Илья ШУХОВ. В деревне дальней Ливенке
Воронежские этюды
Моя жена родом из Воронежской глубинки, из села с милым, незатейливым названием – Ливенка. Это название очень нравилось моему отцу – он, правда, почему-то любил произносить его на собственный манер, во множественном числе: Ливенки.
Жена закончила там семилетку, а потом три года училась в школе-интернате в соседнем Лосеве.
Хорошо помню первый наш приезд в Ливенку из Алма-Аты, где Нина оказалась волей судьбы и где – также волей судьбы – сошлись наши жизненные пути. Было это без малого полвека тому назад.
Сам я горожанин. Однако о сельской жизни у меня появилось представление в детстве, когда отец брал меня почти каждое лето с собою в его родную станицу Пресновку. Было это в трудные, скудные послевоенные годы. Но даже тогда в далёкой, затерянной в степной североказахстанской глуши Пресновке, горело в избах – пусть не постоянно, по нескольку часов в сутки, но всё же горело электричество, кое вырабатывал не ахти какой мощный, зато бодро тарахтящий на всю округу движок машинно-тракторной станции.
Так вот – в Ливенке, хотя и находится она поблизости от линии электропередачи Москва-Ростов, да и во всех окрестных сёлах, в тот наш первый приезд в 1964 году электричества не было вовсе. И, помню, поразило меня, что Нинина мама, учительница местной школы, проверяла тетради при тусклом, неверном свете семилинейной керосиновой лампы, а еду готовила на допотопном, громоздком агрегате – керогазе, даже само название которого нынче уже почти не встретишь…
…На дворе – другой век, другая эпоха.
В бревенчатом доме на улице Красной, в котором жила Нина, давно живут чужие люди. Кстати, Красной улицу назвали в память того, что до войны здесь случился пожар: сначала от какой-то поломки загорелась мельница, стоявшая на отшибе, а от неё огонь, разнесённый ветром, спалил все дома – до единого…
Теперь, по прошествии почти пяти десятков лет, мы с женой ничего не знали бы о родной её Ливенке, если бы не одна помнящая свою воспитанницу бывшая учительница Лосевской школы, которая время от времени присылает нам с письмами вырезки из районной газеты «Вести Придонья». Прежде, ещё на моей памяти, газета называлась «Маяк Придонья». Но в перестроечную эйфорию тотальных переименований «маяк» в заголовке почему-то сочли неугодным. Хотя, если подумать, чем новое название лучше старого, и стоило ли огород городить?
Да и сама Ливенка именуется теперь не «село», а – «сельское поселение». Какому бюрократу пришло в голову выдуманное, отдающее чем-то зэковским административное наименование? Испокон веку было село, и вот нате вам – «поселение»! Представляю, как ярился бы мой отец, обзови так кто-нибудь его станицу!
Так вот, благодаря бывшей Нининой учительнице, мы в нашем «ближнем зарубежье» имеем представление, чем и как живёт сегодня российская деревня.
Хотя, конечно, районка, несмотря на перемену названия, остаётся таким же официозом, каким была в советское время, и, понятное дело, печатает всё с оглядкой на местную и областную администрацию. Напишет, например, что сейчас большинство ливенских жителей – старики, но тут же оговорится, дескать, «в последнее время ощущается некоторое улучшение демографической ситуации». И в чём же улучшение? А вот: в 2009 году сельская школа приняла одиннадцать первоклассников.
Только вопрос – много это или мало? Жена моя помнит, что вскоре после войны, когда в селе почти не осталось мужиков – погибли на фронте, – в ливенской школе был не один малочисленный, как сейчас, а два первых класса, и занимались в каждом едва ли не по сорок учеников! Вот и сравните: последствия «перестройки» оказываются покруче потерь военных…
Если же судить по «Вестям Придонья», не скажешь, что прогресс совсем уж обошёл Ливенку. Похоже, вот-вот наконец-то уйдут в историю незнакомые цивилизованному миру мастодонты-керогазы и ливенцы в скором времени зажгут голубой огонёк. Правда, газ – удовольствие дорогое, особенно для пенсионеров, а их-то среди селян большинство. А тут ещё такая неувязка: если с газом, можно считать, худо-бедно справились, на первый план выходит новая острая проблема – нехватка питьевой воды. Водопровод старый, изношенный; мало теперь воды и в деревенских колодцах…
Скудеют не только колодцы. Скудеют и души деревенских жителей – нынешних «сельских поселян». Только в районке об этом, конечно, не пишут. О том, например, что в Ливенке, где в прежние времена никто, отлучаясь из дому даже на несколько дней, не запирал на замок ни калиток, ни входных дверей – просто вставляли в кольцо палочку, по-местному, «чепок», – так вот, теперь такое немыслимо: вовсю процветает воровство. Крадут и вещи из домов, и продукты из погребов. Даже одиноких, немощных стариков – и тех не жалеют.
О таком прискорбном падении нравов мы узнали из написанных слабеющей, старческой рукой писем Нининой родственницы, всю свою жизнь прожившей в Ливенке. Осталась она одна в своём пятистенке в конце длинной улицы Кленской.
Помню я и эту улицу с таким же, как сама Ливенка, простым и чудным названием, менять которое, слава богу, незачем. Помню и маленькую, в одну комнату с тесными сенцами избушку по соседству с домом тогда ещё молодой Марии, в которой обитали родители её рано помершего мужа. Теперь в избушке, почти вросшей от старости в землю, давно уж никто не живёт. Единственные, кто навещают, – сын с семьёй: приезжают из Воронежа дважды в год, весной и осенью – помогают управиться с огородишком.
Увидел я на конверте Мариин адрес, тронувший душу, и экспромтом родились ностальгические строки:
В деревне дальней Ливенке,
На улице Кленской
Стоит домишко кривенький –
Который год пустой.
А рядом – сад заброшенный,
За садом – косогор.
С него скатилась в прошлое
Жизнь, замерла с тех пор…
Нет, жизнь-то, конечно, продолжается. Понаехали, пишет Мария, какие-то чужаки, откуда и зачем – неведомо. Раньше все тут друг друга знали, а теперь – встретишь на улице – кто такие, из каких краёв, поди разбери. Вот и лиходействуют, грабят, не жалеют никого. Отродясь такого не было! И по дому, с огородом трудно стало управляться: не хватает воды – овощи не польёшь ладом…
Правда, давненько уже не писала нам Мария. Жаловалась в последнее время на глаза. Напишет ли ещё?..
А районку с местными новостями пока присылают. В последнем номере целую страницу посвятили Ливенке. Дали рубрику: «Живёт село – живёт Россия».
Живёт-то – живёт, а как? Много ли узнаешь из таких строк: «Администрация поселения совместно с женсоветом большое внимание уделяет реализации программы «Общее дело». Нет бы сказать внятно, что это такое. Дело общее, а вот насчёт того же газа ливенцы никак договориться не могут. Доходит и до конфликтных ситуаций: для большинства жителей природное топливо не по карману. Да и откуда взяться деньгам – работы теперь в селе нет. В советские времена имелись здесь: винзавод, мельница, кузница, два колхозных коровника, мастерская. Были свои скотники, доярки, агрономы, зоотехники, шофёры, конюхи, комбайнеры, трактористы… Да на той же почте работало в несколько раз больше сотрудников, чем теперь. Восемь почтальонов – кто пешком, кто на велосипеде – волокли неподъёмные сумки: газеты и журналы – «Маяк Придонья», воронежскую областную «Коммуну», центральные издания – выписывала каждая семья. Теперь почтальонов вдвое меньше, да и тем носить почти нечего.
…Одна заметка на странице о Ливенке, где говорится про местный святой источник, вернула меня в нашу с женой молодость, в то фантастически далёкое лето шестьдесят четвёртого года. Тогда я впервые услышал слово – Головище. Так тут называют хрустальной чистоты ключ, притаившийся на дне густо заросшего оврага у околицы села. Там и в знойный полдень свежо и прохладно, и ключевая вода, помню, была такая – просто не с чем сравнить. Недаром ливенцы верили в чудодейственное свойство той головищенской воды. Была она даже противоядием для местных мужиков, слепнущих от неумеренного потребления тутошней «жидкой валюты» – ярого, мутноватого свекольного самогона!
В районке название «Головище» не упомянуто. Репортёрша, скорее всего, такого слова и слыхом не слыхивала. Но главное – подземный ключ жив и по сию пору! «Местные жители любят это место. Собираются здесь на праздники, на престольный день – Покров Пресвятой Богородицы, на Рождество, приезжают сюда священники, проводят службу, освящают воду». И закончила заметку так: «Да поможет вам, ливенцы, этот святой источник решить все проблемы».
Вспомнились тут строки одного поэта:
А народ на Господа надеется.
Продолжает пить да ворожить,
Что Россия никуда не денется,
Как-нибудь и дальше будет жить…
Под стать заметке про Головище и другая – в номере районки за 9 февраля 2010 года – с бравурным заголовком: «Гуляй, народ, на Широкую Масленицу!».
«Вчера, 8 февраля, началась Масленичная неделя. В домах культуры, школах района пройдут мероприятия с соответствующей тематикой – викторины, игры, посиделки. Главное же событие состоится в воскресенье: в сосновом бору, по традиции, будет организовано народное гуляние «Широкая Масленица» с большой концертной программой, сжиганием чучела Зимы, конкурсами и призами».
И тут же, в подбор, безо всякой паузы – этакое скучное, будничное напоминание: «После весёлой Масленицы наступает Великий пост».
Дескать, гулять-то, народ, гуляй, да знай меру!
(«Организовано сжигание чучела…»
Припомнилось мне. Однажды летом побывал я на родине отца. Вместе с сотрудницей райкома партии зашли в отцовский дом, где уже делали ремонт и реставрацию: готовились открыть литературно-мемориальный музей. Потом направились к озеру, где когда-то в детстве проводил я с деревенскими друзьями целые дни напролёт. Чистая вода была тогда в озере. Кстати, и станица получила своё название от него: озеро пресное – станица Пресновка. А какие караси, какие окуни водились тут!
И я сразу же заметил, что озеро пустынно: ни одного купальщика. Я спросил свою спутницу, в чём дело, и она сказала, что в воде завелась какая-то зловредная козявка, которая больно кусается. От этой козявки исчезла и рыба.
Заметив, что я очень удручён тем, что увидел и услышал, партийная дама бодрым, деловым тоном сообщила:
– Ничего, мы организуем новое озеро.
У меня от удивления вытянулось лицо.
– Да-да, – подтвердила она, – вон там, за Пресновкой. Уже котлован роют.)
И вот ещё из «Вестей Придонья» – статья сотрудницы под заголовком «Магия далёкого хутора». Речь здесь о маленьком – всего-то чуть больше полусотни постоянных жителей – хуторе Тумановке, чьи домишки с подворьями притулились к таинственному, величественному, знаменитому ещё с петровских времён Шипову лесу.
«Туманная дымка, ползущая из оврага к домам, наводила непонятную тревогу» – пишет журналистка. И задаётся вопросом, мол, не поэтому ли хутор и получил своё название? И – для нагнетания «магии»: «Старые дубы тянули корявые сучья прямо из огородов, а дома с подслеповатыми окошками настороженно следили за непрошенными гостями…».
Интригующе… Однако, если бы перед приездом в эту таинственную Тумановку репортёрша поинтересовалась поглубже историей своего родного края, ей не пришлось бы, да простится невольный каламбур, напускать тумана. Она могла бы узнать, что хутор получил своё название по фамилии здешнего помещика Туманова, о котором, расспроси она их, поведали бы ей местные старожилы, слышавшие передающиеся из поколения в поколение рассказы о добром барине. О том, как благодаря его попечению и хлопотам – он привозил из других краёв саженцы, разводил сам и бесплатно раздавал селянам – здесь и в окрестных деревнях, в той же Ливенке, появились яблоневые и грушевые сады. Такими пахучими, ароматными были тутошние яблоки – антоновка, белый налив, бабушкино, паньша, белянка, ранет, – что прославились на всю губернию!
Жаль только – земляков, помнящих того барина-благодетеля, с каждым годом становится всё меньше…
***
Странный у Льва Толстого рассказ – «Три смерти». Умирает барыня, затем – старик, и, в завершение, гибнет под топором дерево в лесу.
Концовка рассказа удивляет: само название и логика повествования настраивают, вроде бы, на другую, более драматичную развязку. Насколько, кажется, эффектнее могла бы выглядеть гибель под тем срубленным деревом молодого ямщика, который согрешил, обманул старика – не рассчитался за выпрошенные у него сапоги.
Об этом я сказал Нине. Она тоже прочла рассказ, но со мной не согласилась, даже назвала концовку гениальной. Если бы, говорит, десяти читателям предложили, после смерти барыни и старика, придумать своё завершение, ни один не выбрал бы толстовский вариант.
Пожалуй, верно – на то он и Лев Толстой…
А после припомнился Нине подлинный случай из её деревенской юности. И тому случаю предшествовало вот что.
В Ливенке была церковь, и в ней крестили всех новорожденных. Бабушка – втайне от Нининой матери-учительницы – тоже окрестила там свою внучку. Но спустя какое-то время всё в одночасье нарушилось.
В один из дней приехали какие-то незнакомые люди, поднялись на церковную крышу и принялись сбрасывать большой колокол. Тут же собралось всё село. Ливенцы кричали, просили не трогать колокол, но – напрасно. Под плач и причитания крест всё же свалили, колокол рухнул с высоты и – насмерть придавил двоих рабочих…
Остались от церкви только древние иконы с иконостаса, которые жители попрятали по своим избам, чтобы хоть что-то сохранить.
Полуразрушенную церковь – уцелели только стены да каменный пол – сначала приспособили под колхозный склад, а позднее переоборудовали под винный завод. Прислали в Ливенку директора. Выделили неподалеку землю, и он построил дом.
В то время в городах, в том числе и в Воронеже, появилось телевидение. К радио, по которому ливенцы любили слушать московские передачи, особенно «Театр у микрофона», все давно привыкли, а про телевидение знали только понаслышке. И вот директор винзавода решил установить в своём новом доме первый во всей округе телевизор. Для этого нужно было как можно выше поднять приёмную антенну.
Привезли из Шипова леса дерево и сделали из него высоченную мачту. Несколько крепких мужиков с трудом подняли её. Вокруг столпился народ. Директор хлопотал тут же, давал указания.
И вдруг – случилось страшное! Мужики не смогли удержать мачту, она накренилась и упала наземь, убив стоявшего ближе всех к дому хозяина…
Шло время, но ливенские старожилы после того ужасного происшествия так и не смогли смириться с разорением их церкви и, хотя погибший не был к тому лично причастен, говорили, дескать, Бог наказал…
***
Из Нининых деревенских воспоминаний.
Возникают они время от времени как-то сами собой, когда мы трапезничаем вдвоём на кухне за столом у выходящего во двор окна, за которым – высокие, вровень с крышей, клёны и карагачи, посаженные Ниной вместе с соседями сорок лет назад, когда мы справили тут новоселье.
Раньше в «Заметках…» я писал, что детство и юность Нины прошли в воронежской глубинке – в селе Ливенке, что в тридцати километрах от небольшого старинного города Павловска на Дону и в ста двадцати – от Воронежа. Своего отца Нина не видела, знала от матери, что он погиб в самом начале войны. Они только сыграли свадьбу, как отцу принесли повестку из военкомата. Почти как в евтушенковских стихах «О, свадьбы в дни военные!» – про мобилизованного на фронт жениха.
Так вот, родного отца Нина представляла только по фотокарточке. И была совсем ещё маленькой, когда вдруг появился отчим – Иван Захарович. Мать сошлась с ним, вернувшимся в Ливенку вскоре после окончания войны. Он был на десять лет моложе Надежды Васильевны. На фронте служил по интендантской части, вступил там в партию и потому, демобилизовавшись, быстро устроился на работу – в потребкооперацию. Но Надежда Васильевна, учительствовавшая в местной школе, всячески старалась повысить общественный статус своего любезного Ванюшки и настояла, чтобы, ради «корочки», он поступил хотя бы в Павловский физкультурный техникум. А после техникума помогала нерадивому к ученью супругу, выполняя за него контрольные работы, с грехом пополам заочно окончить Воронежский институт народного хозяйства и украсить пиджак престижным в те времена синим институтским ромбиком.
Однако, всё это присказка. А сказка, вернее, доподлинная быль будет про любимую Нинину бабушку по материнской линии – Лену, природную хохлушку. Детство и юность её прошли в селе Петровке Воронежской губернии. Было это в начале прошлого века, ещё при царе-батюшке. Барин в Петровке был крутой, самовластный и, кроме того, шибко охочий до женского пола. Не одна крестьянская дочь пострадала от похотливого деспота. Приглянулась ему и Лена. Её выдали замуж за соседского парня Василия. Правда, сложилось так, что Василию пришлось уехать на заработки в Петроград. Какое-то время спустя помещик вспомнил про замужнюю красавицу. Однажды он – по своему дьявольскому обычаю – велел ей истопить баню и там, в бане, надругался над нею. В положенный срок Лена родила девочку, которую назвали Марией. И когда муж Василий приехал из Петрограда, дитю уже исполнился год.
Отец строго-настрого приказал обескураженному Василию не поднимать шума и поскорее уехать из Петровки. В Петроград Василий вернулся с Леной и маленькой Марией. Здесь у него была работа – он состоял служащим в одной конторе, занимал большую квартиру в центре. И молодая семья стала разрастаться: одна за другой родились дочери – Анастасия, Людмила, ещё одна девочка, имя которой Нина забыла, потом Ольга и – напоследок – Надежда, мать Нины.
Неподалеку от их дома была большая, красивая церковь, настоятель которой дружил с Василием. Он стал крёстным для всех народившихся детей и пригласил Лену, у которой был чудный голос и отменный слух, петь в церковном хоре.
Жили дружно, в достатке и согласии. Но – настали неспокойные, тревожные времена. Вспоминая те сумбурные события, принесшие одни несчастья, баба Лена до конца своих дней называла их не иначе, как только «переворотом». Василий пошёл воевать на стороне красных. Лене пришлось бы совсем туго, если б не старшая Мария, которая окончила гимназию и опекала младших сестёр.
Между тем, жить в Петрограде становилось всё труднее, исчезли продукты, и Лене с семейством пришлось голодать. Тогда они с Василием решили вернуться в Петровку. Но здесь было не легче – голод накрыл и воронежскую глубинку. От голода стали умирать и дети, и взрослые. Голод сгубил и Василия: у него открылись старые раны, которые он получил ещё до «переворота», на Первой мировой.
Беда не приходит одна. Вслед за отцом умерли две дочери. И осталась Лена со старшей Марией и младшими – Анастасией, Ольгой и Надеждой. Они бы тоже наверняка не выжили, если бы в Петровке не открылся приют для детей-сирот. Здесь и пригодилось гимназическое образование Марии – её назначили в приют заведующей.
Вскоре Марию перевели учительствовать в Ливенку, и они всем семейством перебрались сюда…
В конце войны в Ливенскую школу прислали учителя математики Якова Гавриловича – покладистого, тихого, с виду несколько замкнутого, бывшего фронтовика, бежавшего из немецкого плена. Мария Васильевна пришлась ему по душе. Вскоре они поженились и поселились вместе с Леной в тесной хатёнке на улице Обуховке. За хатёнкой был небольшой сад и огород.
Зажили вместе, хоть и скудно, зато в полном ладу. Яков Гаврилыч – баба Лена звала его просто Янько – по-доброму к ней относился, не давал перетруждаться на огороде, на что она даже сердилась, жаловалась Нине: «Бисово лыхо, хотят, чтобы я скорее померла». Тем временем подошёл черёд работать в школе и Надежде. Она стала учительницей русского языка и литературы.
И тут в Ливенку вернулся тот самый Иван Захарович, о котором упомянуто в начале. Он сумел сходу покорить «Надьку». Сыграли свадьбу и поселились с маленькой Ниной неподалёку – сняли комнату в избе одинокой тётки Груни.
Ни Марии Васильевне, ни бабе Лене Захарыч не понравился. Он почти не бывал дома, постоянно уезжал куда-то с потребсоюзовской автолавкой, по ночам играл с мужиками в карты на деньги, и Нининой маме то и дело приходилось покрывать его долги. Но ему, как партийному, всё сходило с рук.
К Нине отчим относился безразлично: неродной ребёнок – он и есть неродной. Скучно ей было одной, и она стала частенько убегать к маме Мусе и папе Яне на Обуховку.
Тут и начинаются те самые живые, шукшинского пошиба, истории, которые Нина любит пересказывать мне на кухне.
Мама Муся и папа Яня всегда приветливо её встречали, угощали нехитрыми яствами. «Щи да каша – пища наша» – приговаривала обычно мама Муся. А баба Лена доставала со дна глубокого, нашитого на ветхом халате кармана припасённую впрок конфетку или сухарик и протягивала гостье.
Сама баба Лена сильно состарилась, сгорбилась, лицо покрылось глубокими морщинами, и во рту у неё оставался только один зуб, которым она, сидя на завалинке, скоблила – огурчик ли, яблоко… Хотя праздно сидеть не любила, всё время порывалась что-нибудь делать по хозяйству, на огороде, где с весны до осенних заморозков всегда найдётся работа. Копалась, склоняясь над грядками, и что-то напевала. Как-то Нина, прислушавшись к её негромкому, приятному голосу, услышала то, что Лена пела в далёкой молодости в церковном хоре, и диковинные эти слова поразили Нину:
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам…
Боже, царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Папа Яня, выйдя на крыльцо покурить самокрутку, глядел на хлопочущую среди грядок согбенную труженицу и только сокрушённо качал головой. Помешай ей – заворчит опять: «Бисово лыхо!»
Обычно Нина приходила на Обуховку одна. Отчим с матерью там бывали очень редко – знали, что мама Муся не одобряла их супружества. Да и баба Лена без всякого почтения относилась к непутёвому зятю, называла его Ванькой, считая, что он её Надьке вовсе не чета. Когда они появлялись, баба Лена демонстративно выходила вон и копалась на огороде, напевая своё «Боже, царя храни!»
«Ваньку» задевало такое тёщино пренебрежение. И однажды, рассказывает Нина, когда они вернулись с Обуховки, услышала, как отчим выговаривал матери: скажи ей, чтоб она этой старорежимной песни не пела, – вдруг кто донесёт, а я как-никак партийный! Услышала и тётка Груня и встряла в разговор: «Глянь-ка, партейный! А сам на Пасху куличи да яйца крашеные лопаешь – это ничего? Вам можно? А частушки «Девки в озере купались» срамные петь? А в карты резаться, любовниц на стороне заводить? Так что, партейный, отстань лучше от бабы Лены, она свой век честно прожила, не то, что вы, притворщики!»
После такой отповеди Захарыч вовсе забыл дорогу на Обуховку…
Не раз слышал я от Нины и такую историю. Тогда, несмотря на скудное бытие – выручали ливенцев только свои огороды, – каждая семья выписывала по нескольку газет и журналов. Почтальоны с толстенными сумками разносили почту в разные концы села. А мама Муся с папой Яней, кроме газет, любили читать книги, которых немало было в местной библиотеке. И глядя на них, баба Лена тоже постепенно выучилась грамоте.
Особенно любила она разбирать по слогам крупные заголовки в «Известиях» или областной «Коммуне».
Это занятие прямо-таки увлекло бабу Лену. И однажды – случился конфуз. Как-то утром Нинина мама пришла на Обуховку и застала такую картину. Мария Васильевна с Яковом Гаврилычем завтракали, а баба Лена, сидя на кровати, рассматривала газету, которую только что принесла почтальонка. Смотрела, смотрела, долго шевелила губами, да вдруг – как вскинется: «Бисово лыхо! Гляньте! Да это что же такое деется? Его встречали, угощали, а он взял, да и… насер! Как ему только от людей не стыдно?» И показала набранный аршинными буквами заголовок на всю страницу: «В Москву прибыл президент Республики Египет Гамаль Абдель Насер».
От хохота все чуть не попадали со стульев. А баба Лена, не понимая, чему смеются, закрыла лицо ладонями: «Бисово лыхо!»
…Прошло с тех пор немало лет. Подрастали наши с Ниной сыновья Андрей и Санька. И однажды летом Надежда Васильевна с Иваном Захарычем прилетели к нам в Алма-Ату погостить, поглядеть на внуков. Захарыч, несмотря на жару, явился при полном параде – в чёрном костюме, с неизменным институтским ромбиком на лацкане.
Как раз накануне у нас начались гастроли Московского цирка. И мы с дедом Ваней – как звали его ребята, в отличие от другого деда, отца моего, коего величали только Иваном, – отправились вчетвером во Дворец спорта на цирковое представление.
В антракте дед Ваня повёл внуков в буфет, хотел угостить чем подороже. Но на полупустой полке всего-то и выбора было – лимонад да песочные коржики. Не ожидал Захарыч такой скудости – это во Дворце-то, в столице Алма-Ате! Собирался шикнуть – и вот на тебе…
После представления мы вышли на перекрёсток. Напротив Дворца высилось недавно построенное административное здание. Над его фасадом краснели огромные рельефные буквы: «Народ и партия – едины!» Захарыч прочитал лозунг вслух и, погрозив кому-то пальцем, философски заметил: «Народ и партия – едины. А буфеты – разные!» Уж кому-кому, а мне, тогдашнему «ответственному партработнику», захарычево изречение было более чем понятно…
…Недавно проезжал я по тому самому перекрёстку возле Дворца, мимо того же, только перестроенного на модерновый манер, сверкающего стеклом и металлом здания. И – на месте достопамятного лозунга – увидел выведенное крупными латинскими литерами название какой-то – не то нефтяной, не то газовой – корпорации…
2012–2022 гг.
г. Алма-Ата
На илл.: Воронежская область, Ливенка. Церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Фото с сайта Соборы.ру
