Константин ШАКАРЯН. «Обещая прощать и любить…»
Памяти Владимира Кострова // На фото: Владимир Андреевич Костров (21 сентября 1935–26 октября 2022) – поэт.
Не стало Владимира Кострова – истинного поэта, начинавшего ещё в 1950-х годах с ярких стихов, рождённых на пересечении вековой крестьянской и молодой рабочей советской культур. Этот сплав в Кострове был близок и дорог Ярославу Смелякову, тепло напутствовавшему молодого поэта: «Мне нравится в стихотворениях Кострова ненарочитое соединение мыслей и чувств технически образованного человека нашего времени и крестьянского парнишки. Совершенно естественно он пишет и о «добела раскалённых титлях», и о «голубином взгляде голубики», – сказано в смеляковском вступлении к подборке недавнего выпускника химфака Кострова.
Костров – один из четырёх поэтов «Общежития» (В. Костров, Д. Сухарев, О. Дмитриев, В. Павлинов), уже легендарного сборника, вышедшего в 1961 году. Сборник этот объединил под одной обложкой четырёх поэтов, долгое время пребывавших в критических обзорах в малой обойме тех лет: «поэты «общежития». Когда в конце 1980-х поэты вновь собрались в один сборник, названный «Общежитие 2», автор послесловия к книге (когда-то автор одного из первых критических отзывов на первое «Общежитие») Лев Аннинский писал о том, что «перед нами крупные русские поэты, каждый из которых шёл и идёт своим путём». Но именно по этой книге было хорошо видно, что крупными поэтами за эти годы стали только двое – Дмитрий Сухарев и Владимир Костров, а может, и один только Сухарев (Павлинов, имевший большой потенциал, увы, рано ушёл, Дмитриева же, несмотря на живые лирические проблески, сейчас можно вспомнить разве что как автора стихотворных шуток, эпиграмм, весёлых посланий друзьям-поэтам и т.д.). Почему я выделяю здесь в первую очередь Дмитрия Антоновича Сухарева, нашего замечательного современника? Потому что, не в пример ему, главные победы Владимира Кострова на тот момент (сборник вышел в 1988) были ещё впереди. В 1990-х, в 2000-х годах Костров вырастает в подлинно крупного поэта, обретшего Веру и просветлённый горечью взгляд на происходящее в своей стране…
Прогони эту злость и усталость.
Нас вдвоём и судьбе не избыть.
Всё пропало, а сердце осталось,
Обещая прощать и любить.
*
В знаменитом стихотворении «Мастерство» поэт Николай Ушаков писал:
Мир незакончен
и неточен, –
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощёчин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
Существуют мысли, которые хотят быть выражены раз и навсегда. Далеко не каждому поэту – в сонме чувств, переживаний, ассоциаций и образов – удаётся выкристаллизовать мысль – богатую, объёмную, важную. Выразить её, не уйдя в философские ли, мифологические или другие околопоэтические дебри.
Выразить мысль, опираясь на саму мысль, на её силу и красоту, не заглушая при этом чувства, рванувшегося ей навстречу, – умение редкое и драгоценное.
Многие стихотворения Владимира Кострова, как думается, относятся к таким «простым» и выдающимся достижениям русской лирики (если угодно – «тихой»). Кострова не отнесёшь к поэтам – представителям т.н. «философской поэзии». Он для этого слишком распахнут. Не отнести его в полной мере и к «тихим лирикам» – слишком уж он лих и «громок». Но и к «громким» его тоже не причислить – камерная интонация, задушевность, а главное – лирическая сосредоточенность его стиха ограждают поэта от всякого рода обойм. Костров – поэт тёплой, сердечной мысли. Он как никто выразил «мысль военную» своего поколения («Мы – последние этого века...»):
Так обнимемся. Путь наш недолог
На виду у судьбы и страны.
Мы – подснежники. Мы – из-под ёлок,
Мы – последняя нежность войны.
«Мысль народная» живёт в классическом костровском стихотворении «Иван, не помнящий родства». Я не оговорился: стихи эти так же вечны, как само определение, данное народом той части своих неблагодарных сынов, которая, увы, не переводится вовек. Это, по Кострову, – страшный образ, существующий в русской жизни. Об этом – живые, болящие строки поэта, каждое слово в которых звучит как наступательный шаг против «страшного образа»:
Не как фольклорная подробность,
Как вызов против естества,
Был в русской жизни
Страшный образ –
Иван, не помнящий родства.
Ни огонька,
Ни поля чести.
Ни проливного бубенца.
Ни доброй памяти,
Ни песни,
Ни матери
И ни отца.
Тут не увечье,
Не уродство,
Не тать – рука у топора,
А сердца вечное сиротство
И в светлом разуме дыра.
И в ближней стороне,
И в дальней,
В часы беды и торжества
Нет участи твоей печальней,
Иван, не помнящий родства.
Читатель обратит внимание на глагол в прошедшем времени в первой строфе («Был в русской жизни…»). Но вслед за ним стихотворение словно бы делает скачок в настоящее – и завершается обращением не к абстрактному образу, а будто уже к сегодняшнему потенциальному адресату и герою этих строк. Два времени, сбалансированные в стихотворении, уходят в двустороннюю беспредельность.
Вольным и естественным движением мысли, не нуждающейся ни в каких философских ли, метафорических, критических подпорках, предстаёт и стихотворение более позднего времени – сложившееся единым выдохом ностальгическое раздумье:
Я потихоньку умираю,
Сижу на лавке у стрехи
И в памяти перебираю
Друзей любимые стихи.
Я не ищу себе забаву.
Я вслушиваюсь в бытиё.
Одни друзья познали славу,
Другим не выпало её.
Но были мы одна стихия,
Но были мы одна волна.
Была Советская Россия.
Была великая страна.
Стихи друзей придут оттуда
И возвращаются туда.
Такого певческого чуда
Уже не будет никогда.
Ахматова как-то сказала: «Точность и есть поэзия». Думается, стихотворения, подобные приведённым, не требуют никаких пояснений, комментариев и истолкований, поскольку в буквальном смысле говорят сами за себя.
*
Однотомник Владимира Кострова «Открытое окно» (2021) – спрессованный путь поэта, большой и сложный, путь его стиха, вышедшего в поздние годы, пройдя сквозь молодое телесное буйство, в открытый простор духа. Вот одно из позднейших стихотворений поэта, включённых в книгу:
Зачем я видел белый свет,
Где цвёл кипрей и пели птицы,
Где солнце, как велосипед,
Вращает золотые спицы?
Зачем я слушал шорох звезд,
И вновь соединяюсь с мраком,
И мир на мне поставит крест
Кладбищенский за буераком –
С неодолимой глубиной,
Под медной лунною печатью,
С неопалимой купиной,
С неутолимою печалью.
Что удивляет и останавливает взгляд в этих, казалось бы, бесхитростно-распахнутых строках? Воплощённый в них глагол времён. Времена здесь естественно, как в самой жизни, переливаются, перетекая одно в другое и придавая стихотворению подлинный лирический объём. В первой строфе прошлое («я видел», «цвёл кипрей», «пели птицы») вливается в настоящее («солнце... вращает золотые спицы»). Во второй строфе видим то же, но уже более стремительное, движение, те же временны́е ступеньки, по которым вздымаются стихи, и теперь уже ясно различима в них ступенька будущего («я слушал» – «соединяюсь» – «мир... поставит»). Третья же строфа сложена вся на «третьей ступени», она – вслушайтесь – звучит совершенно иначе, нежели первые две, подчиняется иным мелодическим законам. В последних четырёх строках стихотворения слышится «металла звон», строфа перезванивается колокольной медью, голос поэта, всегда негромкий и доверительный, уже не говорит, но вещает. Эхо от заключительных строк как бы окутывает всё стихотворение,
В этом – подлинность стихов, удивительно найденное соотношение в них пластов временных и словесных. В этом – сила природного дарования Владимира Кострова.
И главное – в таком живом и непринуждённом переходе от одного времени к другому, несмотря на всю горечь сказанных поэтом слов, явлено торжество живой жизни, её благословенного присутствия, что, быть может, и есть главный признак поэзии, светоносного начала в стихе.
Уже в новом веке Костров писал:
Я должен оставить внукам
Без лести и возмущенья,
Что жили мы чистым звуком
Не для обогащенья.
Горькую откровенность
От уходящих в вечность.
Скромную сокровенность.
Тихую человечность.
Уверить снова и снова,
Истерзанный круговертью,
Что только честное слово
Играет вничью со смертью.
Это была твёрдая, выстраданная уверенность художника. При погружении в однотомник Владимира Кострова она крепнет и в читателе.
Вечная светлая память поэту.
