Юрий БАРАНОВ. Лик пиявки над центром мира.

В самом центре русской столицы, на Страстной площади над задумчивым бронзовым Пушкиным нависает семиэтажное здание газеты «Известия». Раньше оно возвышалось не над памятником (он стоял в начале Тверского бульвара), а над старинным монастырем и казалось очень модернистским и очень высоким. Когда оно строилось, Маяковский удовлетворенно писал:

И каменщики с небоскреба « Известий»
плюют на Страстной монастырь.

В.Маяковский. Фото 1924 г.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Бездарный стихотворец Семен Кирсанов, только что приехавший «с Одессы» и считавшийся последователем Маяковского, загибал еще хлеще:

Была Москва – большой огород,
Лабазников жадных логово,
Да взяли Москву в большой оборот –
Редиски церквей выдергивать.

Комментировать эту малограмотную местечковую наглость, видимо, нет нужды. Но уместно вспомнить, кто в то самое время практически осуществлял «выдергивание редисок». Это был соплеменник Кирсанова влиятельный тогда Емельян Михайлович Ярославский, он же Миней Израилевич Губельман, занимавший множество постов – и секретаря ЦК ВКП (б), и секретаря МК, и председателя Антирелигиозной комиссии ЦК (это была тайная структура, о самом ее существовании стало известно лишь после падения коммунизма). Ярославский закатывал истерики на заседаниях МК, вопил, что потрясен – по дороге сюда с окраины, где выступал перед рабочими, он проехал мимо восемнадцати церквей, они отравляют народ идеологическим ядом и мешают уличному движению. Губельман, конечно, лучше любого митрополита знал, что русскому народу яд, что бальзам на душу.

Ярославский (Губельман)

Страстной монастырь он тоже ликвидировал. Долгое время площадь, переименованная в Пушкинскую, пустовала. В первые послевоенные годы на ней к праздникам стали сооружать киоски: торговали газировкой, мороженым, конфетами, папиросами. Из репродукторов неслась танцевальная музыка. Бесприютные парочки (а их было много в те времена коммунальных квартир) обжимались в танго и фокстроте. Мы, школьники эпохи раздельного обучения, знакомились тут с девчонками, которые давали нам первые уроки танцев. Потом кто-то догадался, что не надо рушить торговые точки между 7 ноября и новым годом, и киоски стали постоянным украшением площади в центре мира.

Страстной монастырь до революции

Я намеренно так называю Пушкинскую-Страстную: и тогда, во вторую половину 1940-х, и сейчас, в первые годы XXI века, я действительно воспринимаю ее как центр мира. Ибо центр моего мира – Россия, центр России – Москва, а центр Москвы – именно эта, а не Красная площадь. Красная слишком официальна; конечно, она – сама история, но ее дыхание ощутимо и здесь, неподалеку, на Страстной. Тверская – главная улица русской столицы, и никто не собьет меня с этой точки зрения. Бульварное кольцо – это символ московской старины, московской устойчивости, московского уюта. Страстная – на пересечении Тверской и Кольца. И самое главное: русская культура – это оправдание мира, а Пушкин – символ русской культуры. Так, если очень коротко, можно объяснить мое восприятие Страстной (Пушкинской) площади. Добавлю только, что вся моя жизнь тесно с нею связана. Тут рядом, на Патриарших Прудах, детство прошло, и школа моя в двух шагах, и музыке здесь когда-то учился, и несколько редакций, в которых довелось работать, группируются вокруг Площади, и свидания девушкам я как правило у Пушкина назначал…

Но вернемся в 1940-е. 150-летие со дня рождения Пушкина дало толчок к благотворной перемене облика пустовавшей площади. Сюда перенесли памятник Поэту, за ним разбили красивый сквер с фонтаном. Удачным фоном для памятника стал построенный позднее кинотеатр «Россия» (ныне «Пушкинский») с его остроумным решением поднять парадную лестницу над улицей с оживленным движением. Увы, после перестройки, после воцарения криминального, дикого капитализма кинотеатр изуродовали пошлейшими прибамбасами казино «Шангри-Ла». И не будем восклицать – другого места не нашли! Именно, что нашли. Торгашам из нерусских обязательно надо нагадить в тех местах, которые мы любим, обмазать дерьмом дорогие нам имена или хотя бы мемориальные доски.

А вершиной цинизма стало появление под крышей «Известий» огромного портрета Лили Каган (Брик). Под ним на огромном транспаранте начертано «Мы печатаем историю». Сама по себе эта надпись на здании газетной редакции могла бы восприниматься вполне органично, однако портрет придает ей вполне конкретный и очень нехороший смысл. «Мы, Каганы-Брики, определяем, что вам думать о вашей истории» – один из вариантов расшифровки этого двусмысленного послания. Надо оговориться, что большинство прохожих не обращает внимания на портрет, вознесенный на высоту шестого-седьмого этажа. Много раз я задавал людям на площади вопрос – а кто это? И как правило они пожимали плечами.

Но если звезды зажигают, как говорил Маяковский, значит это кому-нибудь нужно. Тем более с другой стороны того же квартала этот же портрет спущен на уровень глаз человека – он помещен и слева и справа от дверей книжного магазина. Я спросил тамошних работников – кто это. Они знали. Я поинтересовался – а почему она здесь красуется? Женщина из магазина сказала, что так художник-оформитель хотел передать эпоху; довоенную эпоху, добавила она неуверенно. Я притворился демократом, умолчал о Марине Расковой и Любови Орловой, сказал: странно, почему, например, не Анна Ахматова? Женщина тревожно вгляделась в меня: «А почему вы против Лили Брик? Вы антисемит?». Дальнейший разговор не имел смысла.

В те же дни я купил газету «Московские новости» с предвыборным плакатом на первой полосе; современный призыв голосовать за их кандидата исходил из разверстого рта Лили Брик. «Почему не Алла Пугачева?» – спросил я на следующий день одного демократа. Он поднял палец: «Лиля Брик – это эпоха, это символ!» И он был совершенно прав. Это действительно и эпоха и символ.

Лиля Каган-Брик прожила долгую жизнь: с 1892 по 1978 год. Эпоха была, как видим, нелегкая. В лилины 25 лет случилась революция. До того она как сыр в масле каталась: ее отец Ури Каган (дочь почему-то называла себя Юрьевной) был очень преуспевающим «еврейским адвокатом», как сказано в справочнике «Кто есть кто в России/СССР». Аркадий Ваксберг, один из биографов Лили Брик, подчеркивает, что Ури Каган специализировался на защите евреев. После революции и смерти отца пришлось думать о жизненном устройстве. Надо было умудриться прожить жизнь сытно, красиво, весело и легко, не утруждая себя работой. И Лиле это удалось, несмотря на то, что времена наступили суровые. Опуская подробности, скажем, что основную часть доходов давал ей Маяковский, чьей кратковременной любовницей, долговременной музой и пожизненным проклятием она была.

Важно подчеркнуть, что дань, которую она брала с великого поэта, нельзя измерить одними рублями и долларами (в долларах логично исчислять привозы Лиле из-за границы, в том числе автомобиль «рено», который в 1920-е годы был признаком не просто роскоши, но – избранности). Лиля так присосалась к Маяковскому, что и ее стали причислять к художественной элите. Хотя она была совершенно бездарна – во всем, кроме умения паразитировать. Однако много можно насчитать случаев, когда ее мнимые таланты под пером фальсификаторов-доброжелателей превращаются в таланты подлинные. Однажды я посчитал строчки заметки, посвященной Лиле Брик в «Бюллетене ИТАР-ТАСС», и поразился: ей наш официоз отдал больше места, чем многим классикам. Но – ни ролей не оставила в истории Лиля Брик, хотя прихлебатели верещали о ней как о «драматической актрисе», ни режиссерских работ, хотя поминалась она и как режиссер, ни сценариев. Всю жизнь, однако, она была «возле» – возле писателей, актеров, режиссеров.

Защитники Лили Брик (а защитников у нее немало) указывают на то, что бездарной женщине не дали бы держать литературный салон в ту эпоху, когда салоны выжгли под корень. На это есть что возразить: не будь Маяковского в ее жизни, не было бы у Лили салона. В этот салон на чекистское пламя мотыльки летели привлекаемые Маяковским. Ну кто бы стал устраивать салон вокруг Джека Алтаузена или Александра Безыменского! Секс-ловушка это, конечно, эффективно, но куда эффективнее, когда к ней прилагается великий поэт; вернее, когда к великому поэту прилагается секс-ловушка. Конечно, Лиля Уриевна была, судя по всем отзывам, виртуозом секса, но этот талант встречается гораздо чаще, чем поэтический. Да и ценились секс-ловушки по способности приманить знаменитостей. А так как Маяковский был приманен Лилей еще до возникновения самого ОГПУ и начала ее и ее номинального «мужа» Осипа Брика службы в этом учреждении, задача для «органов» существенно облегчалась.
Разумеется, в советские годы нельзя было вслух говорить или тем более писать о шпионском салоне мадам Брик. Но для определенного круга это не было тайной.

Руководящий сотрудник ОГПУ В.Горожанин вместе с В.Маяковским.

Сергей Есенин, который, хорошо понимая всю пустоту Осипа Брика, ни в грош не ставил лжеученость этого лжефилолога, сочинил такую эпиграмму:

Вы думаете, кто такой Ося Брик?
Исследователь русского языка?
А он на самом-то деле шпик
И следователь ВЧК.

Анна Ахматова, заставшая прославленные дореволюционные литературные салоны, принятая в знаменитой «башне» Вячеслава Иванова, заметила о советских временах: «Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами» (этот отзыв приводится в книге Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой»). Осторожный Пастернак выразил ту же мысль мягче, сказав, что квартира Бриков напоминает ему «отделение московской милиции». Шостакович не советовал своему студенту Георгию Свиридову ходить к Брикам. Но Свиридов все же познакомился с Лилей Уриевной и называл ее в своих записях «местечковой Лаурой» (имея в виду, что ее певцом был Маяковский, которого он терпеть не мог; он терпеть не мог всю эту среду, которую называл «советско-еврейской буржуазией»).

При таком салоне, оплачиваемом ОГПУ, да при щедром финансировании со стороны Маяковского, да при постоянной смене высокопоставленных любовников, приходивших к ней не с пустыми руками, Лиля Брик жила очень даже неплохо. В эпоху ситцевых толстовок и парусиновых портфелей она щеголяла в лучших заграничных шмотках, пользовалась парижской косметикой, у нее было множество прелестных и ценимых женщинами вещиц, недоступных и неведомых подавляющему большинству москвичек. Заметим, что купить что-то подобное в те годы нельзя было ни за какие деньги, нужно было «доставать». Лиле Брик постоянно «привозили» – не только Маяковский, но в основном Маяковский. Да и сама она ездила за границу – в те времена, когда это было доступно лишь очень узкому кругу. Можно по пальцам пересчитать писателей или художников, которых выпускали на Запад. Многие даже и очень известные и очень талантливые деятели искусства и мечтать не могли о Париже или Флоренции. Лиля Брик входила в узкий круг избранных.

Все было великолепно, но в 1928 году Маяковский встретил в Париже русскую эмигрантку Татьяну Яковлеву и полюбил ее. Чуткая Лиля быстро уловила опасность – случившееся было непохоже на скоротечные романы поэта, которые не влияли на его регулярную дань Брикам (не забудем, что Маяковский кормил обоих «супругов»). Тем более у Лили был надежный осведомитель в Париже – ее родная сестра Эльза Триоле, из-за которой, кстати сказать, Маяковский когда-то и попал в дом Каганов. Дружные сестрички во время революционной бучи поставили, следуя древним традициям своих изворотливых предков, на разных лошадок: Эльза – на западную, Лиля – на советскую. Одна паразитировала на Маяковском, другая – на Луи Арагоне, в конечном счете – на материальной помощи, которую оказывал Советский Союз иностранным коммунистам.

Луи Арагон.

Татьяна Яковлева представляла опасность для обеих; литературное реноме серенькой писательницы Эльзы Триоле тоже в значительной степени держалось на Маяковском. Кроме того, Арагону и другим нужным Эльзе французам он мог через свои связи в Москве сделать много полезного. Женитьба на Татьяне Яковлевой (а дело шло к тому) могла все разрушить. Дистанцирование поэта от своей «проклятой возлюбленной» отмечают многие авторы. Кто-то этому радовался, кто-то тревожился.

Важно отметить, что отдаление поэта от Лили Брик и его вполне вероятный уход из ее шпион-салона совершенно не устраивал «органы». Не устраивал не только в служебном, но и во внеслужебном, в личностном смысле, чего никогда нельзя сбрасывать со счетов. Одно дело – зампред ОГПУ Яков Агранов (Сорензон) спит с Лилей, а заодно по-свойски общается с Маяковским, что бросает на этого местечкового «куратора русской литературы по линии органов» лестный для него отблеск, возвышает в глазах общественного мнения. А подпустит ли его к себе Маяковский при новом раскладе, захочет ли Татьяна Яковлева садиться с ним за один стол – еще неизвестно.

Яков Агранов (Сорензон)

Для начала Агранов перекрыл Маяковскому выезд за границу, но это, судя по всем данным, не помогло. А вот таинственная смерть великого поэта 75 лет тому назад, в 1930 году, «устроила» все для Лили Брик наилучшим образом. Историки спорят и долго еще, видимо, будут спорить, было ли это самоубийством, а если это было убийством, то кто убил Маяковского, но здесь речь не об этом. Важно, что никто не опровергает близкого соседства Агранова-Сорензона с трагедией. (Сей мерзавец причастен еще к смерти Николая Гумилева и Николая Клюева.) Неоспоримо также участие Якова Сауловича в главном элементе всей комбинации – в том, что Лиля Брик, не имея на то никаких законных оснований, сделалась основной наследницей Маяковского. Она стала получать и получала до конца своей долгой жизни львиную долю гонораров за бесконечные переиздания его сочинений, за «присутствие» в бесчисленных книгах о нем.

Лиле Брик было тогда 38 лет. Известно, что разврат никого не красит, и не удивительно, что сексуальная маньячка быстро теряла физическую привлекательность. Вскоре ее увидит – единственный раз в жизни – Анна Ахматова и скажет как припечатает: «Наглые глаза на истасканном лице». Но есть-пить-наряжаться-шиковать, разумеется не работая, Лиле Уриевне хотелось как прежде. Она сумела выжать максимум из незаконно доставшегося ей наследства. И не только в чисто денежном смысле. Близость к Маяковскому стала ее охранной грамотой. Сажали и расстреливали ее мужей и любовников, но «музу Маяковского» никто не трогал.

Много лет спустя Борису Пастернаку досталось за неосторожную фразу о том, что Маяковского стали насаждать искусственно, как картошку при Екатерине. И Пастернак, и автор этой статьи очень любят великого Маяковского, но доля истины в замечании Бориса Леонидовича есть. Только надо понять, что цель визгливых охранителей Маяковского, которому не могли повредить ничьи успехи, лежала вне интересов русской литературы и состояла в том, чтобы сохранить позиции Лили Уриевны на книгоиздательском рынке, иначе говоря – ее доходов.

Современный читатель должен помнить, что все это происходило в СССР с его централизованной системой, где одна рука верстала планы, а значит и делила прибыли в определенной сфере государственного бизнеса. Например, в то же самое время рынок детского книгоиздания был в значительной степени захвачен кланом Самуила Маршака. В издательстве «Молодая Гвардия» ходили тогда по рукам стишки о том, что «Бумага вся ушла сполна/ На Михаила Ильина/ И на Сегал, его жену,/ Сиречь Наталью Ильину,/ И до последнего листка/ На Самуила Маршака…/ Вот так мы уложились в график;/ Всех остальных, кто пишет, – на фиг!» В стихотворении назывались родственники Маршака, не единственные из подвизавшихся при литературе. Ну, а монополия Лили Брик была прикрыта сталинскими словами о том, что Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Если из-под этой цитаты убрать дату ее произнесения, можно с ее помощью еще очень долго кормиться.

Самуил Маршак.

Надо также сказать о том, что такой подход был очень удобен советским начальникам, особенно местным. Какой-нибудь малообразованный выдвиженец вдруг оказывался перед необходимостью принять под свое руководство издательство. И он сталкивался с мучительной для него задачей выбора – кого издавать. Трудно решить эту задачу, коль сам неучен и читать неохоч. А выбирать следует безошибочно, ошибка может стоить кресла, а то и головы. Поэтому издавать надо проверенных авторов. Возьмем поэзию. Кого товарищ Сталин назвал лучшим и талантливейшим, того и издадим. А если сам не знал этой цитаты – завотделом культуры подскажет…

Лиле Брик очень нравилась, потому что была очень выгодной, ее монополия на Маяковского. Она ей льстила, она давала ощущение причастности к большой литературе; приглашение на юбилейный вечер, предложение дать хоть несколько строк в газету – во всем этом она купалась. Но такое положение могло существовать только при монолитной советской системе. Чуть начиналась слабинка – и возникала угроза ее авторитету, ее официально признанному главенству в окружении покойного классика. Поэт Смеляков осмелился выразить недовольство тем, что вокруг Маяковского вертелись «эти оси и эти лили». Лиля дала сигнал – и поднялся несусветный вой. Конечно, слово не воробей, вылетело слово, но ходу ему не дали. Высунулась с мемуарами художница Лавинская, попыталась рассказать, кем Лиля в реальности была для Маяковского – замолчали публикацию, благо мемуары изданы были небольшим тиражом, предотвратили возможность переиздания, облаяли художницу, заткнули глотку.

В 1968 году в «Огоньке», издававшемся тогда миллионными тиражами, В.Воронов и В.Колосков опубликовали очерк, из которого широкий уже читатель мог многое узнать о подлинной роли Лили в судьбе Маяковского. Друзья Бриков организовали бурную кампанию в ее защиту. Авторов очерка оскорбляли по-черному. Особенно неистовствовал ныне забытый, а тогда влиятельный поэт Павел Антокольский. Он и «Оду» стихотворную (вернее, рифмованную) об этом написал – как всегда, бездарно, но очень гневно. В запале Павел Григорьевич даже назвал Лилю «женой поэта» (Маяковского), что смутило более хладнокровных ее поклонников и они отсоветовали публиковать «Оду» (она появилась в печати лишь спустя два десятилетия).

Долгожителю Антокольскому довелось еще раз броситься на защиту Лили Брик, к тому времени уже покойной (она ушла в мир иной в 1978-м), когда Станислав Куняев предал гласности ее причастность к агентурной работе ОГПУ. Но это уже были времена перестройки, и заткнуть глотку покусившимся на репутацию ранее неприкасаемой авантюристки не удалось…

Сказанное не означает осуждения Антокольского. Он был знаком с Лилей Уриевной и испытал на себе силу ее чар, которые действовали на многих мужчин (не на всех, но – на многих). Его горячность в защите этой женщины, даже грубая брань в адрес оппонентов, даже отрицание очевидного (он вопил, что удостоверение работника ОГПУ ей выписали «просто так») – можно понять. Его и многих других, побывавших в салоне Бриков и тем более в лилиной постели. Но почему к культу Лили Брик оказываются причастны люди, которые хотя бы по возрасту не могли иметь ко всему этому никакого личного отношения?

Примеров можно привести сотни, ограничусь двумя. «Независимая газета», рецензируя в 2004 году книгу о юбилее радиостанции «Маяк», перечисляет связанных с темой «известных деятелей отечественного искусства… Вот лишь некоторые из этих имен: Свиридов, Хачатурян, Товстоногов, Андроников, Лиля Брик и другие».

Несоизмеримость последнего имени с другими бьет в глаза нормальному человеку. Другой пример. Лет, кажется, пятнадцать тому назад начала выходить серия пластинок под титлом «Лучшие песни о главном» (о любви). Разработано было и типовое оформление, построенное все на той же фотографии Лили Брик работы Родченко, который и водружен сейчас на здание «Известий». Основную массу покупателей этих пластинок составляла, естественно, зеленая молодежь. Я спрашивал очень многих из них, и ни один не знал, что за женщина изображена на конверте. Но если звезды зажигают, говорил Маяковский, значит это кому-нибудь нужно.

Кому же? Бывает, что культовой становится женщина, пусть никакими заслугами не отмеченная, но блиставшая красотой. В данном случае ничего такого нет. Хотя и ординарной внешность Лили Уриевны не назовешь. Один мой знакомый художник, никогда не интересовавшийся кругом Маяковского, да и самим этим поэтом, случайно увидел у меня портрет Лили Брик и спросил, а нет ли у меня других ее изображений. Я достал материалы, относящиеся к Маяковскому, и нашел несколько фотографий. Художник долго смотрел, потом воскликнул: «Вот с кого писать дьявола!». Еще раз замечу – мой приятель страшно далек от проблем, затронутых в этой статье, и ни под чьим влиянием в своей оценке находиться не мог. А ведь он повторил то, что было уже не раз сказано на протяжении нескольких десятилетий разными людьми, и прежде всего, как ни странно, – самим Маяковским. «Ямами двух могил /вырылись на лице твоем глаза», – это он написал еще в молодости. И потом не раз выходили из-под его пера подобные образы. Напомню лишь одно страшное четверостишие:

Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стеганье одеялово,
знаю – запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.

О нет, я не собираюсь объявлять поклонниками сатаны всех, исповедующих культ Лили Брик, хотя полагаю, что есть и такие. Главное, на мой взгляд, в ином, точнее – в несколько ином. По моему глубокому убеждению, Лиля Брик – вдохновляющий пример и образец для всех паразитов, для всех пиявок. Разумеется, она не единственная женщина с таким менталитетом и с такой судьбой, но вряд ли найдешь такую пиявку, которая бы прожила свою жизнь так «артистично». Есть, правда, еще одна удивительная история такого рода, когда «пиявка» с помощью родственников, служивших в «органах», спихнула в пропасть ГУЛАГа жену одного из виднейших деятелей русской культуры ХХ века и заняла ее место, но об этом – в другой раз. Вернемся к нашей «героине». В принципе она могла бы присосаться к богатому торгашу или к высокопоставленному лицу, но, согласитесь, ни одна наркомовская жена (не говоря уж о наркомовской подруге) не жила среди сплошного праздника, как Лиля Каган-Брик. Что ни говори, а она вращалась не только среди высоких чинов спецслужб и других ведомств, но и среди писателей, артистов, музыкантов, а это интереснее и престижнее.

Кроме того, эта женщина – блестящий пример того, как можно сохранить свое пиявочное положение при всех поворотах истории. Маяковский был ее кормильцем в суровые годы гражданской войны – он ведь был одним из немногих писателей, сразу же сделавших ставку на новую, советскую власть и приближенных к ней. После его гибели положение поэта в писательской табели о рангах только упрочилось, упрочилось соответственно и положение Лили. Не ухудшилось оно и в «оттепель», более того – Лиля сумела несколько дистанцироваться от «сталинизма», хотя кто-кто, а она была всем ему обязана, и монопольным своим положением при наследии Маяковского – прежде всего. Старая гепеушница сумела приманить к себе фрондирующих молодых людей наподобие Вознесенского. Осознав, что «теперь не сажают», она стала покусывать руку, которая сорок лет кормила ее. И этим дала вдохновляющий пример кое-каким ветеранам соцреализма, которые своими чуткими бизнесменско-торгашескими носами-локаторами унюхали, что подходит пора ставить на других лошадок. Если уж Лиля Брик «противостояла официозу», если уж она «постоянно жила под угрозой репрессий», если ей «слова лишнего не давали сказать», если она «страдала под железной пятой тоталитарной системы», то уж что о других говорить… Дрожали! Недоедали! Скитались! Мучились! Много об этом понаписали толстомордые страдальцы на своих переделкинских дачах.

Лиля Каган-Брик чуть-чуть не дотянула до перестройки, когда – это стало символом – режиссер Марк Захаров перед телекамерой сжег свой партбилет. Лиля могла бы его переплюнуть и сжечь свое удостоверение агента ОГПУ. Уже будучи на том свете, она одержала еще одну победу. Братия перевертышей причислила ее к лику своих святых. Было выпущено несколько вариантов ее жития, один другого лживей. Пока дело не дошло до памятника (не сомневаюсь, что этот вопрос будет поставлен), но, как говорилось в самом начале статьи, лик ее уже поднят в небо над русской столицей. Боритесь хоть за что угодно, дерзайте, творите, работайте, работайте и работайте, как бы говорит он, а я и такие, как я, будем на вас паразитировать; из тринадцати томов Маяковского минимум десять пошло на наше пропитание, пропитание Лили с Осей; мы, пиявки, неохочи добывать пищу, мы пьем готовую кровь, вашу кровь, дураки; пили и будем пить.

Вот в чем, на мой взгляд, заключается смысл появления портрета Лили Каган-Брик над Страстной площадью. И пусть большинство прохожих не обращает на него внимания. Кому надо – тот понимает…