина» (2007, 2016) было, по мере сил, «стоянием на страже»...

Так, писала я в своеобразном вступлении к книге: «Как знать, может быть, мои статьи, собранные в книжке, и станут для кого-то первым знакомством с Мариной, после нее вдруг да и прочтут "всю Цветаеву"? Хорошо бы... "Не вправе судить поэта тот, кто не читал каждой его строки".

Прочтут и многие умные, добрые книги о ней?

Ведь появляются и злые, подлые книги. Не вписывается Цветаева в уготованные ей рамки! На словах, конечно, все признают ее безграничность, но что-то вдруг оказывается "не таким"... И – "привередливость, внюхивание, предпочтение одного в ущерб другому". А если еще раскрыть все скобки – объемные пропуски в ее письмах?..

Но она более, чем любимой, хотела быть – понятой! Так и писала: "...мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это – любовь". А еще: "Чтите и любите мое, как свое. Тогда вы мне судьи". Знала: "Нельзя сделать шаг во имя чего-то, не сделав его против чего-то".

Можно ли забыть: "О таком живом, как я и мое, нужно писать живому..."? Живой не может не понять, живой не может не принять, живой не может не прощать "жизненное", бытовое, не замахиваясь на Бытие, "живую душу"».

19 августа 1991-го, в первой своей публикации «Моя Марина», я писала: «А сколько еще впереди, сколько надо успеть взять из Марининых – живых, утверждаю! – рук?!»

Но сегодня, оставляю – пока? – животрепещущие темы:

1) О твоем «Крысолове», где вспоминаю и одноименный рассказ Александра Грина, и стихи Николая Гумилева «Крыса» с отчаянным детским криком-стоном: « – Милый ангел, приходи скорее, / Защити от крысы и помилуй!», и – «Романс Крысолова» Иосифа Бродского, с откровенным: «Но счастливое пение крыс / как всегда над Россией звенит!», и лекции, статьи Дмитрия Быкова (Против всех, Возвращение Крысолова и пр.), и мн. др.

Замечу лишь правоту Дм. Быкова, что «Крысолов» – «…главная, лучшая русская поэма века; лучшая еще и потому, что из всех трактовок вечного гаммельнского сюжета тут представлена самая жестокая и честная». Быков называет «ожиревших, омещанившихся коммунистических крыс», некая lukkeria разъясняет: «Крысами, захватившими город, Цветаева изображает большевиков». А я вновь вспоминаю твое, Марина: «...Большевизм и коммунизм. Здесь, более чем где-либо, нужно смотреть в корень (Больш – comm –). Смысловая и племенная разность корней, определяющая разницу понятий. Из второго уже вышел III Интернационал, из первого, быть может, еще выйдет национал-Россия». И – как не заметить, что «завоевав» бюргерский Гаммельн, крысы: « – Лысины! / – Пасмы! / – Слыхано ль? / В красном!», перекормившись, откровенничают: « – Господа, секрет: / Отвратителен красный цвет / Мне. / – Нам всем!» И: «Обращение «камерад» / Устарело. Ввиду седин / Предлагаю вам «господин»... / Господин гражданин... / Для... форм...» А также и: « – Заушат – прощу. / – Завтра дочку свою крещу: / Мне-то все одно, ну, а ей – / Ей – целей»?..

Борис Пастернак заметил, что в «Крысолове» Цветаева пошла «по пути оголения поэзии и писания чистым спиртом», что: «Социальное перерожденье крыс!! – идея потрясающе простая, гениальная...», что: «Не прочти я Крысолова, я был бы спокойнее в своем компромиссном и ставшем уже естественном – пути».

Не устану повторять, что и в нашем очередном разрушении «до основанья» нельзя не видеть результата «социального перерождения крыс». Но, может быть, все гораздо проще?..

2) О Психее и… Валькирии – ведь и о тебе слова, вложенные в уста Андрея Белого: «Была Психея, стала Валькирия. В ней – сила! Сила, данная ей ее одиночеством». Интересно, что одна из 12 (9? 13?) дев-воительниц носила имя: Труд – «сила». Вспоминаю среди многого – из письма Б. Пастернаку (18 марта 1931): «Я не любовная героиня, Борис. Я по чести – герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова».

Из письма А.С. Штейгеру (сентябрь 1936):

 «Лень и прихоть – самые меня отвращающие вещи, слабость – третья».

«Мне совершенно все равно, сколько Вы можете поднять, мне важно – сколько Вы можете напрячься. Усилие и есть хотение»; «С мертвым грузом нехотения мне делать нечего...»; «Когда человек говорит: я мертв, что же: попробуем воскресить! (И воскрешала!) Но когда человек говорит: я мертв и НЕ хочу воскреснуть, – милый друг, что же мне делать с трупом???»

Рок: всю-то жизнь нянчиться «с немощными, с нехотящими мочь», мечтая о «большом, свободном, сильном, родном», «шагающим в шаг». Но не дано, и – ладно! –  «Бог с тобой – только живи».

Очевидна истина: «Руку на сердце положа: / Я не знатная госпожа! / Я – мятежница лбом и чревом». И не случайно признание в интервью Андрею Седых в 1925-м: «Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: "Нибелунги", "Илиада", "Слово о полку Игореве"»; многие упоминания в работах и письмах, дневниках «Сказания о Нибелунrах» – древнегерманского эпоса, произведений Рихарда Вагнера, в частности, тетралогии «Кольцо нибелунга» («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов»).

И твое «вагнерианство», Марина, не ограничивается, на мой взгляд, утверждаемым Борисом Пастернаком «задалбливаньем, анестезированьем слова», «лейтмотивах» в «Крысолове»… И ты отвечаешь в письме от 1 июля 1926-го: «Очень верно о лейтмотиве. О вагнерианстве мне уже говорили музыканты. Да, всё верно, ни с чем я не спорю. И о том, что я как-то докрикиваюсь, доскакиваюсь, докатываюсь до смысла, который затем овладевает мною на целый ряд строк. Прыжок с разбегом. Об этом ты говорил?» (курсив мой – Л.В.).

Благодарна тебе, Марина, за более глубокое знакомство с немецким композитором и литератором. Его статья «Искусство и революция» (1849) небесполезна и сегодня…

Не случайны стихи от 19 февраля 1925-го «Променявши на стремя…» с горчайшим и – неужели современным?! – «Невозвратна как слава / Наша русская…»

Замечу, что знакомство в 2004-м с романами серии «Сокровища Валькирии» моего современника – С.Т. Алексеева, вызвало небольшой триптих с твоим эпиграфом: «Всё в знаньи, скажут нам науки... / Не знаю... Сказки – хороши!» Прими завершающую строфу:

Да придет пора Славы и Добра!
В прах развеет страх! Черная Гора
Ненавистных лет да не застит Свет!
Их Итиль – в утиль! Бед исчадью – «Нет!»

…Оставляю эти темы «до лучших времен», или… Как это у Анны Ахматовой: «На всякий случай я решила записать мои находки, потому что они могут пригодиться кому-нибудь в работе». А вдруг и мои мысли кому-то помогут в работе?..

Я же сегодня обращусь к теме, означенной заглавием.

* * *

В сентябре 1992-го, ровно 30 лет тому назад, вспоминая строку «Целую вас – через сотни разъединяющих лет...», я утверждала:

«Вас. Всех. Услышьте, не отриньте! А коль случится – не поймете – что ж:

Поверх старых вер,
Новых навыков,
В завтра, Русь, – поверх
Внуков – к правнукам!

Может быть, им повезет больше, они будут лучше.

Но нужна в наш час – "час мировых сиротств", когда "от вчерашних правд в доме – смрад и хлам", когда – "дребезга, дрызга, разлучня, бойня, живодерня" и "целые царства воркуют вкруг / Уст твоих, Низость! " А –

Красотой не пичканы
Чем играют? Спичками...

Услышьте же! И мне важно, чтоб на моей земле, омываемой нашим морем!»

Там же приводила и строки 19-летней Марины Цветаевой. Сегодня приведу полностью стихи «Душа и имя»:

Пока огнями смеётся бал,
Душа не уснет в покое,
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!

В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!

Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая,
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!

Вспоминала твое, в 10 лет! – пушкинское «К Морю», строки из удивительного, бесконечно родного Откровения 1937 года «Мой Пушкин»:

«Все предшествовавшее лето 1902 года я переписывала его из хрестоматии в самосшивную книжку. Зачем в книжку, раз есть в хрестоматии? Чтобы всегда носить с собой в кармане, чтобы с Морем гулять в Пачево и на пеньки, чтобы моее было, чтобы я сама написала.

Все на воле: я одна сижу в нашей верхней балконной клетке и, обливаясь потом... и разрываясь от восторга, а немножко и от врезающегося всюду пикея, переписываю... "К Морю".

Искреннейшая, трогательнейшая страничка ее жизни, ее пути к "Свободной Стихии"!

"...С этой минуты я ехала К Морю, весь этот предотъездный, уже внешкольный и бездельный, бесконечный месяц одиноко и непрерывно ехала К Морю.

По сей день слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: "Давай помечтаем!". Под бред, кашель и задыхание матери, под гулы и скрипы сотрясаемого отъездом дома – упорное – сомнамбулическое – и диктаторское, и нищенское: "Давай помечтаем!" Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один – одно, что мечта – это вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, равно как одиночество – драконов ее закон и единственное поле действия – пока с этим смиришься – жизнь должна пройти, а я была еще очень маленькая девочка.

– Ася, давай помечтаем! Давай немножко помечтаем! Совсем немножко помечтаем!

– Мы уже сегодня мечтали, и мне надоело. Я хочу рисовать..."

"...На дне черного гроба и грота парты у меня лежало сокровище. На дне черного гроба и грота парты у меня лежало – море. Мое море, совсем черное от черноты парты – и дела. Ибо украла я его – чтобы не видели, чтобы другие, видевшие – забыли. Чтобы я одна. Чтобы – мое.

Так, с глубоко – и жарко-розовой австралийской раковиной у уха, с сине-черной открыткой у глаз я коротала этот самый длинный, самый пустынный, самый полный месяц моей жизни, мой великий канун..."»

Впервые «живое море» предстало тебе в Нерви – районе Большой Генуи, что – на северо-западе Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря. А море это – часть Средиземного между французским островом Корсика и северо-западным побережьем Италии.

О, как щемящее-зримо это «блаженство оттяжки» Встречи! –

«"…Море было здесь, и я была здесь, и между нами – ночь, вся чернота ночи и чужой комнаты, и эта чернота неизбежного пройдет – и будут наши оба здесь.

Море было здесь, и я была здесь, и между нами – все блаженство оттяжки.

О, как я в эту ночь к морю – ехала! (К кому потом так – когда?)

...Такой полноты владения и такого покоя владения я уже не ощущала никогда. Это море было в мою меру"».

Вспоминала я и строки:

«...Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!

Встреча с Морем не состоялась... Такая любовь! – обречена на разочарование.

...Знаю, друг,
Что сильные потоки –
сверх рта и мимо рук
Идут!..

А удел – вечная жажда. "Свободная стихия" оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются – никогда".

Нам – они, так щедро поящий, чистейший источник.

"Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи – те самые серебряные, сердечные дребезги..."»

Хочу сегодня привести полностью окончание любимейшего произведения:

«Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем.

Теперь, тридцать с лишним лет спустя, вижу: мое К Морю было – пушкинская грудь, что ехала я в пушкинскую грудь, с Наполеоном, с Байроном, с шумом, и плеском, и говором волн его души, и естественно, что я в Средиземном море со скалой – лягушкой, а потом и в Черном, а потом в Атлантическом, этой груди – не узнала.

В пушкинскую грудь – в ту синюю открытку, всю синеву мира и моря вобравшую.

(А вернее всего – в ту раковину, шумевшую моим собственным слухом.)

К Морю было: море и любовь к нему Пушкина, море + поэт, нет! – поэт + море, две стихии, о которых так незабвенно – Борис Пастернак:

Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха, –

опустив или подразумев третью и единственную: лирическую.

Но К Морю было еще и любовь моря к Пушкину: море – друг, море – зовущее и ждущее, море, которое боится, что Пушкин – забудет, и которому, как живому, Пушкин обещает, и вновь обещает. Море – взаимное, тот единственный случай взаимности – до краев и через морской край наполненной, а не пустой, как счастливая любовь.

Такое море – мое море – море моего и пушкинского К Морю могло быть только на листке бумаги – и внутри.

И еще одно: пушкинское море было – море прощания. Так – с морями и людьми – не встречаются. Так – прощаются. Как же я могла, с морем впервые здороваясь, ощутить от него то, что ощущал Пушкин – навсегда с ним прощаясь. Ибо стоял над ним Пушкин тогда в последний раз.

Мое море – пушкинской свободной стихии – было море последнего раза, последнего глаза.

Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: "Прощай, свободная стихия!" – или без всякого оттого – я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь – а на смерть.

И, в совсем уже ином смысле, моя встреча с морем именно оказалась прощанием с ним, двойным прощанием – с морем свободной стихии, которого передо мной не было и которое я, только повернувшись к настоящему морю спиной, восстановила – белым по серому – шифером по шиферу – и прощанием с тем настоящим морем, которое передо мной было и которое я, из‑за того первого, уже не могла полюбить.

И – больше скажу: безграмотность моего младенческого отождествления стихии со стихами оказалась – прозрением: "свободная стихия" оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются – никогда».

* * *

Вспомню сегодня – конечно, не исчерпав темы! – и твои письма к Борису Пастернаку в апреле-мае 1926 года из Сен-Жиль (Вандея) на побережье Атлантического океана.

«Борис, я люблю горы, преодоление, фабулу в природе, становление, а не состояние. <…>. Становление одновременно себя и горы. Гора растет под ногой, из-под ноги. Ясно? Океан на полгода – для сына, для Али, для С.Я. – мой подарок, а еще Борис, ты не будешь смеяться, из-за твоих строк:

Приедается всё –

Если ты сказал, – ты знаешь, и это действительно так.

Я буду учиться морю. Ссылаю себя, Борис, в учение. Дюны, огромный <…>  плаж – и ОНО. (Не море, а вообще оно, неведомое.) …Твое – море, мое – горы. Давай поделим и отсюда будем смотреть. Я буду учиться морю со всей честностью и точностью, п.ч. это – учиться тебе. И в тебя я еду на поиски, а не в Вандею» (ок. 6 апреля 1926).

«Борис, но одно: Я НЕ ЛЮБЛЮ МОРЯ. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два.

Борис, да ведь это та же сцена, т.е. моя вынужденная заведомая неподвижность. Моя косность. Моя – хочу или нет – терпимость. А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя <…> Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, это и есть оно, все, что в нем ужасающего – оно. Суть его. Огромный холодильник. (Ночь.) Или огромный котел. (День.) И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское, Борис! Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное. Так, Иегову напр<имер> бы ненавидела. Как всякую власть). Море – диктатура, Борис! Гора – божество. Гора разная. Гора умаляется до Мура (умиляясь им!). Гора дорастает до гётевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора с ручьями, с норами, с играми. Гopa – это прежде всего мои ноги, Борис. Моя точная стоимость. Гора – и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом.

И все-таки – не раскаиваюсь. «Приедается все – лишь тебе не дано...» С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: ТВОЙ СТИХ, т.е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию твое море – заочное, над'очное, вне-очное. «Прощай, свободная стихия» (мои 10 лет) и «Приедается все» (мои тридцать) – вот мое море.

Борис, я не слепой: вижу, слышу, чую, вдыхаю всё, что полагается, но – мне этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк и рыбак знают, что это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок. Здесь – чистоганом.)

Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море я – даже не пассажир! ДАЧНИК. Дачник, любящий океан... Плюнуть!» (23 мая 1926)

Отвлекусь. Сознаюсь: и меня очаровали строфы из поэмы «Морской мятеж» (1926) Бориса Пастернака, кстати, задолго до того, как узнала эту переписку. Пожалуй, ничто иное пастернаковское так не пришлось по сердцу. Приведу только первую строфу:

Приедается всё,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
B белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.

Продолжаю:

«Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор как впервые не полюбила (В детстве любила, как и любовь. – Приписка М.И.Цветаевой), порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не мое, не могу. То же страстное выгрыванье (о, не заигрыванье! никогда), гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше вещь, чем вещь: оно само – вещь, которая есть только – знак. Назвать – овеществить, а не развоплотить) – и – отпор.

И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) – невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать: Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: МОРЕ, ЛЮБОВЬ. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по плажу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его НЕ поет. А горы – благодарны (божественны)» (25 мая 1926).

 «А знаешь, Борис, к морю меня уже начинает тянуть, из какого-то дурного любопытства – убедиться в собственной несостоятельности» (26 мая 1926).

«Б.

«Море я полюблю, когда начну его писать, займусь им, вникну в него. … У меня мое море, наше с тобой» (май 1926).

* * *

И родится поэма «С моря» (май 1926), по сути – письмо Б. Пастернаку. Небольшая поэма, но ёмкая. Интересны в ней и отдельные наблюдения, рождающие мысли, переливающиеся в афоризмы, к примеру:

…Волны добры.
Вот с Океана,
Горстка игры.

Мало – по малу бери, как собран.
Море играло. Играть – быть добрым.
Море играло, а я брала,
Море теряло, а я клала

За ворот, за щеку, – терпко, морско!
Рот лучше ящика, если горсти
Заняты. Валу, звучи, хвала!
Муза теряла, волна брала.

Крабьи кораллы, читай: скорлупы.
Море играло, играть – быть глупым.
Думать – седая прядь! –
Умным. Давай играть!

В ракушки…

Ракушки, камешки по-своему видятся поэту-провидцу. Да, похоже, – начало закономерного конца очарованности Пастернаком…

…Эта вот – сердцем, а эта – лирой,

Эта, обзор трех куч,
Детства скрипичный ключ.

Подобрала у рыбацкой лодки.
Это – голодной тоски обглодки:

Камень – тебя щажу, –
Лучше волны гложу,

Осатанев на пустынном спуске.
Это? – какой-то любви окуски:

Восстановить не тщусь:
Так неглубок надкус.

Так и лежит не внесенный в списки.
Это – уже не любви – огрызки:

Совести. Чем слезу
Лить-то – ее грызу,

Не угрызомую ни на столько.
Это – да нашей игры осколки

Завтрашние. Не видь.
Жаль ведь. Давай делить.

Но и это – не главное. Как и «шпилька» в адрес «напостовцев», цензоров:

…Не напостовцы – стоять над крабом
Выеденным. Не краб:
Славы кирпичный крап.

Скромная прихоть:
Камушек. Пемза.
Полый как критик.
Серый как цензор

Над откровеньем.
– Спят цензора! –
Нашей поэме
Цензор – заря.

(Зори – те зорче:
С током Кастальским
В дружбе. На порчу
Перьев – сквозь пальцы…

«Вирши, голубчик?
Ну и черно!»
И не взглянувши:
Разрешено!)

Предвзят ли мой слух, но далее слышу нарастающую тоску по утраченному, Родине, опасение за ее судьбу. Не со всем, прости, соглашаясь. Хотя «Недохват воды Надокеанской» – не оспоришь. Как и Звезду Вифлеемскую. Но у нее, Марина, вроде бы, – восемь, а не шесть «клиньев»?..

…Мельня ты мельня, морское коло!
Мамонта, бабочку, – всё смололо
Море. О нем – щепоть
Праха – не нам молоть!

Вот только выговорюсь – и тихо.
Море! прекрасная мельничиха,
Место, где на мели
Мелочь – и нас смели!

Преподаватели! Пустомели!
Материки, это просто мели
Моря. Родиться (цель –
Множиться!) – сесть на мель.

Благоприятную, с торфом, с нефтью.
Обмелевающее бессмертье –
Жизнь. Невпопад горды!
Жизнь? Недохват воды

Надокеанской.
Винюсь заране:
Я нанесла тебе столько дряни,
Столько заморских див:
Всё, что нанес прилив.

…..

Я нанесла тебе столько вздору:
Сколько язык смолол, –
Целый морской подол!

Как у рыбачки, моей соседки.
Но припасла тебе напоследки
Дар, на котором строй:
Море роднит с Москвой,

Советороссию с Океаном
Республиканцу – рукой шуана –
Сам Океан-Велик
Шлет. Нацепи на шлык.

И доложи мужикам в колосьях,
Что на шлыке своем краше носят
Красной – не верь: вражду
Классов – морей звезду!

Мастеровым же и чужеземцам:
Коли отстали от Вифлеемской,
Клин отхватив шестой,
Обречены – морской:

Прабогатырской, первобылинной.
(Распространяюсь, но так же длинно
Море – морским пластам.)
Так доложи ж властям

– Имени-звания не спросила –
Что на корме корабля Россия
Весь корабельный крах:
Вещь о пяти концах.

Голые скалы, слоновьи ребра…
Море устало, устать – быть добрым.
Вечность, махни веслом!
Влечь нас. Давай уснем.

Вплоть, а не тесно,
Огнь, а не дымно.
Ведь не совместный
Сон, а взаимный:

В Боге, друг в друге.
Нос, думал? Мыс!
Брови? Нет, дуги,
Выходы из –

Зримости.

Такая вот поэма…

* * *

Немало написала я… Но не думай, что забыла самое любимое – твою «визитку», о твоей поистине морской сути. Стихи от 23 мая 1920 года:

* * *

Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и нагробные плиты…
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? –
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!

И сегодня, неожиданно получив возможность хотя бы несколько дней попробовать подлечить мое бедное, глупое сердце, уже не выносящее «прелестей» горчайших дней – следствий делишек нелюдей; над моим бесценным, родным Морем (ни спуститься к нему, приласкаться, ни, тем более, – «Плыть, плыть, плыть!» – строжайше запрещено!); но – дыша его неодолимым дыханием, внимая то журчанию, то рокоту, то грохоту (– Не обстрел ли?..); не в силах налюбоваться восходами и заходами Солнца над ним – израненным, заминированным (о подлость!) – я повторяла и твои строки, и – свои, тебе рожденные в октябре 1992-го, 30 лет тому назад. Прими же их, родная!

Морская

Беседуя с пучиной водной,
Ты все ж беседуешь со мной!

Марина Цветаева

902-ой, 10 лет –
Вдохновенный затворник:
«К МОРЮ!»
Жданной яростно встречи
Нет,
Лишь прощаний судилось
Вволю...

92-ой, 100 лет.
51 – за Порогом.
Я встречаю тебя,
Мой Свет!
Ты идешь,
Примирившись
С Богом!

О Морская!

Позолотой песчаной – прядь,
Светлой зеленью глаз – волна –
Солона она, солона...
То прильнет, то уходит вспять.
Мерный шелест твоих шагов:
Здесь и Там,
– Дай! и – Прочь!
День и Ночь...
Утешает: всяк век – таков:
В грудь – подков,
Облаков
И – оков.

О Морская!..

Невесомостью в гладь манишь,
Но плыву я всю ночь без сна –
Горизонтом тайны хранишь!
Плетью страх обожжет: нет дна!
Лаской смоешь отчаянья соль
И... собьешь, потешаясь, с ног:
«Ты посмела? Терпеть изволь!
Иль – седалищем мни бережок!»

О Морская!

Бездна адова! Буря! Шторм!
Беспощадный девятый вал –
Ты! Взрываясь громадою волн –
Пенным выбросом – в черень скал!
Обдирая о камни в кров
Тащишь: «Сдюжишь? Рывком! Смелей!»
И хохочущей пеной – вновь:
«То – по-нашенски! – Вызов Мгле!
Сгину пеной? Волной взойду!
Горизонтом – в лиловом дыму!
Чайки криком! Стремглав – нырком!
И пареньем... И вновь – кувырком!

Серебром в закатных лучах –
Я! В волнах – я! В песках, ветрах!
Не схоронишь! Пучиной – я!..»

О кручина и боль моя! –
Потаенной лучине маяк –
Рассеки, разгони этот Мрак!..

– Превышение твоих сил и возможностей? Понимаю… Признание собственной, нашей – нынешних – ненавистной слабости? Принимаю.

Принимаю и твое: «Боль тоже служит»; «Боль как средство, да, но не как цель. Ведь в физическом мире, как в духовном, один закон. Что ложь – в одном, неминуемо ложь и в другом. Раны своей ты не любишь, раной своей ты не упиваешься, ты хочешь выздороветь или умереть. Но за время болезни своей ты многому научился, и вот, встав, благословляешь рану, сделавшую тебя человеком».

Станем, наконец, – людьми?! Моли Бога о нас, родная…

5 октября 2020, Одесса.

Илл.: Коллаж Владимира Владимирова