Николай ПЕРНАЙ. Любовь, дядя Юра и вишни

Рассказ / Художник Светлана Кропачева

Обычно мы приезжали к маме в Бельцы в конце июня. Отключались от повседневных хлопот, суеты и печалей и беззаботно наслаждались мелкими бытовыми радостями. Развлекались, бездельничали и расслаблялись.

Мама, она же баба Дуся, радостно поглядывала на нас с Любаней и посмеивалась:

– Скажи кому, что вы женаты восемь лет, – не поверят. Чистые молодожены.

– Что вы, мама, какие молодожены? – полыхая всем лицом от смущения, пыталась объясниться невестка. (Свекровь она звала «мамой».) – У нас с Пашей дочь нынче в школу пойдет. Невеста. И Алешке скоро будет четыре.

– Ну, дай Бог, чтоб и дальше у вас всё было ладно.

Жили отпускники у мамы вольготно. Дети, Ириша и Лёша, чумазые, в одних трусишках, перезнакомились с соседскими ребятишками и проводили время в непрерывных играх то в соседних дворах, то в бабушкином. Только на ночь, вконец умаявшиеся, они доползали до постелей и мгновенно засыпали. Место у них было своё – большая бабушкина скрыня, называемая «софкой», покрытая просторным матрацем, набитым сеном.

А Павел и Люба в сухую погоду в дом почти не заходили: их местом был старый топчан под большим орехом. Топчан был узковатый, но в те времена им было не тесно: оба были не толстые. С наступлением ночи из-под ореха то и дело доносилось:

– Люба, Любанечка! Любовь моя!

– Панечка, милый!

Мама, лёжа в доме на своей печке, через неплотно притворенную дверь слушала эти охи и ахи и тихо вздыхала.

В начале лета на нижнем базаре появлялись свежая молдавская брынза и черешня. Брынза особенно хороша была с горячей мамалыгой и толчёным с солью чесноком. Черешня продавалась (у матери в саду её не было) двух сортов: чёрная, некрупная, очень сладкая, но с горчинкой, и крупная, желтовато-белая или бело-розовая, сочная и такая вкусная, что есть её хотелось постоянно. Мы, сибиряки, так и делали: ели с утра до ночи. Такая была цель – отъедаться.

Черешня быстро отходила и начинала поспевать ранняя вишня. Её не надо было покупать: у матери и у дедушки Николая с бабушкой Маней было несколько вишневых деревьев. Мы накинулись было на вишню, но сразу же заработали расстройство желудков и такую оскомину, от которой рты скукоживались и не принимали никакой пищи. Варили из этой вишни компоты и ждали, когда поспеет поздняя. К этому событию готовились основательно: предстояла большая кампания по варке варенья. Для этого на верхнем базаре были куплены два роскошных двухведерных глазурованных глечика, изделия украинских гончаров.

Поскольку к моменту созревания поздней вишни поспевали и другие фрукты – сливы, абрикосы, яблоки, персики, – то среди местного населения начиналась горячая страда повидло- и компотоварения и закруток в банки. Плановая госторговля реагировали на это очень своеобразно: первыми из продажи исчезали банки и крышки, несмотря на то, что в городе на полную мощь работали приличный стекольный завод и завод металлоизделий союзного значения, которые при необходимости могли бы за месяц обеспечить годовую потребность всей республики в банках и крышках. Но самое интересное происходило с сахаром: несмотря на то, что в городе был свой, ещё с довоенных времен, сахарный завод и в ближних селах работали еще два новых завода, ажиотажный спрос на сей продукт в летнее время из года в год неуклонно возрастал, но удовлетворялся слабо. «В одни руки – не больше двух килограммов», – кричали с утра мордастые продавщицы в неопрятных синих халатах, обращаясь к толпе стоящих в очереди, вплотную друг к другу, граждан. Люди поначалу шумели, но одно и то же повторялось каждый день, – и они научились помалкивать. Народ, однако, у нас изобретательный: мать мобилизовала всех домочадцев. Утром она брала с собой меня или моего брата Ивана, шла занимать очередь, а, занимая, говорила: «Впереди нас еще шесть человек. Они скоро подойдут». Всё было по правилам, по местным понятиям. К нужному моменту подавался сигнал, и подтягивались остальные: Люба с детьми, баба Маня, дед Николай, тётя Сеня. Иногда, если привоз сахара был большой, занимали очередь дважды, и вся наша орда снова устремлялась к заветному окошку. Так делало не только наше семейство, но и вся остальная магала, прилегающая к магазину. Что было хорошо – это то, что распродажа шла быстро, так как сахар заранее был расфасован. Любопытно, что когда я с семьёй в течение следующих лет приезжал на лето к матери, то всегда было одно и то же: дефицит стеклотары с крышками и сахара. Постоянство и идиотизм этого явления были загадочны и не поддавались разгадке при помощи традиционных способов мышления.

Когда тебе постоянно вдувают в уши, что достойные люди, наделенные высокой властью, денно и нощно пекутся о благе общества и твоем личном, тебе как-то не хочется думать, что многие из них просто не способны справляться со своими обязанностями.

Но однажды я приблизился к разгадке феномена. Выяснилось – это неопровержимо доказал какой-то итальянский ученый, – что человек всегда недооценивает количество глупых людей, которые его окружают. Причем глупцы имеются как среди так называемых простых людей, так и среди нобелевских лауреатов, академиков и высоких государственных мужей. Поэтому если глупому начальнику поручено снабжать республику, город или деревню сахаром или стеклотарой, то без постороннего вмешательства сверху он не способен создать гибкий график соответствия предложений спросу. И дефицит будет хроническим. Таков закон.

***

По пятницам мой брат Ваня укладывал в рюкзак рыболовные закидушки со свинцовыми грузилами, буханку мамалыги, макух, палатку, котелок, сажал меня на железный багажник своего мопеда и мы ехали в сторону ближнего озера у деревни Стрымба или куда-нибудь дальше. Мопед был слабенький, в горку двоих не тянул. Мне приходилось соскакивать с жесткого сидения и бежать рядом. По приезде на место я начинал в лесополосе обустраивать бивак, ставил палатку и готовил место под костер, а Ваня налегке ехал за Любой и следующим рейсом привозил её, а также ингредиенты, необходимые для будущей ухи: картошку, лавровый лист, перец, соль и что-то ещё.

Ване было восемнадцать лет, он был еще парубком, не женатым и не служившим. Работал слесарем в автоколонне и мечтал стать лётчиком. По воскресеньям ездил на аэродром, где занимался парашютным спортом.

Рыбалка начиналась с вечера. У каждого были свои снасти. Люба долго выбирала место, наживляла на крючки приманку из мамалыги и жеваного макуха, и, широко размахнувшись, забрасывала одну закидушку, потом другую. Далеко у неё не получалось.

Мы с братом располагались чуть дальше и бросали свои закидушки почти на середину озера. Крючки с душистой приманкой при таком способе рыбной ловли удерживались поплавками чуть выше илистого дна, где их должна была найти рыба. Такой рыбой были карпы и караси.

Обычно первый ликующий крик исходил от Любани.

– Е-е-есть! – на весь белый свет кричала моя женушка и, быстро-быстро перебирая руками леску, тащила трепещущую добычу.

Через полчаса в десятилитровой консервной банке беспокойно били серебряными хвостами полтора десятка рыбин.

– Хватит на уху, – говорил Ваня, и все отправлялись к палатке.

К тому времени уже начинали лютовать комары. Мы собирали вдоль берега лепешки подсохшего коровьего навоза – топливо для костра. Густой дым от кизякового костра ел глаза, но немного отгонял комаров.

Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костер, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошеную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.

После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина, быстро наступала черная южная ночь, в костер подкладывались кизяковые лепешки, и все залезали в палатку. Но сон не шел, и еще часа два мы говорили обо всем на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в лётную часть, о красоте нашей Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях учительской профессии, к коей принадлежали мы с Любой.

Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три, мы налавливали полную ведерную банку рыбы и, задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.

Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тете Сене, живущих в другой половине дома.

Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось всё семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Всё было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно …

Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали её кулинарный талант и благодарили.

***

В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.

Дядя Юра с дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.

Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину и в высоту, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка, слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребёнок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишневыми деревьями и читала детективы.

Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.

Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился на корточках и шумно, со стонами, кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлёпая себя по густоволосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства, пёс Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.

***

Главным утренним делом был поход на рынок.

Дядя Юра укладывал в авоську трехлитровую банку, мы шли по улице Маяковского до пересечения с проспектом Артёма и на углу терпеливо скучали в ожидании автобуса. Потом на громыхающем «лазе» – почему-то все городские автобусы были очень старые – ехали до главпочтамта. Шли до центра – площади Победы – и, пройдя её, входили в ворота нижнего базара.

Там начиналось самое интересное. Прямо от входа шел ряд каруц. В будние дни их было с десяток, в базарные – могло быть и два, и три десятка. Это были не обычные телеги. На каждой стояла пузатая дубовая бочка литров на триста, иногда и побольше. Бочки были с вином, изготовленным старинными молдавскими способами в домашних условиях. Лучшими считались вина из молдавских сёл, но нередко среди виноделов попадались и рыжебородые кацапы – так звали русскоговорящих старообрядцев, – которые тоже знали толк в винах.

Нас уже встречали как постоянных клиентов:

– Дражь товарэш! Че май фачець? Вэрог, ун пагар де вин?

– Переведи, – просил дядя Юра.

 – Продавец спрашивает, как дела, дорогой товарищ? Предлагает попробовать вина.

Начинался процесс. Мы подходили к бочке. Виноторговец поворачивал ручку деревянного краника и нацеживал каждому по полстопки янтарного вина. Мы выпивали не залпом, а, дегустируя, перекатывали напиток во рту и, не торопясь, в два-три глотка пропускали бодрящую влагу в желудок.

– Какой это сорт? – спрашивал дядя Юра.

– Гратиешти, – сообщал торговец.

Мы шли к следующей бочке, и процедура дегустации повторялась. Обычно после шести-семи проб дядька становился необычайно словоохотливым и пускался в разговоры с владельцами бочек.

Нужно было останавливаться с выбором, иначе был риск застрять здесь надолго. Мы выбирали либо красное терпкое «каберне», либо мягкое белое «фетяска», либо совершенно чёрное и очень душистое «негру де пуркарь» – каждый день разное.

Наконец, наступал самый ответственный момент – торг, когда одна сторона стремится поднять цену за товар повыше, другая – во что бы то ни стало намерена цену сбить. На южных базарах это всегда особый ритуал.

Мы останавливались у избранной бочки и дядя Юра, как бы скучая и позёвывая, еще раз осведомлялся о цене товара. Поскольку емкость была при нас и было видно, что мы предполагаем купить именно три литра, продавец отвечал:

– Трей рубле (три рубля), – давая понять, что это минимально возможная, твердая цена.

– Что-о-о? – громко переспрашивал дядя Юра. – За свой квас ты хочешь нас ограбить? Три-и-и рубля! – начинал кричать дядька. – Да за три рубля я куплю у твоего соседа полбочки.

Переговоры шли на двух языках: торговец-молдаванин на родном языке объяснял, каким замечательным букетом обладает его напиток и старался цену на него удержать. Дядька Юра твёрдо стоял на своем: на русском языке он темпераментно втолковывал оппоненту, что тот продаёт уксус, а не вино. После взаимных пререканий на чересчур повышенных тонах, когда, казалось, громкие крики вот-вот перейдут в мордобой, следовала попытка демонстративного ухода покупателя. После чего продавец со словами «Ласэ, мэй», что приблизительно означало: «Ладно, приятель», – подтягивал дядьку за рукав к бочке и наливал новые полстопки. Торг продолжался с новой силой, причем обе стороны, несмотря на различие в языках, отлично понимали друг друга.

Наконец, спор заканчивался. Непримиримые с виду антагонисты приходили к взаимному согласию. В нашу банку наливался душистый напиток, а дядька, демонстрируя глубокую скорбь, доставал из кошелька два рубля (аж целых два рубля!) и церемонно вручал виноделу. Тот, довольный сделкой, говорил: «Мулцумеск, ла реведере!» («Спасибо, до свидания!»), мы отвечали: «Благодарим. До новой встречи». И направлялись к выходу. Мы тоже были довольны.

Раз в неделю мы покупали ещё и мясо, брынзу, крупы, масла к нашему общему столу. Прокормить ораву из восьми человек было непросто. И всё это было на попечении Любы. Мама ей помогала.

После скромного завтрака – каша манная или овсяная, брынза, компот – все собирались и шли большой компанией на водоём у мясокомбината. Я надувал автомобильным насосом резиновый матрац, и дети – Ира и Алёшка, потом Лиза – на нем плавали. Мы, взрослые, тоже залезали в мутноватую воду. Дядя Юра плавал энергичными саженками вдоль озера и, быстро утомившись, переворачивался на спину и, раскинув руки, лежал, шумно отдуваясь, как кит. Ваня – он бывал с нами по субботам – плавал классическим кролем, но мало. Я плавал по-собачьи, тоже недолго.

Но вот кого из воды трудно было выманить – это Любу. Русалка! Она плавала брассом и могла часами держаться на воде. Всё же – сухумская девушка, выросшая на море.

– Ну, ты настоящая морячка, – говорил ей дядька. – Не будь я такой старый, обязательно стал бы ухаживать за тобой.

– Опоздал ты, дядя Юра, – смеясь, отвечала племянница. – Есть у меня ухажер.

К обеду солнце начинало сильно припекать, мы сворачивали наш бивак и шли домой. Пообедав вчерашним борщом или окрошкой, отдыхали. Наступала ежедневная сиеста. Потом Люба с мамой начинали хлопотать насчет ужина: варилась обязательная мамалыга, что-нибудь мясное или рыбное и, конечно, компот. После ужина раза два-три в неделю отправлялись в ближний кинотеатр «Юность» и смотрели отечественные, индийские, французские, реже польские и чехословацкие фильмы. Изредка по воскресеньям выбирались в центр, в русский театр, где ставили преимущественно классику: Лопе де Вега, Мольера, Островского.

Была ещё пара вылазок на Стрымбецкое озеро с ловлей рыбы. Любочка этому радовалась больше всех. У неё было какое-то особое чутье на рыбные места. И улов всегда был приличный.

***

Потом начиналось время варки варенья. Мы с детьми лазили по деревьям, собирали вишню, а Люба занималась трудоёмким и жарким процессом варки.

Дядя Юра смотрел-смотрел на нашу суету, и вдруг его осенило: сделать вишнёвую настойку. Самому. У бабы Дуси он приглядел двадцатилитровую бутыль с узким горлом и приступил к реализации замысла. После изнурительных сборов ягоды – всё же дядьке трудновато было при его комплекции лазить по деревьям – бутыль была на три четверти наполнена вишней и сахаром, заткнута толстым кукурузным кочаном и выставлена на солнце. Уже через два дня процесс брожения стал заметным: уровень вишневой массы в бутыли приподнялся. Подождав еще дня три и увидев, что бродильная масса достигла горловины, дядя Юра через марлю нацедил стаканчик темно-вишневой жидкости и с большим удовольствием, смакуя каждый глоток, выпил. Нацедил мне:

– Пробуй!

Я выпил полстакана: кисло-сладкий напиток немного горчил, издавал аромат перебродившей вишни и немного шибал в голову.

Дядька нетерпеливо налил себе еще стаканчик, залпом выпил и с восхищением, немного заплетающимся языком, заключил:

– Вот это напиток – я понимаю! Причем не купленный. Свой, домашний!

В бутыль было добавлено еще немного ягоды, сахара, она снова была заткнута кочерыжкой и отнесена в комнату. Всё, что делал дядя Юра, было сплошной импровизацией. Ни знаний, ни опыта в приготовлении настоек у него не было. Спросить тоже было не у кого. Дядька действовал как алхимик: исключительно методом собственных проб. И в скором времени, как всякий ищущий, он приобрел и соответствующий алхимический опыт.

Однажды под утро в комнате, где ночевал дядя Юра с дочкой, раздался негромкий взрыв. Когда, перепуганные, мы с Любой вбежали к ним, то увидели жуткое зрелище: залитый вишневым соком потолок, стену и самого дядьку, покрытого с готовы до ног перебродившими вишнями. Лизу, у дальней стены, взрывом не достало. Оказалось, бродильный процесс достиг наивысшей точки, создав в сосуде избыточное давление, и пробка с шумом выстрелила.

Это происшествие немного нарушило нашу идиллию. В течение двух дней нам пришлось отмывать и перебеливать поврежденные стены и потолок. Но упорный дядя Юра от своих винодельческих опытов не отказался. «Нужно отводить из бутыли газы», – сделал он вывод и к пробке приладил резиновую трубочку.

Так они жили летом у мамы – бабушки Дуси. В следующее лето они гостили у неё уже без дяди Юры. Дни радости перемежались с недоразумениями, мелкими неприятностями и забавными происшествиями.

Одного у них не было никогда – уныния…