Юрий ЖЕКОТОВ. Грозовая чага

Рассказ / Илл.: Художник Игорь Шепель (фрагмент картины)

– Не жизнь нынче, а свистопляска! И то надо, и это, и чтобы не хуже, чем у людей… – в очередной раз откла­дывая поездку к матери, оправдывал себя Дмитрий Ермаков. Сколько уже он собирался-зарекался навестить родительский дом, но всё не получалось-не складывалось. Всякий раз находились новые неотложные дела, нака­тывались «неразрешимые» проблемы. То копил Дмитрий на машину, потом, чтобы угодить семейству, менял двуш­ку-хрущёвку на трёшку с современ­ной планировкой в престижном рай­оне. Дети росли как на дрожжах: что ни сезон – покупай обновку, а это всё постоянные расходы, без отпусков, с шабашками и леваками.

Да и деньги, казалось бы, шут с ними, но к матери на воскресенье не съездишь. Далеко Дмитрий от отче­го крова забрался, и, чтобы попасть в деревню Ильинку, надо на поезде пару дней катить, а после ещё на автобусе с двумя пересадками. Это только, чтобы краем глаза глянуть на родные палестины, минимум, неделю надо выкра­ивать из жизненного расписания, а где её, лишнюю, взять в тягучем бытий­ном водовороте.

Мать, Вера Тихоновна, писала длин­ные письма, всё в подробностях: про снега-дожди-погоды, про огородные заботы; про дворняжку-бродяжку, которая прибилась к дому… и про то, как разрослась рябинка, которую Дмитрий садил ещё с отцом; про его школьную тетрадку с каракулями первоклассника-первооткрывателя; про игру­шек-солдатиков, когда-то вступавших под руководством сына в длительные сражения и вот хранимых до сих пор матерью…

К постоянству родительских писем Дмитрий привык, и думалось ему, что из раза в раз пишет мать про одно и то же, про какую-то несущественную мелочь, ерундистику… А потому зна­комился с содержанием рукотворных посланий как бы с принуждением, бег­ло, больше пробегая глазами по строч­кам. Бывало и скребло-шебаршило за грудиной после весточек из родного дома, ностальгия или ещё там что-то, но за всякими заботами и животрепе­щущими реалиями все срасталось и рубцевалось. В нынешней устаканен­ной жизни иногда нагрянувшие дет­ские воспоминания вытравливал Ер­маков как причуду и напраслину, как несерьёзность…

В конце особенно хлопотного и голо­воломного лета почувствовал Дмитрий какое-то непонятное, непроходящее беспокойство, словно завелась не по­нять где червоточинка, подтачивает, надсаживает организм. Знакомый док­тор проверил, просветил, успокоил-ре­зюмировал, что по части здоровья у пациента всё в полном ажуре: «…серд­це будто вечный двигатель, а желудок без ограничений перемалывает жиры и углеводы, как импортная электро­мясорубка…». Прописал лишь врач каких-то сероватых порошков для эмо­ционального равновесия, порекомен­довал избавляться от мнительности и заряжаться «до скончания веков» здо­ровым оптимизмом. Неделю следовал рецептуре врача Дмитрий, веселил, бодрил себя, пил горькие микстуры, но как было, так и осталось мутор­ное настроение. Вдобавок вспомнил Ермаков, что давненько не было ма­теринских писем. Разнервничался уж окончательно – ведь не позвонишь же по сотовому, не справишься о делах-о здоровье – так и не приучилась мать пользоваться современной техникой. Мыкался Дмитрий, не находил себе места, а в одну из ночей пробудился от тяжёлого сна: ходуном ходил, дрожал ро­димый дом под навалившейся чугунной тучей, кто-то хотел вырвать его с корнем, разметать по брёвнышку, отправить в небытие, в тлен. А мать, простоволосая, в белых одеждах, не­щадно разрываемых ветром, держала стену избы, обхватив её руками, и всё оглядывалась, ожидая подмоги…

 Проснулся и глаз сомкнуть не мог, как будто встряхнуло вме­сте с домом и его до головокружения, до бессонницы. Посчитал тут же Ерма­ков: «Вот время-то летит! Ведь девять лет прошло, как в последний раз видел мать! Ехать надо, непременно ехать…»

И сборы против ожидания оказались недолгими, жена не перечила: «Съез­ди, отдай долг…», на работе пошли навстречу, предоставили дни в счёт от­пуска, побросал в сумку вещи, по пути на вокзал накупил подарков…

 ***

 – Мама… – только и вымолвил Ерма­ков с порога. И всё. Прирос к исшар­канным половицам, глуповато пялился на древнюю женщину, и куда-то поде­вались все слова... Оказалось: не делал он поправки на года, представлялась мать до сей минуты намного моложе внешне, бойкой, расторопной, быстрой на зачин, ещё той, какой была при рас­ставании. А теперь безмолвствовал Дмитрий под впечатлением обнару­женных разительных перемен…

 Сильно сдала Вера Тихоновна, при­давил гнёт времени к земле прежде стройное тело, набрякли суставы – вы­пятились узлами-желваками, заостри­лись черты лица, вольно разбежались по нему глубокие морщинки, выгоре­ла синева в глазах, истончились в пух волосы…

Ослабли, не выдержали натружен­ные ноги матери неожиданной встре­чи, присела Вера Тихоновна на табу­рет, что тулился у двери, руки дрожат, вздрагивает подбородок, бегут из неис­сякшего родника слёзы, как и у сына, никак не рождаются слова …

– Я уже думала ты не приедешь, – жалобно всхлипывая, первая заговори­ла мама. – Встретились всё же!

– Куда же я денусь, – Ермаков, нако­нец, сдвинулся с места, подошел, при­обнял родительницу, невпопад заго­ворил, запоздало предложив помощь: – Ты бы написала, какие лекарства нужно, я бы в городе купил.

– От старости лекарства нет, – вы­молвила Вера Тихоновна. А сама ра­да-радёшенька: «Чего там, зачем ещё какие-то хлопоты?! Сын приехал – вот праздник-то, краснее и важнее любого календарного!» Прижалась Вера Ти­хоновна к сыну головой, как кутёнок к брюху матери (когда-то и она безмер­но дарила тепло), пробормотала еле слышно: – Зачем средства понапрасну переводить.

Прильнула к родной кровинушке! Пригрелась! Хорошо-то как! Затем встрепенулась Вера Тихоновна, спро­сила с надеждой, оглядываясь на две­ри, вдруг покажутся светленькие голо­вы ребятишек:

– А ты с семьёй, с внучатами?

– Из детского лагеря только ребята вернулись. К школе сейчас готовятся. У супруги работа, отпуск уже свой от­гуляла, – объяснил сын причину оди­ночного вояжа в деревню.

Ещё помолчали немного, привыкая друг к другу.

Недолго отдыхала Вера Тихоновна, заговорила в ней материнская забота, сокрушаясь, что ничего такого нет в запасниках, не приберегла-не готови­лась, чтобы встретить достойно доро­гого гостя:

 – Чего же я расселась?.. Сейчас кар­тохи наварю… – вспомнила. – Вот ещё же помидорки у меня уродились. Сей­час схожу нарву.

Вера Тихоновна загоношилась, при­нялась подниматься, опираясь рукой о стену.

– Мам, да я привёз всё. Сам соберу на стол. Ты сиди, рассказывай, как жи­ла-то тут? – попробовал остановить Веру Тихоновну сын, успев окинуть взглядом неказистое убранство кух­ни: не знающие обоев, с облупленной штукатуркой стены, застиранные сит­цевые занавески на окне, невзрачную «нэповских» времён люстрочку, при­крывающую тусклую лампу…

Но разве удержишь мать. Засуети­лась, принялась вытирать и без того чистую посуду, расставлять её на сто­лешнице: «А как же правильнее-то, красивее, чтобы угодить? Где поста­вить чашку, а где лежит вилка? Всё за­была…» Не удержала, обронила одну тарелку хозяйка, разбила, прошептала: «На счастье…»

Ночь-за полночь, а не почивается Дмитрию, лезут и лезут всякие мыс­ли в голову: «Надо что-то предпри­нимать... Но и не переезжать же сюда, не возвращаться всем семейством в «тмутаракань». Ильинка в запусте­нии. Тут не развернёшься. А у детей нет будущего…»

Бухнуло где-то в деревне – видно, подгнила и, шумно охнув, осела бро­шенная изба или от тяжести плодов треснула старая бесхозная яблоня. Сочувственно и гулко зазвучало по околоткам, откликнулся и материн­ский дом – звякнула-задребезжала разболтанная стеклина в рассохшейся раме, отдалось непонятным шорохом за печкой. Кто-то легонько пробежал по половицам, остановился у крова­ти Дмитрия, наверное, принюхивал­ся-приценивался, что за гость пожа­ловал, разлёгся тут, ни пройти-ни проехать, затем перестал обращать внимание на всяких там случайных-за­езжих, занялся делами на потребу, за­скрёбся в углу. «Мышь, наверное», – посчитал Ермаков…

За завтраком обнародовал Дмитрий свой план, как окончательный и не подлежащий обжалованию:

– В общем, так, мать, перебираешься ко мне! В городе легче свозить к док­торам или на курорт устроить! Тебе сейчас в одиночку нельзя.

Вера Тихоновна по-старушечьи под­пёрла подбородок руками, сидит, не налюбуется сыном, вот и довольная, не бросили, не забыли, теплеет мате­ринское сердце.

– Спасибо, сынок, – благодарит хо­зяйка дома. А предательские слёзы, как у малохольной, как у неокрепшего и чувственного ребёнка, опять ручья­ми.

– Мам, что ты всё плачешь? Здесь я, вот он. И никуда не денусь… – оцени­вая слезливую реакцию родительницы на свой счёт как благодарность, успо­каивал Веру Тихоновну сын.

Ермаков, посчитав переезд мате­ри делом согласованным и утверж­дённым, собрался в оставшиеся дни отпуска привести родовое имение в мало-мальски пригожий вид и, если получится, так пустить на продажу. Какие-никакие деньги, а они просто так на дороге не валяются.

Мать увязалась за новоявленным строителем, ходит след в след. Сын забор правит, и Вера Тихоновна за ним в подмастерьях, кочует по периметру усадьбы: то рейку пытается подать, то прожилину поддержать, но боль­ше мешает. Пошёл столяр-плотник в сарайке гвоздей пошукать, и Вера Ти­хоновна как привязанная, не отстаёт. Дворняжка, что к матери прибилась, та уже в свою очередь за хозяйкой увязалась... Так и ходят обитатели кре­стьянского двора гуськом. То и дело за­глядывает Вера Тихоновна в сыновье лицо, смотрит преданными глазами, и собака тоже в верности клянётся – та­кие восьмёрки хвостом накручивает!

Сначала подумал Дмитрий: «По причине материнского переживания образовалась эта живая вереница. По старости, может, ещё и побаивается мать: не случайны ли его слова о пе­реезде, не погорячился ли? А то как бы не пропал сын внезапно, так же как и появился…». Ухмылялся себе под нос Дмитрий, пока не надоумило: «Что-то спросить пытается родитель­ница, может, уточнить, что брать с собой, а что оставлять, но всё вокруг да около, не решается обратиться, не приучена к просьбам».

– Мам, ты говори. Что если ещё надо? – «великодушно» помог Ерма­ков начать разговор.

– Ты, Дима, присядь, в ногах правды нет, – смущаясь, отвлекает же работ­ника, попросила Вера Тихоновна.

Послушался великовозрастный от­рок, отложил молоток, устроился тут же напротив матери на растрескав­шийся чурбак.

– Ты не обижайся только, – Вера Тихоновна, словно набедокуривший ребёнок, виновато склонила голову, глядя куда-то себе в коленки. – Не по­еду я.

– Ты чего это? – опешил Дмитрий, не зная, что и думать: «Или не повери­ла мать в искренность моих слов? Так я серьёзный разговор вёл насчёт переез­да, не случайно обмолвился, твёрдо решил».

– Корнями, какими у меня ещё оста­лись, я за деревушку держусь, за наш дом, – привела свой довод старая жен­щина.

– Как здесь жить, мам? – возмутил­ся Дмитрий. – Стены мыши поточи­ли, и крыша вся в дырах!

– Оторвать да пересадить – не при­живусь уже. Силы не те, – противи­лась разумным предложениям Вера Тихоновна.

– Эту хибару чинить, так легче но­вый дом построить. Не дом, а голу­бятня!– заметил Дмитрий, внутренне раздражаясь: «Ну как здесь не пони­мать, ведь всё так очевидно. Надо пе­реезжать!»

– Оно, наверное, и к лучшему. При­дёт время, засвистают меня из под­небесья и выпорхну голубкой в од­ночасье! – умиротворённо, даже с каким-то мечтательным блеском в гла­зах рассуждала Вера Тихоновна. – А что было, то и быльём порастёт.

– Мам, ну ты чего? Чего говоришь-то? – окончательно растерялся Ерма­ков, не готовый оспаривать полуфан­тастические мысли родительницы.

– К Грише, к отцу твоему полечу, поди уже меня заждался! – заоткро­венничала мать, высказывая тайную надежду.

Нашёлся с аргументами Ермаков в пользу городской жизни, уговаривал, но мать упорно заладила одно, идёт в полный отказ, вот втемяшилось же в голову артачиться, стоит на своём:

– Я уж как-нибудь тут. Не неволь меня…

Постепенно смиряясь с материн­ским пожеланием, приводил Ермаков в мало-мальски божий вид дом, латал крышу, чинил завалинку.

 А Вера Тихоновна совсем занемогла. Видно, держалась, хорохорилась до поры, не показывала виду. А теперь, сникла, охает-ахает – каждое движе­ние даётся с болью, по ночам поста­нывает за стенкой.

На третий день попросила мать вполголоса, сипло, виновато, чувствуя себя обузой. Сын, в какие времена на­вестил, отдохнуть хотел, отоспаться, а она со своею тягостью, с болячками хомутом повисла:

– Ты принёс бы мне чаги, сынок?

– Мам, да я тебе каких хочешь ле­карств пришлю. Далась тебе эта чага.

– Мне бы совсем немножко грибоч­ка берёзового? – заискивающе улыб­нулась мать, но тут же извиняющимся тоном поправилась, согласилась: – Ладно. Как скажешь, сынок, – пону­рилась, зашаркала тапками по полу, поплелась в спаленку.

Не особо верил Дмитрий во всякие народные средства, но решил уважить мать: «В какие времена обратилась с просьбой-то!»

С утра нашёл старый рюкзак, вспом­нил присказку, с какой отец, лёгкий на подъём, брался за самые разные дела: «Бедняку собраться, только подпоясать­ся», набрал молодого отварного карто­феля, материнского хлеба, пару банок консервов, что привёз из города…

Уже прилично Ермаков отошёл от Ильинки и только тогда вспомнил, что не знает толком, какая она, чага. Интернета нет, связь отсутствует. Напряг извилины, выудил оттуда только, что вроде на берёзах растёт этот гриб: «Точно на берёзах, мать недавно обмолвилась», и всё, никаких больше подробностей на этот случай, оказалось, не держал в голове. Собирать чагу самому не при­ходилось и спросить сейчас не у кого. Ну и возвращаться с полпути – плохая примета. Зашёл в лес, грибы на берёзе нашёл вскорости, почти на истлевшем дереве прилепились они серыми зон­тиками, упругими, схожими с пробкой на ощупь, немного поодаль ещё виднелось скопление древесных грибов. Сшиб Дмитрий про запас с десяток грибов, решил: «Мало будет, ещё при­несу. Тут-то дел оказалось, прямо-таки сказать: поиски не затянулись. – Хотя и сомнение берёт. Чага ли это?»

Ермаков уже готовился возвращать­ся в Ильинку, когда заметил грибника. Тщедушный, сутуленький старичок, вороша сучкастой загорулиной пожух­шие листья, неспешно продвигался по лесу. «А вот и советчик», – обрадо­вался Ермаков, окликнул-спросил для завязки разговора:

– Какие виды на урожай, отец?

– Есть малёха, только места надо знать, – не стал отмалчиваться гриб­ник. Он подошёл, рассмотрел лесные трофеи Ермакова, затем с интересом стал вглядываться в их обладателя.

«Как он с таким зрением грибы ищет?» – засомневался Дмитрий, но на всякий случай уточнил:

– Наверное, вы здесь всё знаете?

– Всего знать нельзя, – уклончиво ответил старик и, уже хитро прищу­рив глаза, спросил:

– Вот, к примеру, зачем ты трутовиков насобирал, никак не докумекаю? Для похудания, что ли?

– Вообще-то я чагу пытался найти, – обескураженно заметил Дмитрий.

– А на кой она тебе? – в свою оче­редь полюбопытствовал дед.

Вроде не тянул никто за язык, мож­но было Дмитрию ляпнуть, что первое в голову придёт. Что там чага? Поду­маешь, невидаль какая! Подсказал бы старик, наверное, не стал секретни­чать, где её отыскать, а Ермаков всё как есть, как на исповеди, как духов­нику и про себя, и про мать, и вот про чагу.

– Понимаю, что, конечно, это сред­ство народное, малоэффективное. И надежда на чагу – больше старческая блажь. Но не выполнить просьбу не могу. Задолжал я сильно, отец, – за­кончил Дмитрий свой монолог.

– Подобное подобным, клин клином вышибают, – как бы подвёл итог его рассказу старик.

– Как это? – не поняв, переспросил Дмитрий.

– А побродишь по лесу, сам узна­ешь, – иносказательно заметил гриб­ник и пояснил: – Зря ты чагу недооцениваешь. Очень полезный гриб, с секретом. Он вроде на берёзе паразит, но других паразитов не терпит, с умом применять, так всю заразу из организ­ма прочь гонит. Самый прямой резон тебе чагу для матери поискать. Ищи в старом березняке. Чага – гриб примет­ный, мимо не пройдёшь. Только тебе не простую чагу надо искать – грозо­вую.

– Что за чага такая? – озадачился Ер­маков.

– Грозовая супротив обычной в разы сильней будет. Запеклась в ней небесная сила от огненной стрелы. Редкая, но найти можно. Полоснёт молния по берёзе, иное дерево в дугу изогнёт или вовсе спалит, а на другом лишь подрежет кору. Залетит в эту ранку семя чаги, и чудной целитель­ной силы гриб народится. Ты смотри, присматривайся, верь и найдешь, пра­вильной тропкой пойдёшь, ноги сами выведут. Повезёт, так метров через сто обнаружишь чёрный гриб, а нет, так и чёботы износишь, а не дастся она тебе…

Рассказав, как точно опознать чагу, раскрыв секреты редкого растения, какие не найдёшь и в самой толстой энциклопедии, старик отправился восвояси.

 В этом лесу деревья мирно ужива­лись между собой: в ложбинах ивы и вербы переплелись стволами и вет­ками, поделили пригорки смолистые можжевельник и пихта; среди колю­чих елей, собравшись небольшими группками, водили хороводы бело­ствольные берёзы. С северной сторо­ны одной из берёз обнаружил Дмитрий чагу: чёрная, как сажа, с рыжими подпалинами по краям, она выпячива­лась на стволе неровным наростом.

Нашёл и обрадовался Ермаков: «Зна­чит, не обходит и меня стороной уда­ча!» Примерился: высоковато, рукой не дотянуться до гриба. Подтащил валежину, подставил к дереву, чтобы сподручнее было карабкаться. Полез в верхотуру, но не выдержала подпорка, переломилась трухля на куски, уложи­ла под дерево неуклюжего добытчика, «причесала» слегка по затылку одним шершавым ошмётком, а другой кусок, с чёрными отметинами на коре в фор­ме глаз и с жёлтым раскудренным тор­цом, умостила в руках мужика: «На, мол, покачай, полюлюкай лесного ре­бятёночка». Отложил Ермаков акку­ратно лесного пасынка, что в родню набивается, на моховую подушку, по­тёр ушибленное место, глянул ещё раз внимательно на примечательный чур­бачок, глаза в глаза: «Вдруг оживёт?» Потом соизмерил собственное вооб­ражение с реальностью, и беспричин­ный хохот пробрал, да такой простец­кий, вольный. Отсмеялся Дмитрий и не удержался: без городской цензуры, без множества перекрещивающихся человеческих взглядов взял и зачудил, закричал во всю глотку первое, что на ум пришло, какую-то невнятную сумасбродину…

Отшутился, отбалагурил Ермаков, встал на этот раз, видно, с той ноги, а потому, соорудив подмостки покреп­че, достал всё ж таки чагу. Вскорости повстречал Егор ещё берёзовый гриб, срезал, а остальные стал пропускать, искал особенный, грозовой. Но никак не встречалась чага, та, приметная, про которую говорил старый гриб­ник…

«Ну что же, приветил, не отверг лес. Пора и честь знать. Возвращаться буду не пустой. А про грозовую чагу, скорее всего, выдумал дед, похожа больше его история на сказку», – когда солн­це покатилось под горку, а деревья всё дальше стали отбрасывать свои тени, засобирался Дмитрий в обратную до­рогу. Присел напоследок искатель на встречной колдобине, разулся, ра­зоблачился, гудят от долгой ходьбы ноги, ломит от непривычной нагрузки тело... и неохота трогаться с места, разомлел, разнежился в лесной сво­боде: в таинственных тактах и ритмах раскачивались кроны деревьев, щебе­тали-спевались в многоголосый хор птахи, какая-то желтокрылая пичуга настойчиво звала-выводила: «Мить… Мить… Мить…» «Давно меня никто так не называл – Митя, когда-то дру­зья-приятели. Раньше и мать через ка­ждое слово Митей звала… ласково... кануло, видно, в прошлое детство, сторожится родительница моей чрез­мерной городской помпезности…», – завспоминал-задумался Ермаков.

  Вдруг из-за спины человека раздался протяжный и раскатистый перестук, повторился и удивительно мелодично загулял в глубине леса. Был этот звук какой-то осмысленный, одухотворённый, будто это развесёлый-разудалой скоморох или не жалеющий ног чечеточник, не гоняясь за мировой славой-известностью, на обычной лесной полянке перед ромашками и фиалками, выдаёт-заламывает себе в утеху задиристые кренделя.

 И с таким вдохновением-задором плясал артист, что, казалось, нашёл он в округе признание: откликнулась на стук, засветлела берёзовая роща, небо покрылось самой яркой лазурью. Забыв о первоначальной цели визита в лес, непременно захотел Дмитрий хоть краем глаза глянуть на чудо-плясуна. Прямо босяком, ощущая приятную прохладу земли, отправился разгадывать лесную загадку…

Редкий дятел-желна, одетый в чёрный фрак композитора не ради живота, а чтобы всегда играла, не пропадала волшебная музыка, бил-барабанил по разнокалиберным деревьям. То взвивая, то замедляя темп, дирижируя клювом, как нотной палочкой, нарезав очередной круг среди ёлок, сухостоин и заброшенных пней, птица раз за разом возвращалась к старожилу-оскорю. Одинокий размашистый тополь, какой век охраняющий изголовье ручья, пробудился, ожил, зазвучал на весь лес.

Установив действительный источник звука, Дмитрий удивился и теперь не поверил, что бездушно и бессмысленно древо: «Нет, просто не пригляделись люди как следует, не поняли, не разговорили, не вошли в доверие (хотя о чем ему, мудрому дереву, с нами лясы точить), а наверняка где-нибудь за слоем грубой пробковой коры и луба, да хоть у того же самого заматеревшего комля, бьётся неравнодушное ко всему сердце».

И куда вся серьёзность и разумность подевалась у человека? Не удержался Дмитрий, раскинув руки в распятье, пошёл навстречу, обнял оскорь, прильнул щекой, открылся-доверился, а дерево не отторгло, заурчало в утробе: то ли усиленно затекли-забродили в его недрах целебные соки, то ли аукалась-отзывалась земная живительная сила.

Поднял путник голову к пышной кроне с признательностью-с благодарностью, а тебе, пожалуйста, новая милость: нижняя толстая ветвь-рука оскоря указующе протянула куда-то свои персты. Посмотрел в том же направлении Дмитрий и обомлел: на зелёном фоне выделялась своей белоснежной фатой, невестились одинокая берёза, словно обручилась с кем-то и теперь, какой год никого к себе не подпуская, ждала суженного. Берёза, да ещё с необычным стволом-зигзагом. А на месте изгиба ствола образовалась здоровущая, с медвежью голову, темнее ночи, зрелая, шершавая, бугристая, бородавчатая – грозовая чага! По божьему уразумению, не прятался, не маскировался, не приноравливался к белесому цвету коры, обозначился хозяином гриб силы и долголетия.

Нет такой, даже самой неприметной былинки-травинки или махонького жучка-паучка, кого обошла бы вниманием, не наделила бы сокровищницей природа. Дарит она всем по особым замыслам, с предназначением: одному – твёрдость и отвагу, другому – мягкость и кротость, кому – красоту и привлекательность, кому – мудрость и долголетие…

С каким-то внутренним страхом, боязливостью, срезал грозовую чагу Дмитрий и не зря переживал-сторожился. Лишь немного отошёл человек от берёзы, как помчалась за ним погоня – синеву небосклона закрыл своими телами табун бешено несущихся смурых, гривастых скакунов. Разгневался, раздосадовался высокий властитель, задетый за болезненное: «Неужто нашёлся смельчак, кто нарушил своим поступком размеренный ход вещей, случайно ли, нарочно ступил не в то место, сорвал запретный плод…» Нерв неба оголился, обнажился и вспыхнул золотом – огненная стрела впилась в землю да так, что заходила-задрожала земля, и, выказав свою недюжую силу, непобедимость, громогласно захохотал за тучами могучий владыка…

Полосовала, кромсала-кроила, переделывала на свой лад округу небесная сила. Кого-то лишь пужала, остерегала, кого присмаливала, выжаривала всю напраслину, тасовала-меняла: бездушие на горячность, чёрствость на мягкость, лёд на пламя…

Вжимая голову в плечи, вздрагивая от каждого нового удара молнии, пятился, отступал Ермаков, но не бросил поклажу с чагой. Когда гроза била совсем рядом, запинался, падал в раскисшую землю, оправдываясь, шептал: – Не для себя я…

Потешив самолюбие, посчитав, что довольно – хватит лёгкой взбучки с этого несведущего и сиротливого путника, направил громогласный правитель резвый бег небесных скакунов по новой высокой дороге. На пути Дмитрия вновь заиграло солнце, а пока он дошёл до Ильинки, успело и всего просушить.

– Сынок, садись, сейчас картоху есть будем, – слово он отлучился из дома всего-то на пять минут, позвала Вера Тихоновна к столу. Пробудился-заиграл румянец на щеках матери, ловчее стали движения, счастливыми, полными тепла и любви глаза, будто передалась ей целебная сила от чаги, ещё тогда, как только прикоснулся сын в лесу к редкому грибу.

Ел Ермаков и не мог наесться. Необычно сладка была жёлтая рассыпчатая картошка, сочны и румяны пузатые помидорки, гостеприимен и хлебосолен родительский дом.