Владимир НЕЧАЕВ. Непридуманные рассказы

Самое простое

В жизни случаются чудеса, и сама жизнь как чудо.

Если мы готовы открыться чуду, если принимаем жизнь всю, как она есть, тогда и жизнь открывается нам. С трепетом и благодарностью признать своё сыновство – всё, что нам остаётся. Но и этому простому нужно учиться, как учится ходить ребёнок.

В конце минувшего века дом, в котором все мы жили, обрушился. Тогда колесо известных событий проехало по каждому без разбора. Пришло время волков. И большинство училось жить по-другому. Одни сбились в волчьи стаи, а другие не захотели, не смогли идти против того, что называлось совестью, верой и любовью к своим ближним.

Для меня это время было особенным. Я переживал состояние птицы, становящейся на крыло. Я жил жадно, взахлёб. Во мне мешался чёрт и Бог, плотское, языческое и лазурно-небесное. Мне словно говорили: выбирай – и будешь спасён или уничтожен. Без царя в голове, я много грешил. Я шёл в темноте, искал своё место, свой шаг, свою музыку. Я относился к литературе, как шаман к камланию, и только что не бил в бубен и не гремел колокольчиками. Позже я узнал о силе безыскусного, простого слова. Но это ближе к молитве. А потом мне открылась и молитвенная сила.

Помню один случай в пору безденежья. Тогда многие стали крестьянами поневоле. В выходные дни город пустел. Народ потянулся к земле-кормилице. И мне выделили три сотки, на которых я посадил картошку. Картошку нужно полоть и окучивать, а я не радел. Лето было дождливое. В дождь сорняк растёт особенно хорошо. К тому же – далёкая езда. И ещё несколько километров пешком. Крестьянин из меня получался неважный. И мои законные три сотки зарастали травой. Когда тянуть стало никак нельзя, я собрался на прополку.

С утра зарядил дождь, частый и мелкий. Я ехал на пригородном автобусе, мотал по асфальту свои километры, отмечая про себя, что дальние сопки затянуты дождливой пеленой до основания. По раскисшей грунтовой дороге я вышел к картофельным рядкам.

Моя старая штормовка из авиазента набухла от воды. Это не смущало меня. Не смутил поначалу густой мокрец, забивший картошку. В полусумерках дождливого дня мокрец был лишь травой, росшей, как всё растёт в короткое северное лето – буйно, словно в последний раз.

И я принялся за работу. Я видел на метр перед собой одно лишь зелёное, скользкое от воды, сплетённое в плотный ковёр. Двумя руками я тянул это зелёное, отделял от картофельных стеблей и чувствовал, как вода и холод проникают под штормовку. И вот уже намокли и свитер, и рубашка, и нижнее бельё. А дождь не слабел!

Согнувшись в монотонной работе, я терял чувство времени. Изредка вскидывая голову и оглядывая картофельное поле, я понимал, что надолго меня не хватит. Мой оптимизм скукоживался, как мокрая ткань штормовки.

И я затосковал по голубому цвету, по солнцу. Ну, хоть бы лоскут чистого неба в облаках! Я бы восторженно радовался ему, как ребёнок. А здесь было лишь серое, влажное, да блекло-зелёное…

Я испытал всю гамму отвращения к картофельному полю, к траве, душившей картошку, отвращение к себе, покорному до бесчувствия. Слово "послушание" я тогда не знал. Мне оставалось бросить всё и уйти. Но без картошки зимой моей семье было бы совсем плохо. И я стал читать «Отче наш…». Я молился со всей страстью обречённого. Я просил немного солнца и кусочек синего неба. Минут на сорок, чтобы закончить работу.

Потом я подумал, что сорок минут – это дерзость. И я скостил время просимой благодати до тридцати минут. «Довольно тебе и получаса», – сказал я сурово себе. И продолжал молиться: …да приидет царствие Твое… даждь нам днесь… но избави нас… сила и слава...

Мои «Командирские» часы, залитые водой, исправно отсчитывали минуты, я молился, дождь не переставал, и конец работы отодвигался куда-то очень далеко...

Через десять минут я почувствовал, как что-то изменилось. Дождь утихал. И над моей головой заголубел просвет. Я ничуть не удивился. Только отметил явление солнечного луча на траве рядом с собой, и какую-то особенную яркость зелёного цвета. Я видел, как дымится от нечаянного тепла картофельное поле, чувствовал, как согревается мир, и как отходит моё замёрзшее сердце… Это была простая радость, не восторг. Может быть, я боялся испортить обильным проявлением чувств дарованное мне?

Поблизости находился аэропорт. И я услышал звук самолёта, идущего на посадку...

Через полчаса я закончил прополку огорода. Просвет затянуло, солнце скрылось. Дождь монотонно заладил своё. А я хранил и лелеял в себе то новое, что появилось во мне. «Кто же поверит?»  – думал я, возвращаясь с поля.

Знакомый газетчик, выслушав мою историю, саркастически заметил, что мне следовало бы открыть службу по разгону облаков. Для него это был всего лишь занимательный случай.

С тех пор я не заговаривал о происшедшем. И оставалось что-то выше простого разумения. Речь не о тайне, которая всегда за гранью привычного. Но потянув забытую ниточку, я знаю теперь, что случилось тем дождливым летом на картофельном поле: меня отпустило. Отпустило в естество, которого я прежде не знал.

Теперь много рассуждают о свободе. И я любил поговорить об этом. Но только в зрелом возрасте, изведав, казалось, всё, я пришёл, – лучше бы сказать, – вернулся к тому, чего так долго был лишён в плену своеволия. Я стал по-настоящему свободным человеком.

Рубль

Накануне Великого поста мощи Святого Николая, чудотворца и Божьего угодника, весьма на Руси почитаемого, привезли в город. Последний день ковчежец с мощами будет в соборе Живоначальной Троицы.

 Идут последние просители, больные и страждущие, со своими горестями, слезами.

– О чем же просить, – говорю жене Ольге, – с чем поедем к Святому Николаю?

– Нам в отпуск собираться, – отвечает жена, – дорогу хорошую просить надо.

Разумная у меня жена, думаю. Да ведь и верно, нет ещё благословения на поездку, нет денег на билеты, у детей авитаминоз и бледные лица после долгой северной зимы.

– А ну как нам благословения попросить у Святого, – рассуждаю вслух.

– Меня спрашиваешь? – говорит жена. – Ты глава семьи.

С тем и отправляемся в храм поздно вечером. Под колесами машины хрустит мартовский лед. Ночью будет холодно, ночью весна отступает. Нам в Великий пост отступать некуда.

В нижнем храме сумеречно. Ковчежец с мощами стоит перед Царскими вратами. Справа, на аналое, икона Спасителя. Слева женщина с денежным ящиком, куда прихожане бросают посильные пожертвования на строительство колокольни. Перед ковчежцем идет молебен. Высокие женские голоса печально и торжественно поют о покаянии, о земном тлене и о милости Господней.

Я занимаю очередь к мощам. Есть время постоять, собраться с мыслями. Жена просит денег на свечи. С деньгами у нас совсем плохо. Утром, вывернув карманы, Ольга отдала последнюю мелочь на хлеб. Роюсь, ищу у себя. Выгребаю всё, что нахожу. На две свечки хватит.

– Как же мы без пожертвования? – сокрушается жена. Я пожимаю плечами. Что ж, Святой угодник видит нашу нужду…

Мы подвигаемся среди таких же стоящих. Раздумываю, что ничего не дать будет нехорошо. Вытащив кошелек, перебираю отложенные деньги на уплату коммунальных услуг. У меня лишь половина нужной суммы и купюры крупные. Вздыхаю, убираю кошелек в карман. Ольга видит мои манипуляции и молчит. Минувший женский праздник потряс семейный бюджет. В который раз я решаю менять финансовую стратегию. Это сложно, ибо заработная плата жены составляет половину семейного дохода.

 Я прошу у Святого благословения на путешествие: благослови Чудотворче, семья у меня, путь долгий, ради деток моих, разве стал бы просить для себя грешного, ты бы знак какой дал, Чудотворче, дескать слышу внемлю в путь-дорогу благословляю и с деньжатами управлю как-нибудь… знаешь ведь не дает контора на проезд хотя обязана дать… никто социальные гарантии не отменял… хитрит контора, жмётся… не к прокурору же идти, Чудотворче Николае… нам тяжба ни к чему, – ищу слова простые, доходчивые, прошу и одергиваю себя: какой такой знак, в уме ли ты? Бог, он знает заботы наши, чего канючишь?

 А вот и ковчежец. Я склоняясь над мощами, что-то бормочу, медлю. И отхожу, иду мимо женщины с денежным ящиком.

– Пожертвуйте, – весело говорит женщина.

– Всё отдал, – развожу руками.

– Хоть рубль положите, – просит женщина.

 Оборачиваюсь к жене, идущей следом за мной, прошу:

 – Оля, дай рубль.

 Послушно, словно зомби, жена достает из правого кармана горсть мелочи, отдает женщине.

 – А говорите денег нет, – улыбается женщина, легко, без упрека.

 Я вижу, Ольга в легком ступоре, лицо изменилось.

 – Случилось чего? – спрашиваю. Ольга растеряна.

 – У меня карман пустой был. Рубль остался, сдача от свечек. Думаю, откуда про рубль-то знаешь?

 – Да ведь женщина рубль попросила, – вспоминаю.

 – Не было денег в кармане, – повторяет Ольга. Я ещё утром карманы выворачивала.

 – Это Святой, – говорю, – Для него это просто. Видел, маемся, да и пожалел.

 Я говорю, а про себя раскидываю: ты же знак просил…

 – Наших денег рубль был. Ты рубль свой и отдала.

Жена соглашается:

 – Да, так. И малая лепта Богу угодна.

 – Вот и хорошо, – радуюсь, – и славно!

 Я иду к иконе Николая Чудотворца, прикладываюсь и благодарю за маленькое чудо. Только ведь маленьких чудес не бывает. Чудо оно и есть чудо, без всякого сравнения, разве нет?

Илл.: Художник Владимир Киреев