Юрий ОГОРОДНИКОВ. Суд

 

Детективный рассказ / Илл.: Художник Сергей Колесников (фрагмент картины)

 

1.

– Суд идёт! Встаньте!

В этом возгласе есть что-то торжественное и нездешнее. Некоторые даже вздрогнули вставая. Вероятно, они почувствовали какую-то неясную вину перед неизвестным.

Началось судебное расследование. Заслушивают свидетелей.

Первый – тонкий, прилизанный, в светло-бежевом костюме, казался тем, кто видел его, скользким, извилистым, как червь. Свидетельствует:

– Убийца неоднократно говорил, что шеф должен быть убит. В день убийства обвиняемый был очень возбуждён. И пьян. Он часто пьян. Заявил, что пойдёт и убьёт шефа. Дача шефа находится недалеко от развалюхи, в которой живёт летом обвиняемый. Когда в тот день я уходил от шефа, мне навстречу попался обвиняемый. Он бежал, выпучив глаза. Было жарко. Он снял безрукавку, которую нашли потом около убитого. Он кричал: «Убью!». Обвиняемый убежал без неё. В своей развалюхе он сразу уснул. Такие безчувственны.

*

Обвиняемый, лохматый и неопрятно одетый мужчина лет сорока, по прозвищу «Поэт», с любопытством смотрит на свидетеля. Кажется, даже, что он любовался им – ясной выразительностью своей подлости.

Судья:

– У адвоката обвиняемого будут вопросы к свидетелю?

– Да, ваша честь.

– Задавайте.

Адвокат обвиняемого:

– Свидетель, обвиняемый употреблял именно это слово «убью»? Помните, за лжесвидетельство вы понесёте наказание.

– Скорее, он говорил «уничтожу».

– В какое время вы были у шефа?

– Точно не помню. В средине дня.

– Вы приходили без приглашения?

– Конечно, по приглашению.

– И не помните, на какое время он назначил вам встречу?

– На двенадцать часов.

– А в какой час вы встретили обвиняемого?

– Не помню.

– Вы не помните, когда уходили от шефа?

– В четырнадцать.

– Вы твёрдо утверждаете это?

– Да. Я вспомнил. Шеф в это время всегда отдыхает после обеда.

– Вы с ним обедали?

– Да.

– Во сколько?

– В тринадцать тридцать.

– Вы не заметили, нёс ли обвиняемый предмет, похожий на пистолет?

– Да, теперь я вспоминаю, в безрукавку было что-то завёрнуто.

– Вам известно, сколько стоит пистолет?

– Да. Дорого.

– Сколько месяцев надо было бы работать обвиняемому, чтобы скопить денег на пистолет? Учитывая, что он привержен к выпивке. Причём, пьёт только коньяк.

– Мне сейчас это трудно сообразить.

– Откуда вы знаете, что обвиняемый дома сразу по приходу уснул?

– Ну, как… Он обычно после выпивки засыпает.

– Вы с ним часто общаетесь вне института?

– Нет. Не общаюсь.

– Тогда откуда вы знаете о его домашних привычках?

– Слышал от других.

– По какому поводу вас вызывал директор института?

Свидетель замялся. Было видно, что он особенно заволновался, услышав этот вопрос.

– Особой причины не было, – хрипло и тихо сказал он.

– Вы говорили о пропавшей статуэтке?

– Нет.

– Вашего руководителя в тот день особенно волновало именно это, и он ничего не говорил о статуэтке? Такое просто непредставимо.

Обвинитель крикнула:

– Ваша честь, я протестую. Адвокат оказывает давление на свидетеля.

– Свидетель, отвечайте на вопрос адвоката.

У свидетеля, казалось, язык прилип к нёбу. Он едва выжал из себя:

– Что-то говорили, точно не помню.

– Самое крупное событие этих дней в институте, и вы не помните? Директор не высказывал предположений, кто мог украсть статуэтку?

У свидетеля язык совсем перестал ворочаться. Он промямлил:

– Кого-то называл. Я не знаю этого человека. Он из экспедиции.

– У меня больше нет вопросов.

*

 Суть дела заключается в следующем. Обвиняемый, прозвище «Поэт», сотрудник научно-исследовательского института, обвиняется в убийстве директора этого института, известного учёного, академика. Дело представлено прокурором так: обвиняемый в пьяном состоянии ворвался на дачу к директору и застрелил его. На орудии убийства не было обнаружено отпечатков пальцев. По версии обвинения, убийца завернул пистолет в безрукавку, которая и была обнаружена около убитого. Обвинение строилось именно на этой безрукавке. Других данных у обвинения не было.

 

2.

 

– Вами дышит сама природа. Когда я перед вами, с меня сваливается вся шелуха цивилизации, и я становлюсь первобытным человеком, то есть собственно человеком. Ну, что, Танечка, слопаем ляжку мамонта на двоих и займёмся размножением человеческого стада?

Так сотрудник института по кличке «Поэт», он и был поэтом, приветствовал секретаря шефа, и бедная Танечка не знала, как реагировать на слова этого опасного человека. Её сердце вначале толкнулось на его слова, как эхо. Но это был поэт, а не человек, существо несерьёзное и выдуманное собой. При его появлении её мозги, и без того вялые, схватывал паралич.

Танечка – замечательный экземпляр биологического вида femina naturale, вида, распространившегося в начале третьего тысячелетия нашей эры во всех крупных городах вместе с крысами и воронами. Но если крысы представляют собой отвратительную внешность, то femina naturale – чрезвычайно привлекательная особь, притягивающей мужчин всей своей биологией. Подбородок, пожалуй, тяжеловат, напоминает куль с картофелем. Подбородок свидетельствует о том, что данная особь недалеко ушла от начальных экземпляров своего вида.

Но сама Таня видела в себе образец не только femina primitiva, но и femina вообще, даже что-то вроде образца для выделывания homo всех видов. Но мужчины из-за свойственной им тупости в женском вопросе не видели возможности взять Таню за руку и отвести её в бюро записей актов гражданского состояния, видимо, из-за куля картофеля или из-за боязни шефа, который был особенно приветлив с нею. Мужчины стадами топали через приёмную, дарили ей цветы или коробки конфет «Третьяковская галерея», чтобы иметь безпрепятственный допуск к шефу, но не хватали за руку, чтобы увести её в другую жизнь.

 *

И вдруг такой человек появился. Из большого уральского города в институт прибыл молодой глистообразный экземпляр, чтобы завоевать столицу и вместе с нею вершину российской государственности. Ему была нужна безплатная квартира в столице и безграничный доступ к шефу. Он, зная изнанку людских отношений, видел, что Таня выполняла не только обязанности секретаря, но и роль средства активизации увядающих мужских способностей шефа. Через неё он мог проникать в самую сердцевину шефиной сути, вести шефа туда, куда ему, Глисте, – так его быстро обозвали, не сговариваясь, сотрудники института, – куда ему нужно.

Константин Константинович, его имя, – сын учёного того же типа, что и шеф института, о которых говорят, что они на чужом горбу в рай въехали, то есть стригли подчинённых для своих научных трудов. Поэтому К.К. полагал, для карьеры и зарабатывания денег все средства хороши, тем более, что, по мнению таких типов, «деньги не пахнут».

Появление К.К. в столице свидетельствует о том, что мы, наконец, становимся цивилизованными. Запад уже давно обзавёлся авантюристами, вероятно, в основном, чтобы дать материал писателям для их романов. Ни для чего другого эти подобия людей не годятся.

Впрочем, у них ещё одно положительное предназначение: они согревают постели туповатых, но полезных для карьеры женщин. Едва ли К.К. привлекателен для лучшей половины человечества: тонкий, извилистый, гладкий, в скользких волосах до плеч. Но у Тани не было выбора, и она позволила увести себя к нему. То есть наоборот: она уложила его в своей келье на постель, поскольку у К.К. не было собственной. Скоро выяснилось, что К.К. не слишком темпераментный мужчина для такой мощной телесности.

 

3.

 

Итак, К.К. прибыл в столицу, как до него прибывали в Париж, Лондон, Нью-Йорк другие проходимцы. Но от блестящих западных авантюристов наш bon ami отличается абсолютной плоскостью – ничего выдающегося, ничего оригинального. Кандидатскую диссертацию ему написали подчиненные отца. Наши авантюристы безнадёжно отстают от западных, работают грубо, топорно. Что поделать, беллетрист вынужден довольствоваться тем материалом, который есть, даже если это суррогат цивилизации.

Вскоре после замужества Таня обнаружила в столе мужа странный предмет. Она убирала квартиру и нечаянно выдернула ящик стола больше обычного. У его задней стенки увидела что-то завёрнутое в тряпку. Как известно, женское любопытство непреодолимо. В тряпке Таня обнаружила пистолет.

 *

Другой герой нашего детектива и того хуже: он поэт, он талантлив и, как положено талантливым русским поэтам, выпивоха, насмешник, обладатель сплошных отрицательных черт, например, такой, что он не хочет осчастливить супружеством даму.

*

Все герои детектива сошлись на общей площадке Института РАН, изучающего прошлое и будущее человечества. Его шеф был известен тем, что в наше трудное для науки время умел выколачивать деньги на экспедиции, извлекающие из-под земли рога и копыта прошлых веков, а также вытягивать идеи из голов своих подчинённых. Он ставил свою фамилию под статьями сотрудников, и над заголовками ИХ научных монографий. А как он ступал по своим владениям! Шагающая статуя командора, сбежавшая с севильского пьедестала. Надутая пустотой грудь и гордо вскинутая такая же пустая голова. Он любил говорить подчинённым: «Неплохо, неплохо, хотя до моего уровня далеко. Ничего, я поправлю». И он правил несколько слов, ухудшая текст, зато имел возможность поставить свою подпись под и над трудами сотрудников.

*

Вокруг текла людская жизнь, торопливая, наполненная столкновениями, мелкими радостями и мелкими неудачами. Либеральная жизнь оказалась лучше коммунистической: наконец, можно было красть, сколько влезет, законно. Свобода! Свобода извлекать с ловкостью цирковых иллюзионистов (ловкость рук и никакого мошенства) деньги из кошельков налогоплательщиков в неограниченных размерах.

– А если я не хочу этих фокусов? – говорил Поэт, застрявший где-то в эпохе мамонтов.

– А чего ты хочешь?

– Я хочу ничего.

– Вырвать что-то из Ничто?

Уж эти мне поэты!

Кругом течёт суетливая людская жизнь, а в институте мёртво, как на кладбище. Во главе – на учёном совете восседает сам князь тьмы, от которого идут холод и скука. И фамилия его как сквозняк на кладбище – Свистулин. Николай Петрович.

Ветер, ветер на всём белом свете.

Сотрудники бряцали словами «девон», палеозой, эратема, трансгрессия, остракоды, постмодернизм, и звуки слов постукивали, как кости скелета.

Поэт ничего не мог заработать своими стихами – они слишком хороши для современной коммерциализированной публики – и делал вид, что занимается наукой.

– У нас в институте два главных бездельника, – посмеивался он, – я и директор.

Но никто лучше него не мог обработать тексты квартальных и годового отчётов, подделать их под научный стиль. За это его терпело начальство и платило гроши – с голоду не помрёшь, но и жить на них трудно.

– Как тебе удаётся писать отчёты так бездарно? – спрашивали коллеги.

– Очень просто. Я мысленно представляю себя тупицей, заштампованным дурнем, вместилищем общих мест. И пошло! Само льётся. А там только это и надо – только это в пределах их понимания.

 *

Впрочем, это по-научному, vanitas vanitatum, проще говоря, суета сует. Гораздо живее другое.

Таня скоро разочаровалась в муже как любовнике. Он не мог разогреть её телесной массы и одарить ребёнком. И тогда голодный взгляд Танечки остановился на Поэте. Он удачно творит слова, может быть, и в ней сотворит живое? Что стоит жаждущей женщине увлечь мужчину!

Поэт мчится к Тане, не подозревая, что судьба приготовила ему нечто сладенькое, тем более, что он только что глотнул нечто горькое. У коллеги день рождения. По этому поводу распили бутылочку-другую армянского коньяка, что было запрещено шефом на работе. Но традиции сильнее чиновников. В голове зашумело, и поэта потянуло на люди, чтобы продемонстрировать им свой грех. Он ринулся к двери самого шефа. Дверь распахнулась, из неё вышел набирающий силу и должности К.К.

– Ну, что, Татьяна всё ещё стережёт дверь шефа?

– Зачем вам Татьяна Николаевна?

– Что же ты никак не заведёшь ребёнка? Может, помочь?

Поэт, не зли К.К., запачкаешься! Но поэт совсем не хотел его обидеть, он, находясь в благодушном настроении хорошо выпившего человека, полагал, что легко пошутил.

– Вы пьяны, – вскипел не понимающий пьяных шуток К.К. – Я доложу шефу.

– Ну! Такое не положено.

– Разложились!

– Понял. Метод восхождения. По Горькому Максу: уж, как ты сюда попал? А ползком всё, ползком, – вместо сокола засмеялся подвыпивший поэт.

– Не смейте мне говорить «ты», – вскипел К.К. И, как писали в древних повестях, ринулся прочь.

Зря, зря ты обозлил Глисту, такие мстят жестоко. Но – si fata volunt.

Кипящий К.К. быстро шёл по коридору, и в его голове шипели змеиные слова. Нахал! Грязнуля. Он смеет. Ничего! Подождите. Я ещё покажу вам, кто я. Вы ещё покланяетесь мне. Поэта вон! Я здесь со всеми разделаюсь.

Боже! Сколько детского, эмбрионального в психических потугах этого извивающегося телом молодого человека.

А в это время Поэт рванул дверь приёмной шефа. И тут его встретила широкая улыбка Тани над ещё более широким подбородком. Ядра большого калибра выкатывались из кофты ему навстречу.

– Ну, как насчёт мамонта? Закусить надо, – сказал поэт.

– Мамонтов распределяет шеф. У меня есть только яблоко. Держи. – Отвечала Таня.

– А ты знаешь, что произошло с человечеством, когда однажды мужчина принял яблоко от дамы?

– Нет, не знаю.

– Их было на планете только двое. Рай. Рай в том, что только двое. А когда они надкусили яблоко, то народили за тысячи лет миллионы дураков. Один из них перед тобой.

– Почему же дураков? Людей.

– Вот именно.

– Тогда тем более – бери! – неожиданно хрипло от волнения бросила она.

Поэт умел читать интонации и взгляды. Он прильнул губами к выкатывающимся из кофточки мощным ядрам. Поцелуй стал ключом к вратам сладостного рая.

Но вскоре поэт чуть всё не испортил своими непродуманными шуточками. Сказал соблазнительнице:

– Ваше пышное тело, мадам, поглотит целый взвод нашего брата.

Дамочка разозлилась, хотя поэт сказал лестное для носительницы тела, которая жаждет пополнить человечество новыми телами.

– Бродяга! Нищий! Стихоплёт! Иди вон!

Вот и пойми этих женщин.

Поэт только рассмеялся. Видимо, он был согласен с характеристикой Тани.

– Прости, Таня. Не хотел тебя обидеть. Прости.

Таня уже сама жалела о своей вспышке. Она обвила шею поэта руками, и это, видимо, был решающий момент в достижении её главной цели.

 

4.

 

К тому моменту, когда произошли описываемые события, работники института выкопали древнюю статуэтку из чистого золота. Шеф забрал её себе в кабинет «для исследования». И статуэтку шеф потерял, правда, вместе со своей головой. Раньше ему это удавалось делать без таких тяжких потерь.

А между тем суд продолжался. Свидетельницей выступала бедная Таня. Когда произошло убийство и стало известно, что забрали поэта, Таня проверила ящик стола, где раньше она обнаружила пистолет. Оружия там не оказалось. Таня пыталась успокоить себя: он мог продать, переложить пистолет. Но мысль, что им воспользовался муж, постоянно возвращалась ей на ум.

В суде она очень волновалась. Щёки покрылись красными пятнами, она дёргалась. Когда шла к судейскому алтарю, её ноги подкашивались. «Говорить правду, только правду… уголовную ответственность». В ней боролись два желания: от страха сказать правду и от страха сказать неправду. Только она заимела семью, и вдруг всё могло рухнуть. Ей было жалко поэта, но он же не заменит ей мужа!.. Сбиваясь, она вначале сказала, с её точки зрения, правду:

– Он иногда хорошо отзывался о шефе, говорил, что шеф – замечательный тип, просто-таки модель для искусства. Его должна изучать наука, забыла какая, какая-то юридическая. О нём надо писать в учебниках социологии как об идеальном типе нынешнего времени. Шефу надо памятник поставить как символу общества.

Но в то же время он мне признавался, что собирается убить, простите, этого ублюдка, то есть нашего знаменитого директора.

На вопрос адвоката, почему поэт был так откровенен с нею, сказала, что не хочет отвечать на него, так как это относится к её интимной жизни.

– Так ты и с ним…, – пытался воскликнуть Глиста, но его прервали.

– А как к вам относился директор?

– О, очень хорошо, он меня любил… в смысле как работницу.

– У адвоката будет вопрос к свидетелю?

– Да, ваша честь.

– Задавайте.

– Где ваш муж был …го июля в час дня?

Таня захлопала ресницами. Она не поняла, к чему клонит адвокат. Не знала, как ответить, чтобы выгородить мужа.

– Он был у шефа. А жена шефа была у меня.

– У меня нет больше вопросов.

Таню отправили в зал.

Чего только не всколыхнул суд в невинной душе Тани. Она невинна всей естественностью своего эгоизма, почти животного, не расчётливого, не сознательного, а инстинктивного – инстинкт жизни двигал ею: надо было жить, и если для того чтобы жить, приходилось топить другого, то она делала это совершенно безсознательно, то есть безгреховно. Наши грехи – от сознания. И Поэт хорошо понимал её, понимал и не имел к ней претензий.

 Таня почти любила К.К. за то, что он женился на ней. Поэта жалко, но человеку естественному a la Rousseau своя жизнь дороже. Надо выгораживать мужа и топить поэта. Пригласили жену шефа.

– Где вы были во время убийства?

– В тот день к моему мужу пришёл Константин Константинович. Через какое-то время муж позвал меня и сказал, что жена К.К. находится в плохом настроении и что надо, чтобы я сходила к ней. И я поехала. Но Татьяна была в полном здравии, сказала, что он, то есть Константин Константинович, это выдумал. Мы поговорили с нею немного. Её муж к этому времени стал правой рукой моего мужа. Он уже занимал пост заведующего отделом. Вскоре он мог занять пост зам. директора, но после потери золотой статуэтки мужу позвонили из администрации академии, что на него заводится дело и что его временно отстраняют от должности.

Муж очень переживал это.

– Когда был этот звонок?

– За день до убийства.

– Но статуэтка пропала в день убийства! Так нас информировал свидетель.

– Нет, ваша честь, вас ввели в заблуждение. Статуэтка пропала накануне. Муж очень беспокоился. Он сказал, я догадываюсь, кто это сделал. Этот авантюрист…. Но фамилии не назвал. Хотя… и без его слов понятно, авантюрист у нас в институте один.

Обвинитель:

– Ваша честь, это к делу не относится.

Словом, заткнула ей рот.

Судья попытался посадить её на место, но она ещё успела сказать, что поэт не мог говорить «убить шефа», это не в его лексике. Он обычно говорил «уничтожить», вкладывая в это слово моральный, а не физический смысл. По своему характеру поэт не мог этого сделать.

Обвинитель:

– Ваша честь, я протестую, свидетельница выходит за границы фактов.

Судья отправил свидетельницу на место.

Снова допрашивали К.К.

– Так когда исчезла статуэтка?

– Ваша честь, в день убийства. Жена выгораживает своего мужа.

– А как же звонок? Нам нетрудно проверить, был он или нет.

– Да, да, я запамятовал. Звонок был, но по поводу другой пропажи, давней. Её простили директору, он же крупнейший учёный в нашей науке, а потом почему-то снова возобновили. Недоброжелатели у него были. В том числе Поэт. Видимо, он заранее планировал похищение с убийством и…

– Я протестую, ваша честь! – адвокат обвиняемого. – Свидетель должен говорить о фактах, а не свои измышления. А по какому поводу был звонок, необходимо проверить. Так как это даёт новый поворот делу.

Судья:

– Будем оставаться в границах дела. Мы рассматриваем обстоятельства, в которых… в которых обвиняемый мог совершить преступление.

 

5.

 

Поэт трусцой бежит из своей собачьей конуры на роскошную дачу шефа. Он выпил. Его лицо раскраснелось, волосы растрёпаны, он небрит по случаю выходного, старенькие брючки, домашние тапочки. На ходу он сочиняет речь, которую бросит в лицо этому прохвосту, болвану, лжецу, вору. Он ему скажет:

– А зачем? Ты хоть подумал, зачем ты лжёшь, крадёшь, лакействуешь перед начальниками? Ты украл наши мысли, ты украл наши деньги, ты воровал золото из раскопок. И что же? Сдохнешь, и всё пропадёт. Ты даже детей не мог наделать. Ты вот-вот спрыгнешь в могилку, ты прах, и всё твое пойдёт прахом.

Поэт доскакал до дачи шефа. И когда уже пролетал калитку, подумал: ну, скажу, и что? Он станет другим? Не станет. Тогда зачем? Безсмысленно, думал поэт, когда уже взбегал на крыльцо. Он уже говорил себе, беги домой и допей то, что там осталось. Но по инерции влетел в дом.

Кто сказал, что судьба – это неизбежность? Скорее судьба – это случай. Поэт случайно проскочил в дверь и наткнулся на свою судьбу. А ведь мог повернуть обратно.

Навстречу ему вышла жена шефа.

– Его нет дома. Он срочно уехал в командировку. Ему сообщили, что найдена золотая статуэтка.

– Что он в этом понимает?

– В археологии ничего. Но в золоте понимает.

Она смотрела на него, подняв глаза, и в этих глазах стояло, как вода в озере, страдание.

Поэт подошёл к женщине ближе.

– Вы проходите, проходите, пожалуйста. Мужу подарили настоящие виски, шотландские, он ещё не успели их распить с Константином Константиновичем. Есть колбаска «Мортадель». Её буржуи любят.

Она льёт ему виски, и руки её подрагивают. Он взглянул в её лицо. Впалые землистые щёки. Волнуется. Поэт проглотил рюмку виски и поднялся. В её глазах мелькнул испуг: «Уйдёт!».

Но поэта что-то становило. Он сел на диван и взял её руку, погладил.

– Что шеф, ласкает вас?

– Давно нет. Я выскочила за него девчонкой, он входил в знаменитости. Первая жена ушла от него. Я, студенткой первого курса, была на раскопках. Лето, горячие вечера, томительные и обостряющие телесную жажду. И тут он поймал меня. Я была польщена вниманием известного учёного.

Когда-то потешился телом девчонки, но скоро ослаб. Какое-то время его волновала Татьяна. Но и это прошло. Кончился как мужчина. Все силы ушли в дипломатию – ужом вертелся, чтобы устоять в начальниках. Постоянный страх: уличат в воровстве и бездарности и сбросят. Я уже давно у него за домработницу.

– Зачем же ты живёшь с ним?

– А куда мне? Здесь я сыта, одета, имею крышу над головой. Одна в наше время я пропаду.

– Ты права. В этом мире выживают только подлые. Ты не виновата. А он – глупец. Что за мужик: ничего не может! Ни дела делать, ни женщину нежить. Зря живёт на этом свете. Его жизнь не нужна людям, как и моя.

– Твоя нужна.

– Бабам?

– Женщинам. И вообще нужен. Всем. Твоя душа нужна людям. Думаю, это, а не наши делишки, – главное. Я тебя давно знаю и давно думаю о тебе.

– Ты меня, грешного, переоцениваешь.

Рита молча покачала головой: «Нет, не переоцениваю».

– Мужчины не понимают: наша страсть зависит от их страсти.

– О, женщины, женщины, как вы несчастны! – вскричал поэт. И своим лапищами опять погладил её.

Когда поэт собрался уходить, Рита подошла и положила руки на плечи поэту и подняла к нему лицо. Поэт увидел такую тоску в её глазах, тоску по прикосновению мужских рук, неутолённую тоску души по любви и слову, по не свершённому, тому не свершённому, чего никогда не понять мужчинам.

У поэта перехватило дух от открывшихся ему человеческих глубин, вечной женственности.

В поэте ещё сохранилось легкомыслие детства. И, заглянув в страдающие глаза женщины, он понял, что легкомыслие и радость вдруг исчезли из мира, будто их никогда и не было. Настали времена, о которых ещё ничего нельзя сказать, потому что они и сами о себе ничего не могут сказать. Громогласны, но безсловесны.

– Мой муж – монумент и холоден, как монумент, – шептала она.

И поэт погладил её по спине, как гладят собаку. Она и нуждалась, как собака, в том, чтобы её погладила мужская рука.

– Ты ещё, ты придёшь ещё?

– Приду, – брякнул поэт, уже без обычной иронии, а всем нутром, которое пробудила в нём эта женщина.

Поэт трусцой бежал в свою развалюху, доставшуюся ему от предков. Он испытывал странное блаженство: всё его тело помнило прижатое к нему мягкое, тёплое и печальное тело Риты. Мягкое, потому что она мята жизнью, думал на бегу поэт, а тёплая – от работы души.

Боже мой, чем была бы наша жизнь без женщины – груба и холодна, жёстка и ещё более жестока. Не было бы поэзии. Мы, как птичьи самцы, поём и оперяемся, потому что хотим телесной и душевной близости с женщиной.

 

6.

 

Поэт поглядывал на своих женщин: беспокоился за Риту. Щёки её ввалились и потемнели, в глазах теплился больной огонёк. Убийство мужа почти на её глазах, арест только что приобретённого друга, притом, она знала, что арест без оснований. Через своего мужа она понимала, что бюрократическому аппарату, в данном случае следователям, судьям, прокурорам, главное отчитаться, что убийца пойман и наказан, – отчитаться перед высшим начальством, а высшему ещё перед более высшим, а тем уже перед самим правительством: убит директор и академик. А тот ли, кто убил, или другой, совсем неважно, – с отчаяньем и болью понимала она. Поэт чувствовал её боль.

«Боже, – думал он, – дай счастье женщине, она рожает нам детей, услаждает нашу душу».

Поэт смотрел на судей, прокуроров, адвокатов, и что-то рождалось в его голове, обычно полной розыгрышей и фантазий. Он, может быть, подумал, что если его осудят, то жизнь его кончена. Знал, если и убивал, то только свою собственную жизнь.

Поэт мог подумать, что он сочинил немало сумасшедших строчек и мог бы сочинить их ещё много. Но мир не любит избытка, и потому вкладывает в руки нечеловеков пистолеты или законы, чтобы уничтожать поэтов, не знающих меры в словах и чувствах. Все эти милые скучные люди не имеют ничего лично против него. Но они приставлены к своим конторам, чтобы превращать слово законов – опять слово! – превращать строчки законов в действительную жизнь – в драмы и трагедии живых людей. Их рутинная служба порождает кипучую – а в нашей буче, боевой и кипучей, как писал другой поэт, – каких только не случается чудес. Например, тебя, ни за что, ни про что, приговаривают к пожизненному заключению среди уголовников. А настоящий убийца – и сколько их! – гуляет на свободе.

Поэт мог бы составить реестрик прелестей мира.

Вы бы не возражали против чудных вечеров, когда великий художник солнце малюет всеми возможными красками западные горизонты? Они, пылающие, поджигают окна домов, и скучный человеческий быт превращается в праздник вечности.

К этому можно было бы прибавить, если, конечно, вы не возражаете, шорох листьев в дубах и липах наших скверов, парков и пригородных лесов. «Задумчивые липы», – пел другой поэт, пристреленный очередным мерзавцем.

А что вы скажете против собак, подвижных, играющих избытком жизни, посматривающих на нас пытливым взглядом и безмерно любящих нас? Разве они не украшают наше существование, бедное искренними чувствами?

У меня нет слов, и вы можете добавить свои, чтобы выразить невыразимое: тайны женских души и тела, возникающих из самых глубин природы, творящей жизнь безостановочно, не скупясь, большими партиями – всё даром.

А если взглянуть на мир сквозь искрящее рубиновое вино крымских виноградников? Мир прекрасен, – скажете вы. И разве не для того человеку дано слово, чтобы признаться в этом Богу? Боже, спасибо Тебе, что ты дал мне возможность восхищаться красотой твоего творения!

Мир прекрасен, и среди всех его ужасов есть нечто такое, что вдохновляет нас на жизнь.

У каждого из нас есть главное богатство – лица, глаза наших родных и близких, благослови их, Бог, и охрани их, Ангел Господний!

Звуки Вселенной очеловечивают и наполняют смыслом мелодии, торжественные пассажи музыкантов, Благослови их, Боже, тоже!

Пылающие полотна живописцев, изящные и полные острых смыслов, смыслов вечности, слова писателей. Они дополняют список прелестей нашей жизни.

*

Понимают ли все живущие трепетность жизни? Чувствуют ли её живость и чудо этой живости? Бог дал людям свойство созерцать дневные небеса, небеса заката и ночное небо в звёздах.

Днём чистота голубого света и спокойных облаков, величественно плывущих по вечным воздушным потокам. По вечерам солнце как гигантское раскалённое ядро погружается в остывающие пучины. И горящее небо по ночам.

Родные лица, родные души.

И созерцание вечной жизни в других, прозрачных мирах.

Вот богатства жизни человека.
 Слово человека,

Слово Бога как вершина всего.

*

 В конечном счёте всё сводится к творчеству самой жизни – творить жизнь во всей её полноте.

Поэт вспомнил жгучие ночи, когда шли стихи, когда он вспоминал строчки любимых поэтов, когда смотрел на звёздное небо и было невозможно спать – жалко спать, жалко отнимать время на сон, когда переживешь жизнь как самое прекрасное, что есть на свете.

 

7.

 

 Ангел во плоти, Рита, грешная, но тёплая.

– Христос простит меня. Он обязательно простит. Он понимает.

– Что тебе до Христа? Какое у тебя тёплое, мягкое тело, женское. В твоём теле сама душа. Как же ты вышла за этого болвана? Отдала такое мягкое, уступчивое, вбирающее в себя мужчину.

А ты – «Христос!». Христа нет. На Земле нет. Там, где-то, есть. А на Земле нет. Мы опять Его распяли – на собственных рёбрах. Не нужен нам Христос. Христос нам мешает красть, грабить, мять девок. И теперь Ему уже не воскреснуть здесь. Изберёт другую планету и там воскреснет.

– А что же вместо Него? Уголовный кодекс? Формулы экономистов для подсчёта прибыли? Книга кулинарных рецептов? Вот буржуйская троица. И она – гибель.

 – А почему бы нет? Может быть, и пора освободить планетку от нас. Испакостили её – и адью-покеда. Пусть Земля очистится от наших отходов. Интересно, как её назовут другие существа-поселенцы?

– Нет, я без Христа не могу.

– Святая грешница. Ты меня безконечно удивляешь. Не допускай больше мужиков к себе. Я буду тебя ласкать. Если ты будешь отдавать мне свою мягкость, я больше ни с кем. И ты. Ладно? Нет, если стоящего мужика найдёшь, то пожалуйста.

– Спасибо за разрешение.

Рита вдруг вскочила с кресла, бросилась к поэту, обвила его шею и прижалась щекой к его колючей щеке.

– Успокойся. Пожалуйста. От меня воняет табачищем и винищем. В следующий раз, как пойду к тебе, буду наждаком сдирать со своего тела вонь и грязь.

И он приобнял её.

– Мягкая. Хорошая. С тобой хорошо. Ты всё понимаешь. Уходи от него ко мне.

– Ушла бы, – шепчет. – Ушла бы. Страшно. Я буду думать. Нынче женщины порченные умом.

– Ну, давай, я пристрелю его, и у тебя не будет другого выхода. Ворвусь на дачу. В каждой руке по пистолету. Трах-тах!

– Не допускай таких слов. Кто услышит…

– Услышит – не поверит. Поэты убивают только словами.

– Не поверят, но используют. Молчи. Я твоя всегда.

– Спасибо. Пойду. А уходить не хочется. Но я себе скажу: не поддавайся. Сегодня надо сражаться в одиночку. Нет, нет. Тебя я защищу. Ты стоишь того. Ты хорошая. Хорошая ты. Я раньше не знал, что такие есть. Теперь знаю, и сразу облегчало. Душа расслабилась. Вот ты какая.

– Обыкновенная. Да ещё и грешная.

– Хорошо, что грешная. Грешная, поэтому всё понимаешь. А всё понимаешь, и поэтому добрая.

– Ты не выдумываешь? Но всё равно спасибо. Снимаешь с меня напряжение жизни. Посиди ещё. Покормлю тебя. Для женщины счастье кормить своего мужчину.

Засуетилась.

Она, Рита, как лань в замедленной съёмке: как лань – выбросив вперёд передние ноги, чуть согнутые в коленях, плывёт в невидимых слоях невидимого мира, чистая, изящная, тонкая. За ней скользит он, поэт, не как охотник, а как брат.

Что это? Галлюцинация поэта, чей мозг испорчен алкоголем, или мистика поэта?

Но он ясно увидел картину: туманно-молочные слои, тронутые светом, лань, выбросившая вперёд ноги, и лань эта – Рита, чистая, тонкой души. За ней – он, поэт, брат, тихий, чистый.

Поэт притянул к себе Риту, прижал к своей груди, погладил по спине, отстранил.

– Спасибо, – Рита.

– За что? Тебе спасибо.

– Ты святая, святая – от светлая, осветила мою тёмную душу. В ней теперь чуть светлее. Спасибо.

Поэт понимал, что Рита тоже хотела жизни, и жизненность, остроту жизни ощущала, когда отдавала себя другому со всей своей печальной душой. В отдаче всей себя была её женская суть. И поэта сразу потянуло к ней, полюбилась такая отдачливая людям. Он, – всё-таки поэт, – увидел, как она вся протягивается к другому.

– Покорми. И тогда побегу. Я не могу быть на одном месте. Мне бегать надо – туда и обратно. Зуд в мягком месте. Я член безумного человечества.

– Ты мой спаситель.

– Нет! Я ничтожен.

– Ты живой.

Поев, вскочил со стула, привлёк к себе Риту, оттолкнул и побежал.

– Приду после! – крикнул на ходу.

Не пришёл: забрали.

*

Приехал муж, поздоровался на ходу, ушёл в свой кабинет-спальню. За стенкой долго говорил по телефону. С начальством – хвастался, возвышался, вырастал в своём воображении, распухал, как крыловская лягушка. Ещё с кем-то, видно, приятелем, смеялся. Потом – так тихо, что не было слышно голоса, только шорох. Что-то важное.

Рита затаилась за стенкой, как воровка, чтоб не поймали. Впервые – как воровка. Потому что вдруг переместилась в другой мир, тёплый, сердечный, – как изменила, предала.

Муж за стенкой потопал, пошаркал тапками, погремел стулом, скрипнула кровать. Лёг спать, не попрощавшись с нею перед сном. Какие-то заботы.

Не спала, думала о поэте, которого надо жалеть, кормить горячим, ароматным супом и с жалостью смотреть, как он ест. Представляла до замирания души.

Муж ушёл рано. Ходила по квартире. Ждала.

 

 *

Поэт сидит в своей хибарке за столиком, думает о Рите. Пришли в голову строчки.

 

Твои черты меня смущают,

Печальные черты твои.

Неясное напоминают,

Напоминают,

что выше счастья и любви.

Ты выше чувства и ума.

Перед тобой душа нема.

 

Прочёл – не понравилось. Порвал бумажку.

Опять в воображении Рита. Поэт всматривался в её лицо, пытаясь понять, откуда её тепло и печаль. Что-то мелькнуло: мокрые деревянные избы, серый день, моросящий дождь, намокшая дорога в лывах, намокшие берёзы, серая фигура женщины в платке. Наклонилась навстречу ветру и дождю. Намокшей дороге нет конца среди полей и перелесков, под серыми тучами.

Неужели я, пропащий человек, нужен Рите?

 

8.

 

Выступал адвокат обвиняемого.

– Ваша честь, в показаниях свидетеля просматриваются противоречия. Статуэтка пропала до убийства. Обвиняемый действительно бежал в тот день к директору, но не добежал, вернулся, как говорит он и как подтверждает свидетельница – жена директора. Свидетель утверждает, что он покинул дачу директора в четырнадцать часов. Но экспертиза, чего, кстати, свидетель не мог знать, показала, что убийство произошло в тринадцать часов. То есть как раз в то время, когда там был свидетель, по его утверждению.

Кроме того, обвиняемый – не тот человек, который способен на убийство, к тому же убийство тщательно подготовленное: заранее куплен пистолет, продумано, как скрыть отпечатки пальцев. Характер обвиняемого, по общему утверждению, импульсивный, если бы он мог убить, то внезапно, случайно, в порыве чувств и чем-то подручным. Вот чего не учёл действительный убийца. Он создал модель убийцы по образцу человека рационального, для которого карьера и богатство – всё. Обвиняемому не нужно ни того, ни другого. У него нет мотива для убийства. Надо искать того, кто был заинтересован в убийстве, кому угрожала жизнь директора.

*

Было очень хорошо видно, что Глиста растревожился, его лицо помрачнело, по нему туда-сюда бегало беспокойство.

– Ваша честь, я протестую! – завопила обвинитель. – Нам предлагают одни домыслы, чистую логику. А как же безрукавка?

– Ваша честь, я ещё не закончил. Могу я продолжать?

– Продолжайте.

– Безрукавка может свидетельствовать о прямо противоположном. Известно, что от дачи шефа до хибарки обвиняемого ходьбы пять-десять минут. Свидетель утверждает, что обвиняемый в тот день и в часы после убийства был мертвецки пьян и спал у себя дома. Злоумышленник спокойно мог похитить безрукавку обвиняемого и подложить к трупу. Преступник, образ которого создан обвинением, не мог бросить безрукавку на месте преступления, поскольку она его обличает. Её мог бросить только тот, кто хотел замешать в убийство обвиняемого.

Я предлагаю провести дорасследование.

– Ваша честь, я против.

Прокурор настаивала на продолжении суда, утверждая, что следствие проведено тщательно. Судья сказал адвокату:

– Продолжайте.

Адвокат добавил следующее:

– Во время слушания дела выяснилось, что другие, а не обвиняемый, были заинтересованы в гибели директора. Необходимо провести дополнительное расследование.

– Нет, нет! – вскричала прокурор, будто лично заинтересована в обвинении поэта, а, главное, не другого.

*

Поэт слушал препирательства вокруг, будто они не имели к нему отношения.

Устал. Отвлёкся, ушёл мыслями в иное.

*

Спор прокурора и адвоката вызвал у судьи сомнения, он объявил, что суд удаляется на совещание. Перерыв.

*

Поэт мысленно говорил обвинителям: вы поступаете правильно, поскольку люди ещё несовершенны. несчастны и неприкаянны в общечеловеческом детстве. Лишь где-то, в ином мире, мы другие: чистые и совершенные.

Он видел ясно, как во сне или в кино: здесь сам грешен и низок.

И вдруг там пришло понимание, очиститься можно лишь одним способом – сказать всем: грешен и виновен. Жалко обвинителей: суетятся, чтобы засудить его. Ради Бога. Несчастные, они суетятся ради несоизмеримого с тем огромным, что есть жизнь.

И поэзия показалась ненужной миру. Не делает его лучшим, не даст счастья людям. Поэзия – лёгкая иллюзия, как утренняя дымка, исчезающая при трезвом свете солнца.

Вся его жизнь не нужна здешнему миру.

Жалко серьёзных и умных мальчиков, пришедших в общество, они становятся жертвой тупых олигархов и политиков.

Жалко животных и деревья, которых мучили и уничтожали жестокие люди.

Сердце щемило до боли, и становилось ясно, что с этой жалостью невозможно жить. Надо или отупеть или умереть.

Он устал чувствовать, думать, жить. И когда он понял, что он уже не живёт, ему стало просто и ясно, что делать.

В этот момент судья заканчивал заседание, собираясь объявить решение, что дело отправляется на дорасследование. Поэт вскочил и крикнул: «Виновен! Виновен я перед вами, люди, виновен перед тобой, Господи! Я совершил преступление».

Женщина, его светлая подруга, вскрикнула:

– Опомнись. Здесь не Божий суд, здесь суд земной и неправый!

Судья ударил молотком по столу.

– Тем более, – сказал он неожиданно для самого себя, – тем более необходимо дорасследование.

Видимо, вмешался ангел-хранитель нашего героя.

 

Эпилог

 

Чем же закончилась эта история?

Скорее всего, могла закончиться трагично для Поэта и, значит, для Риты, удачливо для К.К. Таков наш нынешний социум.

Но мне хочется закончить эту маленькую экскурсию в человеческую жизнь по-другому. В конце концов, есть же добрые, честные люди, Бог и его помощники ангелы.

Дальнейшее расследование дела показало, что поэт невиновен, виновен другой – Глиста, и осужден был он. Поэта освободили прямо в зале суда.

Поэт женился на Рите. Принёс ей душевный покой, получил тепло мягко отдатливого тела Риты, заботу о своей повседневной жизни, заботу, не навязывающую себя и не требующую жертв и благодарностей. Поэт освободился для творчества. Рита получила искреннюю любовь и глубокое уважение к себе мужа. Поэт увидел в Рите настоящую женщину, верного друга.

У Риты была глубока потребность – быть нужной во всём другому, и она, наконец, нашла человека, с которым удовлетворила эту потребность.

Муж и жена тесно прижались друг к другу. В этом сложном и даже уголовном мире можно спастись только так.

После работы они оба стремились в дом, где находили любовь, понимание и радость от общения друг с другом.

Будем надеяться, что нищие найдут успокоение на другом свете, поблизости от Господа нашего, Бога.

*

Всё.