Владимир ПРОНСКИЙ. На святки за дровами

Глава из романа «Провинция слёз» // Илл.: Художник Ирина Воробьева. Из цикла «Женщины в годы Великой Отечественной войны». «Почтальон идёт».

Слушая на второй день Рождества радостные сообщения из-под Сталинграда, Григорий хотел поделиться с Акулей и Надёжкой, вызвать их на разговор, но сноха отмолчалась, а Акуля принялась ворчать:

– Слушай сатанинские слова! Ещё не то наговорят. Не помнишь разве, как в прошлую зиму трепались, что с германцем разделались! А теперь снова. Это сколько же они так говорить-то будут? До Страшного суда или пораней перестанут!

– Мамань, разве станут по радио врать?! – Не сдержалась Надёжка. – Это дело государственное.

– Колхоз тоже не частный шинок, а что-то тебе против летошнего года раз в пять меней зерна-то дали!

– Не мне одной – всем так. Война!

– Небось Фокин не переживает, сколько его сноха за год трудодней заработала. Ей бы лишь в колхозе числиться. Чего им не жить, когда он на днях вторую корову завёл! Вот она, война-то... А другие, такие, как Зинка-почтальонка, к примеру, не знают, чего детишкам в рот сунуть. Их у неё пятеро, а муж-то второй год, как погиб!

– Э-э-х, нашла о ком говорить! – встрял Григорий. – Она ещё десяток нагуляет!

– Это для тебя нагулянные, а для неё все свои, и каждого накормить надо.

– Хват-баба, не пропадёт... Говорят, уж пол-Рубки свела. Одна слободы дровами завалила. Всем нашим бабам пример подала! – Григорий будто ненароком взглянул на сноху. – Нашей Надёхе тоже надо сани готовить... Правильно я говорю?

Надёжка хотела промолчать, но не сдержалась:

– Нужно будет, и пойду. От других не отстану.

– Во-во – правильно, дочка, думаешь, – поддержал Григорий. – Время-то не тяни, не жди, пока в слободах нахапаются. Сейчас самое время, зима-то нешуточная стоит! Ты сей час сходи к Зинке, не жди, что кто-то о твоих детях позаботится!

– Сейчас уж чего в темноте спотыкаться, – отговорилась Надёжка. – Завтра днём поговорю.

– Увидишь её! Днём-то она, поди, отсыпается.

Зина заставила о себе говорить в последние полгода, хотя разговоры начались ещё весной, когда почтальонка вдруг стала в животе толстеть. Хотя прямо ничего не говорили, зато за глаза пересудов хватало: кто стыдил, кто подсмеивался... И нехорошо смеялись, впору побить бабу, да только мужа нет, а поднимать руку на чужого человека кому захочется? Первое время Зина терпела, а потом из почтальонок ушла. Боялась порядками пройти. Когда в конце августа она родила мальчика, то старухи сразу вспомнили прошлую зиму, когда через Князево шли войска и квартировались по избам, и поспешили новорождённому прозвище приклеить: Военный.

– Накоси, милая, отнеси Военному сухарик. Побалуй ангельскую душку! – говорила иная сердобольная старуха где-нибудь на людях.

Первое время Зина переживала, краснела, а потом привыкла. Теперь что делала так, а что и не так – всё валила на Военного. Он теперь был у неё за всё ответчик. Когда в лес первой из села стала ходить, то никакой Фокин-лесник ей не страшен. Мол, для живой души старается!

Надёжка пошла к Зине на следующий день, после работы. В избу вошла, а в ней моргасочка чуть-чуть горит, и младенец в люльке тихо плачет, видно, из сил выбился. Пригляделась, ребят на печке заметила: смотрят испуганно и друг к дружке жмутся.

– Где мамка-то? – спросила у старшего, а тот молча показал в кухню. – Зина, ты где?

– Кто там? – отозвалась хозяйка.

Выглянув, она увидела Надёжку.

– А я и не слышу, как ты вошла-то... Военный надрывается, а мне картошку тереть надо. Её давно пора в овраг выкинуть, а я хочу блинов ребятам напечь. Со вчерашнего вечера ничего не ели... Чего пришла-то?

Надёжке сделалось стыдно. Не зная, что сказать, она прислонилась к перегородке, пятерней сжала лоб, словно у неё вдруг разболелась голова.

– Чего молчишь-то? – вздохнула Зина. – Или случилось что? Так сразу говори!

– Да вот пришла попроситься, чтобы вместе ходить... Ты, говорят, в слободы дрова возишь?

– А тебе кто не велит! Запрягайся в сани – и снега месить. Или страшно одной? Так это оттого, что голода пока не знала. Он как прижмёт, то о всяком страхе забудешь, ползком будешь ползти, лишь бы ведёрко картошки добыть... – Зина замолчала, исступленно тёрла и тёрла полугнилую картошку, не обращая внимания ни на гостью, ни на плачущего младенца.

Когда она, перестав расспрашивать хозяйку, взяла из люльки мальчонку, завернула его в сухую тряпку и прижала к себе, согревая, то чуть заметная радость народилась на иссушенном Зинином лице.

– Не обидишься, если покормлю? – робко спросила Надёжка, а Зина улыбнулась:

– Покорми, коли богата. Меня-то он всю иссосал.

Надёжка села на лавку, положила младенца на руку и дала ему грудь. Губки у тяжело и часто дышавшего ребёнка обметались гнойничками, под носиком краснота. Хотела отругать Зину, пристыдить, но не решилась, язык не повернулся.

– Ты его особо-то не балуй, а то он после мне житья не даст! – напомнила хозяйка. – Девке своей оставь.

– Помаленьку отучаю её, да и привередливая она... Твой-то ишь как влепился!

Зина подошла к Надёжке, взяла младенца:

– Давай-ка его, а сама ступай, собирайся, если хочешь со мной идти... Сани возьми, пилу, верёвку и топор захвати – не помешает. – Когда, застегнувшись, Надёжка пошла к выходу, Зина остановила: – Чулки-то подлиней надень! По снегу ползать – радости мало.

Первым делом, вернувшись домой, Надёжка достала из печи чугун тёплой воды, разделась до пояса и с золой вымыла грудь, которой кормила Зининого младенца. Ещё когда он сосал, в ней родилась брезгливость, а пока шла домой, то казалось, что грудь огнём горит и чешется, чешется... А вымыла и перестала чесаться, и брезгливость прошла, но когда решила перед дорогой покормить Нинушку, то вспомнила чужого ребёнка, и опять тело зачесалось. Так спокойно и не покормила. А тут ещё, узнав, что сноха собирается в лес, свёкор со свекровью засуетились, под руку говорят, что нужно и не нужно, и каждый своё.

– Штаны мои надень – как на печке будешь! – пристал Григорий.

– Не слушай его, – подсказывала Акуля. – Мыслимое ли дело, чтобы баба в штанах таскалась?! На поясницу шаль повяжи! Этим и спасёшься. Если не получится – возвращайся. Смотри, от Зинки не отставай, а то замёрзнешь. В снег ткнёшься – и всё! Ищи тебя потом.

Пока старики готовили Надёжку, ребята насуплено молчали, а когда она собралась уходить, Бориска разревелся.

– Ты что, мой хороший! – начала успокаивать его Надёжка. – Я, Бог даст, поесть что-нибудь принесу! Мнямню хочешь? – Бориска кивнул, а она улыбнулась: – Тогда и не плачь. Видишь, Сашка-то какой герой у нас!

Сашка от похвалы горделиво посмотрел на брата, но тоже скуксился.

– Не ходи, мамка, – сердито сказал он, как приказал, готовый заплакать. – Волки загрызут, вот увидишь! Пускай дед идёт, у него мослы старые – его не тронут!

Григорий начал искать, чем бы запустить в Сашку, а Надёжка под шумок вывалилась в сени, вынесла к саням инструменты, впряглась в верёвку и от сарая сразу пошла наискось, стремясь обойти Фокиных стороной. Ко двору Зины подошла, а она уж ждёт, руки в боки:

– Пилу-то взяла?

– Как велела...

– Зря... Я тут подумала и решила двуручную прихватить: вдвоём будет спорей работать, а то одна-то смыжешь-смыжешь – все руки отмочалишь. Теперь мы горы свернём! – чувствовалось, Зина подружилась с хорошим настроением. – Чего молчишь-то?

– Да что говорить-то?.. Как-то не по себе.

– Лесника боишься? Так Фокин теперь не тронет – ещё по первому снегу ему бутылку поставила. Самогонка, правда, из гнилья, да где ныне хорошего-то вина найдёшь?

Не разговаривая, они вышли мостом за село и запетляли вдоль Максаковой лощины. Санный след хотя и занесло позёмкой, но чувствовалась твердь наезженного пути, и ноги бежали сами собой. Чем выше Надёжка поднималась из низины, тем становилось страшнее: лунная даль расширялась, бежала по холмам, и нигде ни огонька, ни дымка – дремучая тишина кругом. Только снег визжит под ногами, и, казалось, этот скрипучий визг заполнил всю Землю от края до края. Стараясь идти осторожно, она еле-еле поспевала за Зиной, а та, как заводная: только солома в худых валенках мелькает! До лесу добежали, у Надёжки и дух вон. Отдышаться бы, да Зина подгоняет, начала снег отаптывать около ясеня, шепчет:

– Давай вот этот смахнём. Стоит косо – хорошо падать будет.

Надёжка ничего не ответила, молчаливо соглашаясь, и – за пилу. То ли в горячке, то ли не заметила, но показалось, что дерево спилили быстро, будто оно само завалилось. А как хряснулось, обе замерли, только сердца колотятся – не унять. Чуток прислушавшись и оглядевшись, они выпилили из дерева три бревна, волоком вытащили их на опушку, потом уложили на сани, увязали.

– Полдела сделали, – утерлась Зина, – давай ещё одно завалим.

Спилили дерево и для Зины, размахали на части, макушку и сучья воткнули в снег и, уложив и увязав на санях брёвна, накатанной дорогой, вившейся вдоль опушки, вышли к шоссе и потащились по нему, увязая в перемётах. Едва вошли в Пушкарскую слободу, как стая псов окружила баб, чуть ли не за пятки хватают.

– Счас я вас... – Надёжка схватила топор и замахнулась на них, но, отскочив, те изошли хрипотой и кинулись в новую атаку.

– Не обращай внимания, – сказала Зина, – так они быстрей отстанут. У них, окаянных, свадьбы сейчас. И война им нипочём!

Собаки и правда скоро отстали, и они прошли всю Пушкарскую слободу молча. Только когда дотащились до базарной площади, и дорога пошла под уклон, к Проне, Зина предупредила:

– На раскатах не зевай, а то потом собирай брёвна в снегу, куёхтайся с ними.

До реки через Затинную слободу сани будто сами бежали – Надёжка едва поспевала за ними, когда же перед мостом снова по-настоящему впряглась, то и усталости будто не чувствовала. А как от моста поднялись чуток, то новая слобода началась – Нижняя. Вошли в неё, а что дальше делать – Надёжка не знает. Спросить бы у Зины, но та, как загнанная лошадь, дышит с хрипотой и пар изо рта струёй бьёт. За церковью свернули в проулок, выехали на соседнюю улицу, и Зина остановилась у темнеющей окнами избы, перевела дыхание.

– Здесь старик одинокий живёт. Я уж как-то возила ему дровишек. Дай-ка ещё спрошу, может, возьмёт. – Зина постучала в окно и, пока дожидалась ответа, сказала Надёжке: – Ты, в случае чего, не обращай на старика внимания. Он такой, паразит, липучий.

Не открывали долго. Надёжка уж хотела сказать Зине, чтобы постучала ещё, но тут за дверью раздался глухой голос:

– Кого нелёгкая принесла?

– Дядя Серафим, это я – Зина из Князева. Дровишек с подругой привезли. Не возьмёшь?

– Распилите и в сарае сложите, а мне на холоду стоять неохота.

Старик так и не вышел на улицу, но Зина знала, что надо делать. Они распилили брёвна, перекололи кругляши и сложили в поленницу: две пилы в длину, одна в высоту и полпилы каждое полено. Если так сложить, то будет кубометр дров, а по-местному, – рядок. Сейчас до рядка не хватало чуть-чуть.

– Знать бы – лишнее брёвнышко прихватили! – вздохнула Надёжка, но Зина не отозвалась.

Они ещё чуток помолчали, отдыхая и приходя в себя, и Зина стала собирать инструменты, увязала их на санях, чтобы не сползали. Надёжка хотела спросить о расчёте за дрова, но не спросила. Только когда уж подошли к Проне, притворно спохватилась:

– Ой, а что же твой Серафим не заплатил-то?

Зина неожиданно рассмеялась:

– Больно ты, девка, скорая... Думаешь, всё так просто? За ведро гнилья-то знаешь как наломаешься? И это ещё ничего бы. А то в следующий раз придём, а дровишек-то в рядке убавится. Охапки две-три хозяин приберёт, а потом доказывай... А доказывать будешь, так и вовсе пошлёт. Не мы одни такие хваткие. Считай, пол-Князева дрова возит, да ещё в других местах не спят. Так что... – Зина не договорила, а Надёжка ничего и спрашивать не стала. Только перед самым Князевом остановилась, шепнула:

– Зин, я чего придумала-то?..

– Что такое?!

– В следующий раз-то так подгадаем, чтобы сразу рядок привезти, даже с гаком! Старый рядок доложим, новый поставим, чтобы за два рядка получить!

– Так-то бы хорошо, да разве рядок допрёшь, пусть и вдвоём? Третью часть-то тянешь – сил нету, а то... – засомневалась Зина.

– А куда нам спешить... Ночь-то большая, мы потихонечку да не торопясь, зато через раз будем по ведру домой привозить... Поди плохо! – Надёжка говорила и говорила, а Зина будто и не слушала. Вскоре она замолчала и поймала себя на мысли, что говорила для себя, а не для Зины: успокоить хотела, да только покоя как раз на душе и не хватало, и чем ближе было Князево, тем делалось тревожней, обида подступала. Ведь её ждут с едой, а она плетётся с пустыми руками... Попробуй объясни!

Договорившись встретиться через ночь, Надёжка попрощалась с Зиной, пошла к себе и увидела в замёрзших окнах едва заметный свет... Пока убирала сани и инструмент, из избы вышел Григорий, стал помогать. Закрыв сарай, он спросил, обжимая на животе телогрейку:

– Картофь привезла?

Надёжка ничего не ответила, пошла в избу, а свёкор в сенях спросил ещё раз:

– Что молчишь-то? Картофь, спрашиваю, привезла, ай нет?!

– В другой раз обещали заплатить, – уже в избе тихо ответила она, а Григорий повысил голос:

– Как это в другой раз? Ты хвостом-то не верти, договаривай!

– Не кричи – ребят разбудишь! – подала из-за перегородки голос Акуля. – Аль по-хорошему спросить не можешь! Надьк, расскажи всё по порядку...

Она рассказала, но, похоже, не особо поверили ей... Пока говорила вполголоса, присевши на приступку, потихоньку отогревалась и не могла отогреться... Даже больше. Показалось, что там, в лесу и на заснеженном большаке, было теплее, душу грело что-то необъяснимое, а тут, в избе, на сердце лежал холод, и будто огнём горели одеревеневшие на морозе ноги. Пока она снимала мокрые обмотки и лапти, Акуля легла досыпать, а Григорий залез на печь и оттуда наблюдал за снохой. Надёжке хотелось есть, но не нашлось сил без приглашения заглянуть в печь или поискать что-нибудь в кухне на лавке. Она так и легла голодной, только напилась холодной воды и никак не могла отогреться. До самого рассвета, когда нужно идти на работу, ей снился свадебный стол и Павел, кормивший из своих рук.

Прошло два дня. В ночь надо вновь собираться в лес. После работы отправилась к Зине. К дому подошла, а та уж у крыльца стоит:

– Что так долго?

– Ребята бедокурили.

За село вышли, а в поле позёмка шуршит по-змеиному, вокруг ног кольцами вьётся. Но такая погодка в радость. Самая подходящая погодка. Пока шли через перемёты, пилили ясени и укладывали брёвна на сани, Надёжке казалось, что кто-то наблюдает за ними, и она оглядывалась, смотрела в темноту, но ничего не замечала, а только выбрались на шоссе, как увидела догонявшую лошадь... Лошадь уже рядом, и Фокин с саней слезает...

– Здорово поживали! – неожиданно громко раздался его голос, а они молчат, не знают, что сказать.

Хмыкнув, Фокин подошёл к Надёжкиным саням, оглядел брёвна, ощупал их, провёл рукой по срезам. Молчком выдернул топор, рассёк веревки и спихнул брёвна в снег. Надёжка замерла, а Зина, охнув, подбежала к леснику, оттолкнула от саней, заголосила:

– Ты что же, хрен старый, делаешь-то? Рехнулся, что ли?!

– Помалкивай, девка, – целей будешь!

– Ты кто такой, чтобы молчать?

– Так-то?! – Фокин поднял валявшийся топор, подошёл к Зининым саням и у неё порубил веревки, раскатал по снегу брёвна и вернулся к своим саням: – Больно разговорчивые стали! Чтобы на глаза мне больше не попадались, сучки военные! Ишь, моду взяли! – Фокин хрястнулся в кошевку, стеганул вожжами лошадь, а Зина принялась ругаться вдогонку. Ругалась так ловко, что Надёжка рассмеялась.

– Что ты грохочешь, когда плакать надо! – цыкнула Зина.

– Да ты любого мужика руганью перешибёшь! Где и научилась-то?

– Невелика премудрость – матерком ругаться... Что с дровами делать будем?

– Не знаю...

– А кто знать-то будет? Начинай верёвки распутывать, может, из обрубков свяжем кое-что.

– А Фокина-то разве не боишься? – удивилась Надёжка.

– Пускай он страшится – он мою самогонку жрал, а не я его!

Лыковые веревки оказались слишком грубыми, чтобы из них можно было связать что-нибудь подходящее, но два недлинных конца всё-таки скрутили: всё лучше, чем ничего. До Пушкарской слободы добрались, а в слободе будто всё вымерло, даже собак не слыхать, и чудится, что за каждым домом кто-то прячется. До базара ехали, боясь словечко обронить. А как покатились сани к Проне, то и на душе легче сделалось, чуток потерпеть осталось – за мостом уж Нижняя слобода змеится порядками и один впереди некрутой подъём. Только бы сил хватило от моста выкарабкаться... Чуть ли не ползком ползли и кости, казалось, под верёвкой трещали. Остановились дух перевести, а, глядь, впереди лошадь чернеет, и кто-то навстречу от саней идёт. Поближе подошёл – Фокин! Остановился рядом.

– Я вам что говорил?! – и к саням, развернул, толкнул назад к Проне. Сани на мост не попали: одни скатились на лёд, другие около моста нырнули в кювет, перевернулись, а бревна вразбег.

– Надька, помоги! – прохрипела Зина и кинулась на Фокина, сшибла с ног. – Потащили, хватай его за ноги!

Куда и зачем тащили лесника, Надёжке было невдомёк, но раз подруга что-то надумала – надо помочь, нельзя одну оставлять... А Зина что-то бормочет, и не понять: то ли ругается, то ли подбадривает. Выволокли брыкавшегося Фокина на лёд, а лесник, похоже, и не упирается особенно, будто и тут решил поиздеваться над бабами. И только когда подтащили к чернеющей проруби, перевернулся ногами вперед.

– Дай ему, Надьк, пинка, чтобы не кочевряжился! – попросила Зина и страшно заругалась, и толкала Фокина коленями, локтями, вцепилась в воротник полушубка, и Фокин неожиданно выскользнул из него и этим ещё больше озлобил Зину, а Надёжка... Надёжка всё более не понимала происходившее, и только когда лесник упёрся ногами в край проруби, то сердце у неё, казалось, оборвалось... Фокин словно почувствовал, что творится у неё на душе, просипел:

– Надя, не губи, прости – всю жизнь за тебя буду Богу молиться...

Не дожидаясь от них пощады, воспользовавшись коротким замешательством, Фокин вывернулся, подножкой сбил Зину на снег и на четвереньках пополз от проруби, потом вскочил на ноги, подхватил валявшийся полушубок, чуть дальше поднял шапку и припустился к лошади.

Бабы догонять его не пытались, обе сидели на снегу и не могли отдышаться. Когда чуток успокоились, Надёжка спросила:

– И вправду, что ли, хотела утопить его?

Зина ответила не сразу, повздыхав, призналась:

– Надо бы этого гада под лёд пустить, да... – Она не договорила, поднялась на ноги. – Пошли, девка, брёвна собирать! Ночь у нас с тобой сегодня очень весёлая!

Они вытащили наверх брёвна, сани; у Надёжкиных саней один копыл оказался сломанным, она подбила его топором, но полоз всё же шатался.

– Не горюй, – успокоила Зина, – впереди дорога ровная, доберёмся, осталось немного.

Как и в прошлый раз, Серафим долго не открывал, а, скрипнув дверью, недовольно проворчал, выглянув из черноты сеней:

– Что зря тревожите? Распилите сначала, тогда и стучите! – и хлопнул дверью.

– Не лучше Фокина. Такой же, гад! – прошептала Зина. Прошептала зло, будто Серафим чем-то обидел её

Распилив брёвна и ощупкой сложив дрова в сарае, Зина и Надёжка повеселели: и прежний рядок доложили и новый поставили – не зря столько мучений приняли. Зина сходила за хозяином, тот опять долго не выходил, а когда сошёл с крыльца, то и в темноте по согнутой спине и набыченной шее было видно, что он чем-то недоволен. Сухой и невысокий, а ноги в широких валенках переставлял устало, будто пришёл откуда-то издалека. Он четвертями измерил длину, прислонился животом к дровам, измеряя высоту поленницы, сказал негромко:

– Надысь по дворам милиционер ходил, вынюхивал что-то... Так что теперь, если доведётся, в лесу пилите, а здесь нечего собак дразнить!

‒ Как же их довезёшь-то тогда?! ‒ удивилась Надёжка. ‒ Разбегутся сани на раскате, собирай потом поленья в снегу?!

Старик ничего не ответил. Ещё раз смерил рядки и позвал за собой:

– Пойдёмте в избу. – Но на крыльце остановил: – Постойте здесь...

На этот раз вышел быстро. Высыпал картошку из вёдер в подставленные мешки: сперва Зине, потом Надёжке. Зина начала картошку ощупывать. Глядя на неё, и Надёжка сунулась в мешок. Картошка была не мороженой, твёрдой и тёплой. Щупая её, она почувствовала, как от радости дрожат пальцы. Вынесла картошку к саням, аккуратно уложила и накрыла хохлом от мешка. Зина в сенях задержалась и, отнекиваясь, о чём-то говорила с Серафимом. Наконец вышла к Надёжке, сказала, словно извинилась:

– Ты иди, догоню...

– Что случилось-то?

– Иди, иди! – раздражённо повторила Зина. – Сказала, догоню!

Дверь захлопнулась, Надёжка осталась одна. Постояла-постояла перед крыльцом и тихонько пошла к мосту. За церковью остановилась, оглянулась. Нет, не видно Зины. За мостом решила подождать её. Подогнала сани к чьему-то амбару, села на них, поправила мешок, а рука сама к картошке тянется; и радость на душе растёт и домой сильнее хочется. Подождала – нет подруги. И только теперь поняла, для чего осталась Зина у Серафима.

Надёжка постояла ещё чуток и поплелась в Князево. К базару подошла, и вдруг мысль стрельнула: «Я же картошку поморожу!» Быстро скинула фуфайку, сняла кофту и укрыла ею мешок. Собралась идти дальше, слышит – кто-то из-под горы поднимается. К забору на всякий случай прижалась, а как человек поравнялся, то и гадать перестала: «Конечно, Зина!» К ней навстречу заторопилась, а та в сторону от неё.

– Зина, это я!

– Ой, Господи, всё ждешь?!

– Сама же сказала, что догонишь.

– Да мало ли, что скажу... Думала, догадаешься, а ты как девчонка.

Надёжка немного помолчала и осуждающе спросила:

– Чего в этом Серафиме нашла? Старый ведь он.

– Думаешь, под таким крючком лежать охота?! Он ведь, паразит, знает, что у меня детишек куча и что им жрать нечего, вот и пользуется этим!

– Всё равно нехорошо...

– Ха! Тебе можно говорить, – встрепенулась Зина, – у тебя мужик живой, а моего где искать? Где, спрашиваю?! Молчишь... Вам всем чего не говорить... Тут намедни Олег Никодимыч опять вызвал в сельсовет. Спрашивает: «Будешь почту носить или нет?» – «Нет, не буду. Люди меня бояться стали, хоронятся, будто им похоронки сама выписываю!» – «Ладно, тогда иди в колхоз работать, – говорит, – нечего у Советской власти на иждивении сидеть. Если в ближайшие дни на работу не соизволишь явиться, то выселим». – «Не выселишь, я детишек государству ращу!» – «Государство о твоих детях позаботится, – стращать начал, – а на территории нашего сельсовета не позволю вредные примеры сеять!» – Зина остановилась, ткнулась лбом Надёжке в плечо, затряслась всем телом.

– Что ты слушаешь его, – вздохнула Надёжка, – он сам-то всю жизнь не работал: то в комбеде писарем был, то, как колхоз открыли, в хате-лаборатории сидел, а теперь вот в сельсовет перебрался... Кого бы дельного послушать, прости Господи.

За Пушкарской слободой Зина неожиданно рассмеялась.

– Что это с тобой? – удивилась Надёжка.

– Ох, жизня, – успокаиваясь, вздохнула Зина. – Знаешь, что крючок-то сказал, когда уходила? Не знаешь, конечно. Так слушай: «За доброту твою, – говорит, – даю полведра картошки. Самую крупную отобрал... Передай своей товарке, – тебе, значит, – что, если она у меня вот так-то останется, – ведра не пожалею!» – Зина тоненько засмеялась, а Надёжка стала плеваться:

– И не говори больше о нём, не напоминай, а то стошнит. Приду, деду расскажу – он эту Иуду сегодня же ночью сожжёт, из огня не даст выскочить!

За разговорами бабы не заметили, как до Князева добежали. Через мост проскочили и начали прощаться, неожиданно для самих себя крепко обнялись, а Зина опять прослезилась. Надёжка же молчит – душа заткнулась от её слёз, и не хватило сил говорить ненужные слова, а нужные не находились. Расстались, словно сёстры. Только разошлись, и сразу она забыла сегодняшнюю нескончаемую ночь, захотелось быстрей домой, опустить мешок с картошкой посреди избы: «Нате, ешьте! Не зря ваша сноха столько мучений приняла!»