Анатолий ЩЕЛКУНОВ. Зависть

Рассказ-притча / Илл.: Художник Иван Куликов

Мой дедушка Артемий Степанович рассказал однажды историю, которая мне кажется весьма поучительной.

С моим братом, который был старше меня на два года, мы иногда приходили к нему прямо на работу. Он строил в составе бригады скотный двор в совхозе. Дед отставит в сторону топор, сядет на лежащее рядом бревно, достанет из кармана кисет с крепким табаком-самосадом и аккуратно нарезанными бумажки из газеты, скрутит цигарку и, задумавшись о чём-то о своём, закурит. Другие рабочие весьма охотно следовали его примеру для собственного перекура. Поэтому у нас с братом не было никаких угрызений совести, что мы отвлекаем людей от работы. То, как к деду относились его коллеги, разновозрастные мужики с грубыми, обветренными лицами, говорило о высоком к нему уважении. Эти наблюдения наполняли меня чувством, которое можно назвать детской горделивостью.

Обычно дед был немногословен. Даже когда он сидел и молчал, это выглядело многозначительно. Внешняя строгость деда скрывала доброе сердце. В моих детских мечтаниях его высокая фигура, широкие плечи, суровое лицо с поседевшими усами и подстриженной бородой, внимательный взгляд из-под густых бровей и сильные руки сливались со сказочными образами русских богатырей, которые боролись с нападавшими на нашу землю супостатами. При всей уравновешенности и сдержанности его характера я чувствовал, что он меня и брата любит. И мы платили ему тем же. Он расспросит нас о наших мальчишеских делах и не спеша расскажет какую-нибудь забавную историю из своей жизни, пряча улыбку в усах и бороде. И так посмотрит на нас голубыми глазами, словно осветит нас своим мягким взором.

Помню, он насмешил нас рассказом о своём сослуживце в лейб-гвардии Сводно-Казачьем полку Пашке Шустове.

О том, что дед когда-то служил в этом полку при русском царе, ранее нам рассказывал отец. А мои детские фантазии иногда вышивали такие захватывающие узоры, на которых главной фигурой был дед, молодецки восседавший на великолепном рысаке, в яркой униформе с лампасами и шашкой, блестевшей на солнце золотым эфесом.

– Наш полк дислоцировался в городе Павловске, что под Петроградом, который сейчас называется Ленинград, – уточнил для нашего понимания дед.

Со слов брата я уже знал, что Ленинград ранее назывался Петроградом. Об этом он мне рассказал после того, как мы с ним посмотрели фильм о Ленине и революции в сельском клубе. Для деревенской детворы тогда кино было главным окном в большой мир и самым желанным развлечением. Слова Ленинград, Петроград для нас, мальчишек из далёкой провинции, были навеяны ароматом таких загадочных, таких фантастических картин и вожделений, которые хранит человеческое сердце всю жизнь. Это сейчас дети, ещё сидя в колясках, не расстаются со смарфонами, уткнувшись в них, наблюдая за бестолковыми метаниями по экранам персонажей мультиков.

Пашка был из соседней деревни и призывался вместе с дедом. За неделю до демобилизации из армии дед увидел Пашку стоящим у телеграфного столба.

 – Пашка ритмично стучал ногайкой по столбу и что-то шептал, – с улыбкой трунил дед над своим сослуживцем. – На мой вопрос: – Пашка, пошто ты колотишь столб нагайкой? Что он тебе сделал? – Он мне заговорщицки, словно это была страшная тайна, отвечает:

– Мне наш хорунжий посоветовал по телеграфу отбить домой телеграмму. Ват я и отбиваю родителям телеграмму, чтобы меня через две недели встречали на ближайшей к нашей деревни железнодорожной станции Асаново.

С тех пор мы с братом частенько «отбивали» телеграммы друг другу или своим родителям, когда, заигравшись, вовремя не приходили домой. Для этого мы использовали подвернувшиеся под руку палки, которыми залихватски выстукивали свои депеши по электрическим столбам, установленным годом ранее на деревенских улицах. Частенько мы притворно удивлялись: как это так? почему же родители наших телеграмм не получали? Честно говоря, не всегда наша уловка вызывала у них ожидаемую нами реакцию…

В очередной наш приход к деду брат поделился с ним своими ребячьими переживаниями о том, что неделю назад нашему дружку – соседскому Лёшке, родители купили велосипед.

Всего семь лет минуло после войны, поэтому тогда такая невидаль, как велосипед в деревне, была настоящей сенсацией.

Брат пожаловался деду, что на его просьбы дать ему или мне покататься, Лёшка неизменно отвечал:

– Вы ещё не умеете ездить на велосипеде. Вам надо будет долго учиться. А мой вы можете поломать. Вот купят вам родители или ваш дед велосипед, тогда научитесь и будете кататься…

Не знаю, с расчётом ли на доброту деда он начал этот разговор. Но результат превзошёл все мои, и я думаю, самые смелые ожидания брата.

– Ты, Володьша (так он называл брата), не тужи, – сказал дед, выпустив в сторону облако табачного дыма, – закончим с ребятами скотный двор, директор совхоза обещал нам за работу хорошо заплатить, вот я вам и куплю велосипед.

Мы дождались конца рабочего дня. И пошли провожать деда домой, когда солнце уже клонилось к западу. Его обещание купить нам велосипед вселило в меня такое чувство благодарности к нему, что я готов был проводить его не только до дома на конец деревни, но даже до магазина в соседнем городе, где продавались велосипеды. По дороге мне даже грезились картины, как я рассекаю на купленном им велосипеде по пыльным деревенским улицам, по которым мы в тот момент проходили.

По всей видимости, дед уловил в интонации брата мучившее его чувство зависти к Лёшке.

– Запомни, Володьша, – назидательно проговорил он, держа одной рукой мою руку, а другой, придерживая перекинутый через плечо блестевший острым лезвием топор, – никогда не надо завидовать другим людям. Это чувство не приводит к добру.

При этом его обращение только к брату, вероятно, объяснялось тем, что меня по моему малолетству дед считал не в состоянии понять глубины его объяснений и не имевшим ещё в ту пору чувства зависти. А между тем, я краем глаза замечал, что наши с братом сверстники, которые встречались на пути, поглядывали на нас с выражением именно этого чувства зависти на лицах. Не каждому из них доводилось пройти так по селу, разговаривая на равных со своим отцом или дедом. Время-то было послевоенное…

Пока мы шли к дому, дед рассказал нам о происшествии, случившемся в селе, которое находилось недалеко от областного центра. Воспроизвожу рассказанную им историю таковой, какой она запечатлелась в моей памяти.

– Там жили по соседству два брата, Петр и Николай, – говорил он в свойственной ему неспешной манере. – Было это до революции. При разделе отцовского имущества Петру досталась ветряная мельница, а Николаю – земельный надел. Петр вместе с двумя сыновьями молол муку для крестьян всей округи, которые платили ему за работу определенной долей помола. Когда наступали тёплые весенние дни, он снаряжал несколько повозок с товаром и направлялся на ярмарку в город. Благодаря трудолюбию, бережливости и мудрым советам своей жены Натальи он с каждым годом приумножал свои богатства. Они сумели даже приобрести участок земли, на котором стали выращивать овощи. Кроме того, они развели коз и занимались пчеловодством.

За трудолюбие, сердечность и не скаредность односельчане их уважали. Иногда Петр помогал тем, кто по какой-то причине бедствовал. Душевные качества своих родителей унаследовали и сыновья, которым отец и мать хотели оставить доброе имя и хорошее наследство. Их сыновья – Виктор и Степан – с малых лет были приучены к труду. Они во всём помогали родителям: таскали мешки с зерном и мукой, смазывали вал, чинили зубчатое колесо и крылья мельницы, крышу над ней, чтобы во время весенних и осенних дождей её не заливала вода; перекапывали огород под овощи, ходили за пчёлами. Дела у них спорились. В семье царили мир и достаток. Людям казалось, что они были счастливы. И молва об их доброте и благонравии разошлась по округе.

– Я всегда останавливался у них, когда приезжал по осени на утиную охоту, – говорил дед с нотками грусти, свойственной его летам, пояснив, что село лежит на берегу большого озера. – Петр и Наталья отказывались брать с меня деньги за постой. Они любезно предоставляли мне флигель, находящийся у них во дворе. За это я считал своим долгом оставлять у них половину своей охотничьей добычи.

Брат Петра Николай выращивал на доставшемся ему земельном наделе пшеницу и картофель. Он выгодно женился на дочери местного богатея Галине, которая своим приданым удвоила земельный участок мужа. У них подрастали сын Василий и дочь Рая. Когда погода была благоприятной, Николай собирал богатый урожай. И они не бедствовали. Но у Галины бала слабость – она с завистью смотрела на новые наряды Натальи, которые привозил ей муж из города.

– Поселившаяся однажды в душе человека зависть, как ржа, разъедает его изнутри, – с особым ударением, внушительно проговорил дед.

Наталья, по словам деда, повинуясь свойственному многим женщинам чувству – поделиться с близкими и подругами радостью от новой покупки – стремилась привезённую мужем из города вещь для неё или для детей показать Галине. По своему открытому, доверительному характеру она вначале не замечала, что это её искреннее движение души всё более и более ложилось тяжёлым камнем на сердце свояченицы. Человек с добрыми и чистыми намерениями думает, что и другие люди обладают подобными качествами. Раздоры между людьми начинаются с малого. С каждым новым приобретением семьи Петра и хорошим урожаем овощей на их участке или обильным сбором мёда волна зависти у Галины поднималась всё выше и выше, и она мысленно посылала свои проклятия в адрес Петра, Натальи и их сыновей. Со временем настрой Галины, может быть, и без её злой воли начал проникать в души мужа и детей, словно коварный вирус болезни, передающийся от одного заражённого другому человеку. Николай и Галина стали избегать встреч с родственниками. А когда случайно их увидят, то старались незаметно удалиться. Также их дети, прежде увлеченно игравшие с двоюродными братьями, начали сторониться, а затем и скрываться от них. Эту перемену в поведении родных заметили Петр и Наталья. Однако решили не докучать им своими расспросами, зная, что ни они, ни их дети ничего обидного для семьи Николая не сделали. Надеялись, что постепенно всё образуется и отношения между ними наладятся вновь.

Шло время. Дети выросли. Женившиеся сыновья Петра и Натальи вселились в построенные им дома, которые были на одной усадьбе с родительским домом. Снохи стали активными помощницами по хозяйству. Когда же Рая вышла замуж, уйдя из родительского дома, а Василий женился, то это не прибавило рабочих рук в семье Николая. И даже это обстоятельство было для зловредной Галины поводом, чтобы посылать новые проклятия в адрес своих родственников. Душившая её зависть переросла в чёрную злость и страстную ненависть. Казалось, не было в её душе другого чувства кроме желания чем-то насолить, навредить своим родственникам. Отравленный этим ядом мозг Галины рождал фантастические картины бедствий для Петра и Натальи, их детей, а когда появились внуки, то и для внуков. Отсутствие детей в семье Василия (родившаяся через год после свадьбы девочка вскоре умерла; с тех пор у них не было детей) тоже являлось поводом для прилива злобы у Галины. Её часто мучила мысль:

«За что же Бог наказал Василия и Раю? Ну, когда же я смогу понянчить своих внуков?»

Если случалось, что стадо коз, звеня весёлыми бубенцами, проходило на пастбище мимо высокой ограды, за которой была усадьба Николая и Галины, то она не могла сдержать себя, чтобы мысленно не призвать стаю волков, которые бы разорвали и коз, и сопровождавших их мальчуганов.

Особенно сильно яд зависти поражал её сердце, когда она почти круглые сутки слышала напряжённо-скрипучие звуки вертящихся лопастей мельницы и работающих жерновов. Зловредные мысли изменили внешний облик Галины: голова поседела, лицо побледнело, она похудела и выглядела измождённой. Вокруг глаз образовалась плотная сеть морщинок, глубокие складки прорезали лоб и щёки. Её глаза и губы забыли про улыбку. Много раз она думала, как бы тайно поджечь мельницу. Но боязнь, что это злодеяние будет быстро раскрыто, так как всему селу было известно о том, что чёрная кошка давно пробежала между семьями братьев, останавливало Галину.

Но всё же однажды ей представился случай навести беду на дом своих родственников. Она видела, как в вечерних сумерках к ним приходили два незнакомца. А когда чуть забрезжил рассвет, незнакомцы скрылись в лесу, прилегавшем к селу. Ей показалось это очень подозрительным. В то же утро, ничего не сказав мужу, Галина отправилась в уездное полицейское управление и рассказала о том, что в дом Петра приходили два каторжника. Жителям села было известно, что отряды полицейских рыскали по лесам, пытаясь обнаружить тайные укрытия недавно сбежавших каторжников. Не прошло и нескольких часов, как конные урядники доставили Петра в полицейское управление, где полицмейстер стал добиваться от него признания.

В этот день на радость Галине не было слышно шума мельничных крыльев и натруженного гула жерновов.

Поскольку полицмейстер даже побоями не вырвал у Петра признания, то он приказал арестовать Виктора и Степана. Они так же, как и отец, заявили, что никаких каторжников у них не было. Полицмейстер наотмашь ударил пожилого Петра на глазах его сыновей, злобно бросив:

– Не считайте нас за дураков! Ваша родственница Галина видела, как каторжники приходили к вам. Она нам всё рассказала.

Виктор не вытерпел издевательства над отцом и бросился с кулаками на полицмейстера. Стоявшие рядом стражники навалились на него. Но брату на помощь стремительно пришёл Степан. Началась свалка. Раздался выстрел. Это полицмейстер из револьвера ранил Виктора в плечо. Ему и стражникам удалось скрутить братьев. А Петр от физических и душевных мук был не в состоянии двигаться. На его осунувшемся, измождённом лице лежала печать страдания. Он со слезами на глазах смотрел, как повязывают его сыновей.

О произошедшем в уездном полицейском управлении быстро узнало всё село. Наталья, её снохи и внуки прибежали к полицейскому управлению. Вскоре полицмейстер отправил арестованных в сопровождении конных урядников в губернский город. Степан успел шепнуть своей жене, что в предательстве виновата Галина. Измождённого Петра стражники бросили на повозку, а его сыновья со связанными за спину руками понуро брели за повозкой. На плече Виктора виднелась окровавленная повязка. Наталья, снохи и внуки, глядя на них, не могли сдержать слёз.

Как ни пыталась Наталья узнать в полицейском управлении губернского города о судьбе своего мужа и сыновей, всё было напрасно. Она распродала для взяток полицейским начальникам все украшения, привезённые мужем. Наконец один полицейский, который когда-то молол на мельнице зерно и с него Петр не взял никакой платы, шепнул Наталье, что её муж умер от побоев, а сыновей выслали в кандалах на каторгу в Сибирь. От этого известия у Натальи потемнело в глазах и едва не остановилось сердце. У неё закружилась голова, подкосились ноги, она бледная, как смерть, бессильно опустилась на землю. Она не помнила, кто помог ей подняться с земли, и как она добрела до дома.

Наталья со своими снохами и малолетними внуками не могла управиться с хозяйством, которое быстро пришло в запустенье. По какой-то причине сгорела мельница. Лишь смутные догадки были у Натальи о том, кто был повинен в этом злодеянии. Теперь уже ненависть к родне появилась и в душе Натальи, её снох и внуков. Когда старшему из них Шурке исполнилось пятнадцать лет, он подговорил тринадцатилетнего брата жаркой августовской ночью тайно поджечь хлебное поле Николая.

Над селом нависло темное небо с боязливо мерцавшими звёздами. Самыми яркими были три звезды, стоявшими вертикально над широким полем. Природа словно затаилась. Сказочной тишиной было объято всё вокруг. В завороженной мистической дрёме скрывались таинственные силуэты. Тишину не нарушал ни собачий лай, ни жалобный крик совы, когда братья, крадучись, пробрались к ниве, тихо шуршащей тяжёлыми колосьями от слабого ветра, и запалили её. Это случилось как раз перед тем, как Николай с женой, сыном и снохой с радостным предвкушением собирался ранним утром на жатву. Урожай в тот год удался на редкость богатый. Зарево пожара слилось с утренней зарёй, загоравшейся на востоке. Когда пожар заметили в селе, было уже поздно: пшеница почти вся сгорела.

Галина задыхалась от ярости. Чаша её злобы и коварства и без того была переполнена до самых краёв. Глаза вспыхнули огнём ненависти и гнева. Она схватила висевшее на стене ружьё и бросилась с ним к соседям. Николай не смог её остановить. Увидев ничего не подозревавшую Наталью, которая вышла, чтобы выпустить на пастбище коз, Галина выстрелила в неё. Выскочивший на выстрел Шурка, глядя на лежавшую на земле бабушку, вмиг понял, что произошло. Он схватил оказавшийся под рукой топор, которым со всей силы ударил по голове уходящую прочь Галину. Она распласталась невдалеке от Натальи. В бешенстве Шурка ударил топором подбежавшего следом за женой Николая, который, как подкошенная трава, повалился на землю. Василий тоже оказался здесь. Выстрел из ружья заставил его прибежать. Потерявший над собою контроль Шурка бросился и на него. Растерявшийся от увиденной картины Василий не успел увернуться от смертельного удара. Всё произошло в какие-то мгновения.

Сознание Шурки не выдержало чудовищной картины четырёх безжизненных, истекающих кровью тел, лежащих у его ног. Его рассудок помутился, он дико закричал и лишился чувств.

Ещё долго жители села, потрясённые случившейся трагедией, боялись проходить мимо усадеб двух братьев. Через несколько лет обе усадьбы превратились в развалины. Мертвенная, пугающая тишина установилась над этим местом.

– Зависть – это злая страсть, – мрачно сказал дед, когда мы подошли к дому. – И кто ею одержим, – глубокомысленно добавил он, растягивая слова, будто вбивая их в наши с братом головы, – тому нет спасения.

Две прямые морщины между бровями деда углубились, лицо посуровело. Рассказанная им история и особенно последние слова о безжизненных телах на земле и развалинах на месте двух крестьянских усадеб, его жёсткая интонация вызвали в моём воображении картину уничтоженных немецкими фашистами наших городов и сёл, виденную мною накануне в кино про войну.

– Люди часто подвержены этому древнему, как мир, каинову чувству, порождающему страдания и горе, – после небольшой паузы продолжил погруженный в себя дед. – Поселившаяся однажды в душе человека зависть довольно быстро разлагает её, превращая человека в зверя. В нём нет места для милосердия к другим людям. Отравленное этим чувством сердце лишается всего светлого и доброго. Много зла и убийств совершено человечеством из-за этого лютого душевного недуга, многие страны запустели и много людей от него ещё пострадает…

Мы с братом внимали деду, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами и внутренним напряжением, какие бывают у детей, которые слышат нечто таинственное и волшебное.

Навсегда мне запомнились эти мудрые слова деда, его устремлённый в бесконечную даль взгляд и тень глубокой задумчивости на лице о чем-то лежащем на самом дне его души.

И хотя всё смысловое и нравственное богатство поведанной им чудовищной по своей жестокости истории и заключённого в ней конфликта раскрывались передо мной по мере приобретения жизненного опыта, тем не менее, я убеждён, что в моём изложении содержатся лишь бледные тени, лишь крохи подлинного масштаба и многозначности реальной жизненной ситуации.