Владимир ПРОНСКИЙ. И сны в утешение…
Главы из романа «Провинция слёз» / Художник Илья Овчаренко
Умереть, но донеси
Ушла злая и вьюжная зима. Пришла весна-красна. Жизнь продолжалась. Через неделю Надёжка нарвала за двором и у плетней молодой незлой крапивы, изрубила помельче, добавила в чугун горстку муки. Когда в обед выкатила чугун из печи, забелила щи молоком. Есть можно. Картошечки бы ещё помять, но её совсем не осталось. Даже на посадку. А через день по селу слух пошёл, что за Городищем целое поле неубранной с осени картошки, и те, кому уж совсем в рот нечего стало положить, потянулись на это поле.
Пошла и Надёжка, скорее из-за любопытства. Картошку и правда не успели выбрать, и теперь народ со всей округи кишел на поле: старухи, дети, старики копались в земле, выискивая разбрюзшее гнильё и собирая это месиво в вёдра. Потом блины пекли. И Акуля испекла на следующий день, когда вонючее месиво протёрли, процедили и собрали отстоявшийся крахмал. Блины получились серыми и ломкими, но есть можно. Прежде блины из картошки да крахмала называли драниками, а теперь – тошнотиками. Только тошнотиков Савины в эту весну более не пекли: Надёжка пошла на работу, а ночами начала копать огород. Сначала понемногу, продвигаясь с пригорка к низине, но чем меньше оставалось не вскопанной земли, тем хотелось быстрей докопать. Но за этим дело не стало, сажать нечем – вот беда! Сестра Вера, правда, дала ведро мелочи, но много ли это, а время-то уходит. У кого картошка была – все посадили. Вот уж и сады доцветают, а у Савиных огород пустует. Спасибо, Зина-почтальонка надоумила сходить в Болотово, где, как она рассказала, какая-то старуха то ли продаёт картошку, то ли в долг даёт.
– Сходи, сходи, – советовала Зина Надёжке, – два-три ведра принесёшь – всё дай сюда.
И в ближайший выходной, отпросившись у бригадира, Надёжка собралась. Взяла мешок покрепче, лапти надела поновей, потому что идти до Болотова десять километров, а кто говорит – все одиннадцать. Вышла ранним утром, когда в небе над порядком кружился коршун, высматривая у фокинской избы цыплят. До Городища добралась быстро, и, не заходя в посёлок, мимо питомника углубилась в лес, миновала его и очутилась на водораздельной высокой равнине, занятой полями: сразу и не сообразишь, куда идти. Болотово увидела неожиданно: притулилась деревушка в низине, словно от мира спряталось. Спросила в ней, кто картошкой богат – никто не знает. Наконец, одна старуха догадалась:
– Тебе, должно, кривоглазый Алексей из Выселок нужен... У него картошки пропасть – он осенью до самого снега её выбирал на брошенном поле. Весь окупырился. Иди к нему! – сказала старуха, предосудительно поглядывая на Надёжку, словно подозревала её в чём-то.
До Выселок ещё два километра. Нашла и деревеньку, и незнакомого Алексея, оказавшимся молодым, косматым мужиком, насторожённо глядевшим из-под пряди нечёсаных рыжих волос.
– С чужими дел не имею, – неопределенно и ворчливо сразу сказал он на крыльце, рассматривая Надёжку единственным глазом и заслоняя собою дверь. – Сама подумай: дам тебе семян, а где потом искать буду?
– Сказано: из Князева я, Павла Савина жена, – спокойно втолковывала она, хотя душа кипела от злости.
– Никакого Павла не знаю! – мужик высморкался, утёрся рукавом и собрался уйти в избу.
– Тогда, может, моего брата Дмитрия знал, лесника? У него где-то в ваших местах обход был!
– Это какой Дмитрий-то, из Городища, что ли?
– Во-во, он самый...
– Так бы и сказала, – оживился мужик. – Тебе сколько: ведро, два? Только сразу говорю: сейчас возьмёшь ведро – осенью два отдашь! Такое у меня правило.
Надёжку обрадовало, что мужик даёт картошку в долг, и поспешно согласилась:
– Как скажешь, хозяин, так и будет!
Набрала в подполе три ведра – подпол почти полон! – подумав, высыпала в мешок и четвёртое, а наверх вылезла, приподняла – вроде легко показалось. Вернулась и ещё два добавила, сказала сидевшему рядом косматику, считавшему вёдра:
– Вот теперь полный мешок, для ровного счёта.
– А донесёшь? – удивился мужик.
– Раз уж набрала – надо нести, – улыбнувшись, ответила Надёжка таким тоном, будто каждый день за десять-двенадцать километров мешки носила. – Только поднять помоги.
– Поднять-то недолго, чё потом-то делать будешь?
– Да уж как-нибудь...
Взвалила она мешок на плечи – нести можно. Выселками пробежала бойко, а за деревенькой захотелось перехватиться, да не стала суетиться под взглядами копавшейся в огороде старухи, смотревшей на Надёжку из-под ладони и приставлявшей ко лбу то одну руку, то другую. Только когда Выселки скрылись из виду, она позволила себе перехватиться, подбросив на спине мешок, и после этого показался он чуть ли не вдвое тяжелее. Хоть на землю скидывай. Подумала так, и страшно сделалось, потому что скинь сейчас мешок, отдохни, потом ни за что не поднимет.
Нет, надо нести, терпеть, не думать о тяжести, надо петь что-нибудь, забыться надо. Вспомнились две строчки из песни о несчастной девушке, похищенной разбойниками. Песня была протяжная, жалобная, вертевшаяся и вертевшаяся на языке: «Сосна горит жарко, Галя плачет жалко...» – и Надёжке показалось, что это она сама плачет, привязанная к горящей сосне. И слёзы подступили, и не хватало сил забыть о несчастной девушке, забыть о себе, чтобы тащить и тащить, уткнувшись взглядом в землю и не о чём не думая. Где-то над головой в молодой зелени пели птицы, радовавшиеся свету жизни, пели беззаботно, и ей самой захотелось стать птицей. Тогда не надо мучиться, ломать голову заботами – день прошёл и слава Богу... А до дома идти и идти. Онемела шея, и спина онемела, а руки сделались ватными. Высох пот, ручейком бежавший с подбородка, нестерпимо захотелось пить, и Надёжка мечтала хотя бы о глоточке воды – губы смочить! И что из того, что воды кругом много: и в лужах, и в колеях стоит, но поди дотянись до неё.
Дорога шла в пологий подъём, скоро должен показаться питомник и тогда просёлок будет ровней, будет легче. А за шоссейкой и вовсе хорошо – уклон начнётся. Только успевай ноги переставлять... Дойдя до питомника, опустила мешок на городьбу, вылезла из-под него, боясь вздохнуть всей грудью. Она придержала мешок дрожащими руками, а самой хотелось лечь, закрыв глаза, раскинуться на траве... Чем дольше стояла у городьбы, тем сильнее чувствовала усталость, словно усталость эта, спохватившись, надумала окончательно разделаться с ней, не пожелавшей поддаться. «Иди, иди, – подгоняла себя Надёжка. – Помощи ждать неоткуда!»
Она подлезла под мешок, когда бралась за него, он едва не выскользнул из рук... Удержала, понесла, через каждые сто шагов останавливаясь поправлять мешок. За шоссейкой останавливаться стала чаще, и, увидев на опушке поваленную осину, решила отдохнуть. Последний раз. Пока отдыхала, то подумала: «Что же во мне ума-то нет? Отсыпать бы полмешка, спрятать в кустах, а после забрать». Но эта мысль Надёжку не обрадовала: «А вдруг кто найдёт! Что тогда делать? Нет, надо всё нести... Может, в кустах кто-нибудь ждёт не дождётся, когда я мешок уполовиню!» И опять шажок за шажком всё ближе и ближе к дому. Вот уж и Князево вдали завиднелось, поле перед селом дугой прогибается. Пока по нему тащилась, вспомнилось, как в половодье здесь с брёвнами воевала. Тоже несладко было, чуть не померла, спасибо Елизавета выходила.
Почти у самых изб Надёжку догнал Фокин, узнав её, ехидно крикнул с ходка:
– Садись, толстопятая, подвезу!
У неё не осталось сил на слова. Она даже глазом не повела, словно это малое движение могло остановить, лишить последних сил… Она не помнила, как шла вдоль порядка, как подошла к дому и вместе с мешком рухнула у крыльца. Пришла в себя от всхлипываний стоявшего рядом человека. Надёжка смотрела на него и не могла понять, кто он, почему плачет.
– Папань, ты чего? – наконец спросила, узнав в человеке свёкра.
Григорий начал поднимать сноху, пытался посадить её на ступеньку крыльца, но та лишь мотала головой:
– Полежу, полежать хочется...
– Как хочешь... Мать, ты где? – донесся из сеней голос Григория. – Иди сюда – Надёха надорвалась!
Акуля прибежала вместе с внуками. Бориска заревел, а Сашка ухватил мать за руку и стал тянуть к крыльцу, прикрикнув на Григория:
– Дед, ты чего не помогаешь-та!
Все вместе усадили Надёжку на ступеньку, Сашка принёс матери воды и та пила жадно, плескала воду на лицо и снова прикладывалась к ковшу, едва удерживая его в дрожащих руках. Бориска мало-помалу первым успокоился и, подойдя к мешку, сказал обрадовано:
– Мнямня?!
Пока она приходила в себя, Григорий вёдрами перенёс картошку в сенцы, накрыл мешком, а Бориска не отходил от него. Он терпеливо дожидался, когда начнут варить картошку, накормят, но не дождался и заснул. Когда же проснулся, то в доме никого не нашёл, и, выйдя за двор, увидел мать и брата: мать лопатой копала лунки, а Сашка опускал в них картошку... Чуть дальше Бориска увидел бабушку, таскавшую за собой деревяшку с тремя зубьями и чертившую ими землю.
– Этот дьявольский маркер все руки отмотал! – пожаловалась Акуля снохе. – Пойду за дедом – пускай потаскает!
Григорий в это время сидел в сарае и плёл из конского волоса свильцы.
– Лодыря гоняешь?! – напустилась Акуля на мужа. – Иди на огород! Надёжка там убивается, а ему хоть что!
– Совсем не убьётся – она здоровенная... У меня дело поважней есть! Завтра стеречь пойду. Кнут готовлю.
– Рехнулся! – закатила Акуля глаза. – Сам же всю зиму говорил, что нутряная жила набухла! Брехун старый.
– Сейчас легче стало. Пасти можно, да и Васёк подрос. Но всё равно тяжело ему одному.
– «Мо-ожно», – скривилась Акуля. – В нынешний год не разбогатеешь, не думай. Людям самим есть нечего. Крапиве не дают вырасти.
– Что мне думать, когда и так всё ясно. Тебе-то, может, всё равно, а мне по селу стыдно пройтить, в глаза людям посмотреть. Я ещё помню, как старики на нашей крыше корячились, а ты, видно, забыла!
– Какой совестливый стал? Раньше бы таким нужно быть, когда разбойничал!
– Тебя тогда не спросил… Да и теперь поменьше слушался – две недели не потерял бы!
Григорий на огород так и не пошёл, а Акуля пока ругалась с мужем, пока зашла в избу напиться, пока ходила туда-сюда, то вернулась к Надёжке, когда уж та с картошкой расправилась. Да и много ли одним мешком посадишь? Оказалось, пол-огорода зря копала – семян не хватило и нигде их теперь не найдёшь. Но и то, что сделала, радовало. Теперь лишь бы погода не подвела. Убрав маркер во двор, прихватив ведро с лопатой, она пошла в избу, и вроде не устала, а сердце щемит.
Вечером, уложив детишек спать, вышла на крыльцо. Над селом тишина, погода ясная, воздух тёплый, ароматный. Солнце закатилось за берёзы, над порядком застыл мягкий предвечерний свет, и казалось, что ночь не посмеет наступить. Благодать-то какая! Всё радовало Надёжку в эти минуты: и ласточки в поднебесье, и суетившиеся у гнёзд грачи, а больше всего радовало, что огород пустовать не будет, что, Бог даст, всё наладится, только бы Павел побыстрей приходил, а с ним они уж заживут.
Эти волнующие мысли не пропали и утром, когда она собралась на работу. В доме показалось непривычно тихо: Григорий погнал общественное стадо, Акуля молчала, а недавняя новорождённая Нинушка спала, спали и ребята, а Надёжке почему-то захотелось, чтобы они проснулись, помахали ручонками, чтобы радость к радости шла. Но вместо ребят на пороге догнала свекровь, спросила, опустив глаза:
– Чего на обед-то готовить?
– Мамань, придумай чего-нибудь...
Нет, радостное состояние Акуле не передалось и не могло передаться. Когда проснулись ребята, она дала им по стакану молока; ни хлеба в доме, ни картошки. Чуть позже проснулась Нинушка. Акуля сменила у неё пеленки, накормила, а после повесила перед ней цветастую тряпицу – играй, милая, забавляйся. Потом взяла ведро и пошла за крапивой. За двор вышла, видит – внучата что-то делят, а Сашкин голосок так и звенит:
– Атарье, марье, зубре. Туре, юре, тормозе. Злато, брито, кумбарито – жук!
Пригляделась Акуля, а они из земли вчера посаженную картошку выкапывают! Перед Сашкой уже пяток картофелин лежит, а у Бориски только одна и наполовину изгрызенная... А Сашка картошку откопает и опять своё: «Атарье, марье...» Но так считает, шельмец, что считалочку заканчивает на себе. «Ах, мошенник! – подумала Акуля. – Ну, я тебе сейчас!»
– Ты что же это Бориску обманываешь?! – неожиданно крикнула она за Сашкиной спиной. Сашка начал оправдываться, а Бориска, показывая изгрызенную картофелину, заплакал и сквозь слёзы повторял и повторял:
– Мнямня, бабака, мнямня...
У Акули и у самой навернулись слёзы. Как тут ругаться будешь!
– Что же вы её сырую-то трескаете? – то ли укорила она ребят, то ли пожалела. – Пойдёмте, сварю, пока печь не остыла.
Акуля собрала в фартук картошку, но от крыльца вернулась:
– Чего тут варить? Надо ещё накопать, чтобы уж всем на обед хватило.
Картошки набрали руками, чтобы не порезать лопатой, на маленький чугунок. Вместе с внучатами Акуля помыла каждую картофелину, дважды воду из чугуна слила, а когда поставила в печь, то ребята, как часовые, встали у кухни.
– Что вы тут топчетесь? – шумнула Акуля. – Раньше всё равно не сварится, а хоть и поспеет, то до обеда ничего вам не обломится. Вот придёт дед, маманька с работы прибежит, тогда все вместе обедать сядем. А сейчас надо потерпеть, мои дорогие!
И ребята дружно вздохнули.
Подарок с фронта
Минул год. Опять весна на дворе… Когда пахали дальние поля, домой ночевать не ходили – силы берегли. Или отправлялись по очереди. Как-то Надёжка ночь в поле отдежурила, а следующим вечером побежала домой. Сперва-то хотели все вместе, да не успели допахать, не вышло по задуманному: некоторые бабы остались ночевать возле коров и быков, а остальные в село двинулись. Сначала ходко шли и впереди всех – Надёжка, но мало-помалу она стала отставать. Бабы тоже пошли медленно, но она их подогнала: «Чего со мной колготиться? До темноты сама доберусь не спеша. Если бы не мозоль на ноге, ещё неизвестно, кто бы кого ждал!» Не было у Надёжки мозолей, а соврала потому, что стыдилась признаться в усталости. И она совсем отстала. Едва перешла шоссейку, приткнулась на обочине, раскинулась на молодой траве, а в голове всё плывёт, кружится, перевёртывается: деревья растут из неба, вместо облаков – перелески и чьи-то рессорные дрожки катят по шоссе вверх колёсами, а жеребец бежит по воздуху... Но вот утих грохот колёс по булыжнику, дрожки съехали на грунтовую обочину и остановились. С них кто-то спрыгнул и подошёл к ней.
– Что с вами, гражданочка? – услышала она далёкий-далёкий голос и, вглядевшись, вдруг увидела, что всё вокруг сделалось настоящим. И мужик стоял перед ней настоящий: в обтянутом кителе, с бритой головой и взгляд имел свирепый.
– Здравствуйте, – он чуть заметно улыбнулся, – я – Бирюков, первый секретарь райкома партии. Что с вами? Вам плохо?
– Чтой-то голова закружилась... – стыдливо призналась Надёжка.
– Давно не ели? – спросил Бирюков и, не дожидаясь ответа, перекинул со спины на живот полевую офицерскую сумку, достал что-то завёрнутое в хрустящую бумажку. – Вот возьмите, подкрепитесь.
– Дяденька, что это?
Бирюков грустновато улыбнулся:
– Шоколад, милая... Очень полезен. А вы откуда? Может, вас подвезти?
– Из Князева. Слыхали?
– Как не слыхать! Колхоз имени Калинина!
Она радостно кивнула, будто встретила земляка, и, всё ещё не решаясь попробовать шоколад, от которого плыл удивительно вкусный запах, поднялась с земли: Надёжку более радовал не гостинец, а возможность быстро добраться до дому. В дрожках она всё-таки не утерпела и чуть-чуть откусила шоколада, хотя перед этим решила весь отдать ребятам. Потом ещё разок торопливо приложилась, словно шоколад могли отнять. В этот момент она забыла о детях, обо всём на свете, потому что не хватило сил противиться голоду. Минуту ли, пять ли Надёжка находилась в необыкновенном состоянии, когда показалось, что рождается заново. Она чувствовала, как светлеет голова, как тело наливается силой. Ей хотелось ещё откусить от помятой плитки, но теперь она окончательно контролировала себя и только одна мысль о детях билась в сознании: «Обязательно довезти до ребят эту сладость. Самой умереть, а довезти!»
Они почти догнали ушедших вперёд баб, и, испугавшись, что они увидят её, она попросила:
‒ Остановите…
Осадив жеребца, Бирюков спросил, явно сожалея о чём-то:
– Как ваша фамилия, гражданочка?
– А на кой она вам, дяденька?! – усмехнулась Надёжка и спрыгнула с дрожек, еле удержавшись на ногах.
В доме с её приходом все всколыхнулись. Огня в избе не зажигали с половодья, но тут не удержались, запалили несколько лучин и при колеблющемся свете, от которого уже успели отвыкнуть, Надёжка разделила на пятерых остатки шоколада. Ребята проглотили его сразу, зато старики удовольствие растянули, а Акуля даже убрала крошечный кусочек к завтрашнему чаю. От неожиданного угощения все разговорились, повеселели, только Григорий оставался мрачным и когда веселье схлынуло и все улеглись спать, он сказал в темноте задним числом, ни к кому не обращаясь:
– Живут же люди...
Если бы Григорий знал, что в ближайшие дни жизнь его круто изменится, он, наверное, не стал бы завидовать, тем более что и в его жизни бывали времена, когда он жил на зависть другим.
Через два дня после встречи с Бирюковым Надёжку вызвали повесткой в военкомат. Повестку принесла бывшая секретарша Олега Никодимовича, которую Егорка Петухов, придя к власти, окончательно выжил из сельсовета. Полненькая и сытая новая почтальонка остановилась у дома Савиных и спросила у игравших около сарая ребят:
– В этом доме Надежда Савина живёт?
– Маманьки нет, она на работе, – отозвался Сашка.
– А ещё старшие есть?
– Вон бабка на бахчах возится, – недовольно кивнул мальчишка куда-то за угол.
– Позови её...
Сашка юркнул в калитку и вскоре вернулся с Акулей. Та молча уставилась на почтальонку, успевшую подойти к окну и разглядывавшую своё отражение в стекле.
– Вот вашей дочке повесточка, – сказала почтальонка.
– Ой, – выдохнула старуха, – думала, что с сыном случилось... Всё сердце оборвалось.
Пока Акуля приходила в себя, почтальонки след простыл, а на старуху вдруг навалились обычные сомнения, вызываемые любой казённой бумагой. Истолковав всё по-своему, она побежала в избу и бухнулась у двери на пол.
– Дед, дед, ты где? – позвала она и запричитала: – Сноху-то нашу сношеньку на фронт забирают!
Молчавший на печи Григорий сразу отозвался:
– Что вопишь, мать твою в кривую ногу? Чего глазищи-то закатила?
– Закатишь, – взвизгнула Акуля, – когда последнюю кормилицу уводят.
– Дай сюда, – спустившись с печи, выхватил он повестку, – и замолчи, кому говорят! Очки мне найди. Грамотей какой-то нацарапал – ни хрена не разберёшь.
Повестку Григорий прочитал быстро, но никак не мог сообразить, к чему бы эта бумага, что за ней кроется. Всё-таки растерянность от жены скрыл и сказал, словно о нестоящем:
– Чепуха. В санитарки будут агитировать. Всем бабам, какие помоложе, такие писульки шлют.
Разговор на этом закончился, и Акуля вроде бы успокоилась, отправилась на бахчи, а Григорий не находил себе места. Он ещё и ещё читал повестку, силясь представить, что спрятано за простыми с виду словами, и не мог догадаться. Лишь одно знал точно: какая-то беда нависла над сыном, а сразу говорить не хотят. Подгоняемый этими мыслями, Григорий отправился в Панькин Угол, где Надёжка сеяла овёс. «До вечера далеко, – думал он, – ещё успеет девка до военкомата добежать». Он и повестку прихватил на всякий случай. Как оказалось, правильно сделал, и сноха с поля отправилась в Пронск.
Перед военкоматом Надёжка умылась у колодца, пригладила волосы и, когда отворила обитую дерматином тяжёлую дверь, то ног под собой не чувствовала от волнения.
– Вот, – подала она повестку дежурному военному.
Тот заглянул в бумагу и, прихрамывая, повёл Надёжку за собой по коридору. Перед нужной дверью остановился, заглянул в кабинет:
– Товарищ майор, к вам по повестке.
– Пригласи, – услышала она негромкий, приятный голос из-за двери.
– Заходите, – подтолкнул Надёжку лейтенант.
Она вошла. За столом у зарешёченного окна увидела красивого розовощёкого военного постарше возрастом, чем первый, и нерешительно остановилась.
– Давайте вашу повестку! – попросил майор и, заглянув в неё, вышел из-за стола и торжественно подал культяпую руку, на которой Надёжка успела разглядеть два пальца: – Поздравляю, Надежда Васильевна! Ваш муж офицером стал! От него на ваше имя получен денежный аттестат. Крупную сумму переслал. У вас дети есть?
– Трое.
– Вот видите – не забывает их отец. С собой какой-нибудь документ, удостоверяющий, извините, вашу личность, есть?
– Нету…
– Тогда придётся побывать в сельсовете или в правлении вашего колхоза и взять справку о том, что вы и есть Савина Надежда Васильевна.
Выхлопотав справку в сельсовете, она вернулась в военкомат. Майор ждал. Он легко поднялся со стула, Надёжка подала ему справку, но он, не взглянув на неё, начал открывать сейф. Открыв, положил на стол две большие пачки.
– Здесь две тысячи, – сказал майор, посматривая на деньги, – можете пересчитать, как и полагается в таких случаях, и вот здесь распишитесь. – Он поставил галочку на казённом бланке серой бумаги, обмакнул перо в чернильницу и пригласил Надёжку расписаться. Пока она, нагнувшись, долго подбирала букву к букве, красивый майор рассматривал её спину, талию... Когда же Надёжка положила ручку на стол, он неохотно отвёл взгляд, посмотрел роспись и промокнул пресс-папье: – Ещё раз поздравляю!
Она не шла, а летела домой и не заметила, как промахнула Пушкарскую, как добралась до расставанных вётел и испуганно ойкнула, увидев, что кто-то выбирается из ближнего отрожка. Присмотрелась – свёкор!
– Папань, чуть от испуга не умерла... – она опустилась на траву и вдруг заулыбалась.
– Чего скалишься-то? – рассвирепел Григорий. – Зачем в военкомат вызывали?
Она вместо ответа развязала платок и молча показала свёкру деньги.
– Что это? – опешил тот.
– В военкомате дали... Павел прислал!
– Пашка?! Сын мой Пашка прислал?! – Григорий заморгал, не находя слов от удивления, и опустился на траву: – Рассказывай, девка!
Пока, захлебываясь от радости, Надёжка тараторила о том, что узнала в военкомате, Григорий повторял и повторял:
– Мой Пашка – офицер! Офицерское звание заслужил! Поди, полком командует!
Угорев от счастья, они спустились с холма в село и, проходя мимо избы Кости Кривошеева, Григорий остановился:
– Стой, Надюха! Константин всю войну на брони сидит. Трактористы в МТС хорошо зарабатывают – у него должна мука быть. Что нам деньги? Давай муки купим!
И Надёжка согласилась.
Они постучали, но хозяина дома не оказалось. Открыла его худая, глазастая жена.
– Здравствуй, Авдотья, – горделиво поздоровался Григорий. – Говорят, у вас мука на продажу есть?
– Мука-то есть, да только, Григорий Тимофеевич, – хозяйка ещё больше округлила тёмные глаза, – дорогая она нынче, не всякому по карману, – и всем своим видом сказала: «Зря притащился, старик, откуда у тебя, гольтяпы, деньги?!»
Державший узелок при себе, Григорий развязал его, но деньги пока не показал:
– Чего мы в сенях стоим? Веди, хозяйка, в избу! – Григорий первым нырнул под притолоку и, дождавшись, когда войдут Авдотья с Надёжкой, выложил деньги на стол: – Вот, считай! Ровно две тыщи червонцами. На все муки давай!
Кривошеева удивлённо посмотрела на деньги, на Григория с Надёжкой:
– Вам какой же? Пшеничной или аржаной?
– Пшаничной! – резанул Григорий рукой по воздуху. – Где наша не пропадала!
Пока хозяйка пересчитывала деньги, Григорий нервничал, жалеючи поглядывал на мелькавшие в чужих руках бумажки.
– Ну что же, – замялась Кривошеева, закончив считать, – по нонешним ценам на эти деньги могу вам продать пуд. Да и то, пожалуй, многовато – хозяин ругаться будет.
– Ты в своём уме? – присвистнул Григорий. – За две тыщи – пуд?! Хоть и дорогое всё нынче, но и денег много – на мешок потянут.
– Григорий Тимофеевич, я ведь вас не неволю.
– Тьфу, зараза, – плюнул Григорий. – Надёжка, пошли отсюда!
Они поспешно вышли из избы и молча прошли несколько дворов. Первой заговорила Надёжка:
– Папань, на что нам деньги-то, когда ребятишки с голоду пухнут, а сами еле ноги передвигаем! Помрём, и деньги никому не понадобятся. Разве Павел нам для того их прислал, чтобы мы кубышку набивали!
– Ловкая какая, – огрызнулся старик, – чужим добром-то распоряжаться. Сын-то мой эти деньги под пулями заработал! Тебя туда послать! Узнала бы!
Надёжка ничего не ответила. Ничего более не сказал и Григорий. Но когда прошли мост и стали подниматься на порядок, он нерешительно остановился, отдал деньги снохе:
– Ладно, иди, забирай муку, а я здесь тебя подожду. Видеть её не могу!
– Правда?! – радостно выдохнула она и быстрей к Кривошеихе, пока свёкор не передумал.
Без стука вошла в дом, положила деньги на стол и словно попросила извинения:
– Мы согласны...
Кривошеиха принесла в избу полмешка муки и безмен. Пока она искала, во что отвесить муку, неожиданно вернулся Григорий. Он, не доверяя снохе, подержал муку на ладони, понюхал, кинул щепотку в рот, а когда хозяйка насыпала муку в мешок и стала взвешивать – проверил. Только после этого позвал сноху:
– Пошли отсюда!
На улице Григорий быстро забылся, сделался улыбчивым, первым здоровался со встречными:
– Здорово жили, уважаемый! Приходи сегодня к нам на блины. Павел-то денег прислал, муки вот купили! Приходи блины есть. – И, сделав впечатляющую паузу, торжественно добавлял: – Сын-то мой офицерское звание получил!
Люди недоверчиво смотрели на Григория, а он и не замечал их взглядов: говорил и говорил. А перед своим крыльцом крикнул чуть ли не на всё село:
– Мать, принимай от сына подарок!
Сашка услышал Григория первым. Он выбежал на крыльцо, замер, присматриваясь к деду, и, убедившись, что он не пьяный, – нырнул в сени. Вскоре оттуда показалась Акуля. Григорий опустил мешок у порога, растопырил руки, поймал жену и неожиданно обнял её и поцеловал.
– Отец, что с тобой сегодня случилось? Толком-то рассказать можешь!
– Праздник у нас сегодня, мать! Наш сын офицерское звание получил. Много денег прислал. Затапливай печь – затевай блины!
– Да вроде бы поздно печь-то топить... Завтра бы с утра!
– Ты что, мать, или не довольна? – с напускной строгостью спросил Григорий и шагнул в сени: – Пошли, пошли, будем блины печь!
За дедом первым увязался Бориска. Он оглядывался на мать, бабушку и восторженно говорил: «Дедыка – мнямня, дедыка – мнямня!»
Пока Акуля просеивала муку, Григорий принёс с улицы дрова, сам начал растапливать печь, торопливо и поэтому дольше обычного высекал кремнями искру, потом до боли в ушах дул на ватку и, когда она затлела, раздул пламя, подставив пучок соломы. Когда дрова разгорелись, Григорий посчитал дело сделанным и, счастливый, уселся на лавку. Глядь – кто-то в избу идёт, в сенях шебуршится.
– Заходи, кто там? – крикнул Григорий.
Только сказал, дверь растворилась, и вошёл Костя Кривошеев.
– Доброго вам здоровьица, люди добрые, – поклонился он и опустил на пол поклажу. – Ты уж, Григорий Тимофеевич, извиняй за мою бабу! Не по-людски поступила: лишку с вас за муку взяла! Раз так, ещё пуд принёс. Так будет по совести. Думаешь, не понимаю, как вы бедствуете!
– Не мы одни, – вздохнул Григорий, – все так. Время-то какое!
– Вам-то особо достается без коровы... – тоже вздохнул высокий, носатый Кривошеев. – Акулина Михайловна, освободи мешок, сделай доброе дело.
Вся семья заворожённо смотрела, как Кривошеев пересыпал муку в подставленный мешок и отряхивал мучные руки. Всё походило на сказку, и не было сил оторвать взгляд от мешка. Неожиданно Акуля прослезилась. Она взяла Кривошеева за руку, прислонилась к нему, запричитала:
– Какой же ты, родимец, желанный, уважительный! Меня, бабку замшелую, по имени-отчеству величаешь! В коем-то веке я услышала имечко батюшки моего, царствие ему небесное... Садись с нами, желанный, отведай блинка горячего, раздели радость, уважь нас, старых, уважь!
Кривошеев стеснительно попятился к двери:
– Спасибо, хозяйка, за приглашение, идти надо – корову загонять. Она такая у нас дуроломная, на волков ещё напорется.
Было заметно, что Костя Кривошеев стесняется находиться в чужом доме, что разговор с хозяевами ему в тягость. Он и ушёл тихо, вовремя почувствовав, что сейчас им не до него. Ребята, Григорий, Надёжка – все ждали, когда Акуля начнёт печь блины, и нетерпеливо смотрели, как она забалтывает муку. Когда собралась ставить сковороду на угли, оказалось, что нечем подмазывать сковороду. Хочешь не хочешь, а пришлось идти к соседке Елизавете – просить кусочек сальца. Слава Богу – не отказала... Самый первый блин разделили на ребят: Сашка с Бориской, топтавшиеся около бабушки, съели, обжигаясь, свою долю, словно и не было её. И с такой жадностью, что Григорий не смог на них смотреть и, чтобы заглушить приступ тошнотворного голода, вышел на крыльцо и закурил. Но курить не хотелось, он и на крыльце чувствовал, как пахнет в избе печёным тестом, и запах этот кружил голову. Неожиданный обморок подсёк его чувства и он, будто со стороны, увидел подошедшую сноху, с Нинушкой на руках. Она, улыбаясь и откусывая блин, что-то говорила, а он не мог смотреть, как она ест и улыбается.
– ...Пошли, папань, в избу, – услышал Григорий голос снохи, показавшийся ему слабым-слабым. – Ребята наелись – теперь наш черед.
Пошатываясь, он пошёл в избу, сел на приступку и, когда сноха подала ему блин, ему показалось, что это Павел стоит перед ним. Григорий даже расслышал его слова: «Ешь, батя, ешь! Теперь с голоду не помрёте! Всегда буду помнить о вас...»
Григорий ел блины до тех пор, пока Акуля не остановила:
– Отец, передохни, разве можно столько трескать – кишки завернутся!
– Не завернутся, – мычал Григорий, расправляясь с очередным блином. – Чаю бы вскипятила, чем оговаривать.
– Есть когда с твоим чаем куёхтаться, если с двух сковородок блины не успеваю снимать!
– Чугунок недолго поставить.
Григорий просил чаю, но ему уже ничего не хотелось. Только спать. Наевшись, он вышел в сенцы и напился из ведра, тихо вернулся в избу, осторожно пробрался на печь, словно его могли турнуть оттуда, и моментально заснул. Проснулся среди ночи от жары, распаренный, вышел в сенцы и долго пил. Потом выбрался на крыльцо и никак не мог надышаться утренним воздухом... До рассвета Григорий просидел на крыльце, поддавшись набежавшим грёзам. Когда под застрехой заворочались чили, Григорий пошёл будить Акулю.
– Вставай, мать! – нетерпеливо толкнул он её. – Скоро Надёжке на работу – блинков ей испеки... Да и сами поедим. Не надоели ещё, как хорошо в охотку-то.
Акуля поднималась нехотя, а Григорий не торопил: сам нарубил дров, долго раздувал огонь, воды принёс на всякий случай. Когда Акуля занялась блинами, есть не спешил, радостно поглядывал, как растёт румяная стопка, и часто выбегал на улицу, смотрел, не выгоняют ли стадо? Когда же над селом раздалось хлопанье кнута, Григорий собрался на выгон.
– Мать, – поторопил он жену, – заверни-ка мне блинков в холстину! Пойду Васятку угощу и разных прочих людей. Пусть знают, что сын не забывает нас!
При упоминании о сыне Акуля неодобрительно покачала головой:
– Добрый нашёлся... О тебе что-то не больно кто вспоминал!
А Григорий будто и не слышал её. Вскоре он шёл к правлению, придерживая блюдо с блинами. Заметив подошедшего председателя Зубарева, Григорий, указал на блины:
– Угощайся, Фёдор Иванович!
– Благодарствую, Григорий Тимофеевич! Рад за Павла – всем князевским мужикам нос утёр!
– Отважный парень, – растаял Григорий. – Он у меня ещё на финской орден отхватил... Теперь в Герои метит!
– А что, получит! – поддакнул Зубарев. – Передай привет от всего колхоза. Напиши, что ждём. Обязательно напиши.
– Об этом не беспокойтесь, – Григорий поискал глазами среди собравшихся на наряд баб Надёжку и, найдя, указал пальцем: – Слыхала, что председатель говорит! Придёшь с работы, за писанину садись!
Показавшись на людях, Григорий где-то выпил, а когда после обеда вернулся домой, Акуля более никуда не пустила его:
– Погулял денёк и хватит. А то вырядился. Сынову рубашку за один день ухлюстал. Кавалер выискался!
– А что, пойду сейчас к Затеихе и посватаюсь. Она не скажет, что «вырядился», потому что своё ношу. Павлу эту рубаху на мои деньги шили. Я заработал!
Григорий пошумел-пошумел и отправился спать. Ему не хотелось ругаться, и поэтому он берёг в себе хорошее настроение и сохранил его на несколько дней, хотя Акуля более не разрешала надевать Павлову рубаху и перестала баловать блинами, а с утра пекла мучную запеканку из конятника. После блинов на такую еду смотреть не хотелось, и Григорий всё нетерпеливее ждал от сына известий, надеялся, что Павел ещё пришлёт деньжонок. Как хорошо, когда знаешь, что за спиной кто-то надёжный стоит, – враз силы прибавляются. А от силы – уверенность в себе. Григорий на дню по несколько раз нарочно проходил мимо фокинской избы, мол, гляди на меня, завидуй, что с высоко поднятой головой хожу! Но Фокин в эти дни словно сквозь землю провалился. Вот какая сила в деньгах!
Но деньги деньгами, а Григорию хотелось получить от Павла письмо, самому почитать его, подержать листок бумаги, к которому прикасались руки сына. С зимы он не прислал ни строчки. Как мелькнул зимней ночью, так и с концами. «Разве тяжело письмишко начеркать? Пустяк. Коли ранен или ещё что случилось – так и сообщи. Поймём, не дурней людей. Если мать с отцом и семья не нужны – тоже напиши. Чего же отмахиваться-то?! Или деньгами захотел отделаться? Подумаешь – деньги! У меня их в молодости перебывало пропасть. Бывали случаи – счёта им не знал... Так что деньгами нас, малый, не удивишь!» – тоскливо думал Григорий.
Горечь горькая
Недели две ждали от Павла письмо, но не дождались, и вместо него почтальонка принесла Надёжке новую повестку. Её опять вызывали в военкомат! Повестку получил за сноху Григорий и быстрей в ригу, где в этот день работала сноха. От радости он было побежал, но бежать не смог, не хватало духу. Когда поднялся за Барский сад, сил не осталось даже на то, чтобы подойти к бабам поближе, только помахал повесткой и крикнул осипшим голосом:
– Надёха, мать твою... Иди сюда быстрей!
Та подбежала, смотрит испуганно.
– Чего глазищами хлопаешь? Беги в военкомат – Павел ещё денег прислал! – Григорий поднялся с травы, шлепнул сноху по спине: – Что застыла? Держи бумагу да не вздумай к Кривошеевым за мукой заходить – у других людей купим. Не связывайся с этими крохоборами!
В один миг счастье захлестнуло Надёжку. Она спустилась к ручью, умылась, и, не забегая домой, – прямиком в Пронск. Когда добралась до военкомата, то несколько минут отсиживалась в тени деревьев, пытаясь остыть. Но чем дольше сидела, тем сильнее охватывало волнение.
И вот растворила знакомую дверь, замирая от нетерпения. Молча показала повестку дежурному, и тот, молча же, внимательно посмотрел на вошедшую, указал рукой на полутёмный коридор. Надёжка постучала в дверь кабинета, ей откликнулись, и она несмело вошла, робко встала у двери. За столом сидел прежний румяный майор, недавно выдававший деньги. Он встал, увидев Надёжку, одёрнул гимнастёрку и шагнул навстречу, взял из её рук повестку, указал на стул. Сам вернулся на своё место и начал барабанить пальцами по столу, задумчиво поглядывая в зарешеченное окно. Наконец, взглянул на посетительницу и сказал в сторону, будто другому человеку:
– Должен вам сообщить, гражданка Савина, что ваш муж – Савин Павел Григорьевич – совершил воинское преступление... Он незаконно переслал вам деньги, и поэтому всю полученную сумму в размере двух тысяч необходимо вернуть. Они целы?
Надёжка не поняла, что говорил военный, только вопрос о деньгах дошёл до сознания, и она, радуясь, ответила невпопад:
– Спасибо... Мы на все муки купили...
– Вы, наверное, не поняли, о чём речь, – поморщился майор. – Вы понимаете, что ваш муж совершил преступление и деньги необходимо вернуть! Вы понимаете это?!
– Понимаю... Но денег нет – мы с папанькой на них муки купили... А что Павел сделал-то?
– Ничего определенного сказать не могу. Известно лишь, что ваш муж незаконным путём переслал денежный аттестат. В настоящее время ведётся следствие. Оно и поможет узнать истину и выявить виновных... Или виновного. А деньги вы, значит, истратили? Что ж, тогда свободны. Больше вопросов нет.
– Его посадили? – глядя на майора округлёнными глазами, спросила Надёжка.
– Я же сказал: ведётся следствие и, надо думать, он находится под стражей. Ещё есть вопросы?
Она выходила из военкомата, и ей показалось, что под ней проваливается пол и падает в чёрную яму... Сколько времени пролежала в темноте, не знала, и, прежде чем увидеть белый свет, услышала голоса чужих людей... Она почувствовала, что кто-то посадил на скамейку, взял под руки и придерживал её, когда она начинала заваливаться. Кто-то другой начал брызгать водой, но вода казалась тёплой и на лице не чувствовалась, лишь по груди и животу лилась прохладной струйкой. Надёжка открыла глаза и увидела перед собой дежурного по военкомату, незнакомую старуху и майора, стоявшего чуть в стороне.
– Самостоятельно сможете дойти? – спросил он.
– Дойду, – прошептала она и поднялась, стыдясь своей слабости.
– Может, вас всё-таки проводить? – вызвался красивый майор, но Надёжка замотала головой.
Она шла домой час, а может, два. Время для неё перестало существовать. Раз за разом вспоминала, что говорил майор о Павле, но ничего не вспоминалось, только застряло в сознании, что Павел под следствием. Он сидит! И ещё вспоминался взгляд майора, когда он говорил с ней. Похоже, майор радовался тому, что произошло с её мужем, словно до этого дня Павел стоял у него на пути, а теперь перестал мешать.
Надёжка поднялась к своей усадьбе от ручья и, не решаясь идти в избу, сидела за двором, где на неё наткнулся свёкор, заглянувший за угол по нужде.
– Чего здесь торчишь? – удивился он. – Деньги получила?
Надёжка поднялась и молча пошла к крыльцу.
Григорий остановил:
– Стой, девка, шалишь! Рассказывай, что случилось? Никак потеряла?!
– Не было денег-то, не было... Павла посадили! – крикнула Надёжка.
– Чего орёшь? – замер Григорий. – Кто это наболтал?
– В военкомате сказали...
– Пошли в избу!
Григорий повёл сноху, как нашкодившую девчонку, – за руку.
– Вот, – подтолкнул к Акуле, – расскажи матери, а я пойду в военкомат. Смотри, если что напутала!
Григорий скинул лапти, достал из сундука сапоги. Хотел и рубаху со штанами сменить, но не стал возиться. Мыслями он уже был в Пронске. Никогда Григорий не ходил так быстро. Шёл, не чувствуя под собой ног, не слыша собственного сердца. Его чувства и тело слились в единое целое, и хотелось только одного: как можно скорей узнать правду о Павле, потому что – Григорий был уверен в этом – сноха что-то страшно напутала, поставила всё с ног на голову, да и что с глупой бабы спросить?!
Распалённый, он влетел в военкомат, узнал у дежурного, где сидит «главный» начальник, и без стука ввалился в кабинет майора.
– Я – Григорий Савин из Князева, – торопливо сообщил он и зло взглянул на майора, словно сказал: «Что, попался, голубчик!»
– Очень приятно, – приподнялся тот над стулом и представился: – Майор Цвирко. Слушаю вас!
– У вас тут сноха появлялась... Зачем же девку напугали? Еле живая домой притащилась!
– Григорий... Простите, не знаю, как вас величать?
– Тимофеев сын я...
– Так вот, Григорий Тимофеевич... Ваш сын действительно совершил преступление, дав о себе неправильные сведения... А проще сказать – подделал денежные документы. Будет вам известно, что по вручении денежного аттестата получателю, мы отсылаем подтверждение в финотдел той войсковой части, которая переслала аттестат... А там, где служил ваш сын, каким-то образом подтверждение попало не в его руки или его сообщников, если были таковые, а в чьи-то другие. И... Проверили – не числится в офицерах ваш сын!
– Сами же снохе говорили, что он офицерское звание получил! – простонал Григорий.
– Да, говорил, но кто мог знать, что всё так получится? Я исходил из соображений практики.
– Что же нам теперь делать?
– Что делать? Ждать, чем всё закончится.
– Его расстреляют?
– Не должны... Скорее всего – штрафная рота.
Последние слова майора вселили в Григория надежду, хотя он знал, что штрафная рота – это тоже почти верная смерть. Но и без штрафных рот погибают люди, а, бывает, и штрафники выживают. Это уж кому как повезёт... Мимолётные мысли о жизни и смерти отошли за тын памяти, едва Григорий вышел из военкомата и увидел на улице первого прохожего. Ужасаясь, он подумал о том, как теперь ему-то жить? Ведь вся округа знает, что его сын – офицер, денег прислал, а оказалось он – вор, хоть и не для себя крал, для него же, старика, для детей своих, жены, но всё равно – вор! И Григорий обмякшим мешком опустился на траву, по-бабьи зарыдал, представляя тот позор, который теперь падёт на его семью. Уж лучше бы сына убили, а сами все они поумирали от голода, чем смотреть теперь людям в глаза... Он всё-таки чуток успокоился, перестал разводить мокроту и вернулся к майору. Постучавшись, попросил разрешения войти и замялся у порога:
– Сынок... Ты уж не докладай людям о нашем несчастье!
Цвирко хотел подняться навстречу Григорию, но тот торопливо выскочил из кабинета. На улице старик крутнулся за угол, попал в заросли акации и черемухи, продрался через них, обогнул механические мастерские и выбежал в поле, за которым виднелся близкий овраг, заросший орешником. Дотемна старик просидел в кустах, не желая никого видеть и слышать, а как стемнело, поплёлся Котовой лощиной домой. Пройдя лощину, через дубняк подошёл к шоссейке, гонным зайцем перемахнул её и вышел в следующую лощину – Максакову, откуда до дому оставалось чуть-чуть.
Акуля сидела на крыльце, чёрным пнём выделяясь в зелёном свете лунной ночи. Григорий сел рядом, вздохнул.
– Добился чего? – спросила жена.
– Чего добьёшься... В военкомате говорят – Пашку в штрафную роту отправят. Он денежные бумаги подделал... У нас мука осталась?
– Зачем она в такую пору?
– Нужна, если спрашиваю!
– Фунта два ещё есть.
– Неси!
Акуля сходила в избу, вынесла небольшой, завязанный узелком мешочек, отдала мужу. Григорий взял муку и обнял Акулю:
– Мать, не горюй, проживём.
Он сошёл с крыльца и через большак направился к пруду. Чуток постоял на травянистом берегу и забросил в воду мешочек с мукой. Ещё постоял, разглядывая разбегающиеся круги, и вернулся на крыльцо, сел рядом с Акулей.
– Куда муку-то дел?
– В пруд выбросил, рыбам на прикормку. Завтра с утра пойду карасей ловить.
Акуля закрыла лицо руками, плечи её стали вздрагивать, а Григорий, ничего более не сказав, отправился в сарай спать. От внезапного поступка отлегло на душе, задышалось легче. Захотелось утешить Акулю, поговорить с ней, но нахлынувшая расслабленность приятной негой окутала сознание. Когда же Григорий собрался выйти к жене, увиденное перед глазами вдруг заставило замереть душою, затаить дыхание. Он несколько минут лежал неподвижно, боясь шевельнуться и спугнуть видение... Перед ним, как живой, на кровати сидел Павел. Григорий еле-еле узнал его: сын показался маленьким, высохшим, только усы большие.
– Ты в кого превратился-то? – шёпотом спросил Григорий. – Не болеешь ли, сынок?
Павел подвинулся поближе, внимательно посмотрел отцу в лицо:
– Обо мне чего говорить... Моя песенка спета. Как вы-то? Наелись хоть досыта? Или не успели?
– Сперва-то будто и сытно показалось, а теперь кислая отрыжка замучила... На кой так сделал-то? Или думал, без твоих денег не проживём? Значит, по-твоему, все кругом дураки, а ты умный выискался, всех обхитрил! Ловок, ничего не скажешь. Да, видишь ли, хитрость-то твоя боком для нас вышла. Как теперь жить-то нам? Ты об этом подумал?
– Бать, что-то не пойму тебя, – Павел сел поудобней, прислонился спиной к плетнёвой стене, – уж больно чудно говорить стал, как ангел небесный. Послушаешь тебя, так слезьми изойдёшь. Ты сам-то помнишь, чего вытворял?! А куда девал всё? В глотку заливал да с бабами прогуливал! А я детям своим прислал деньжонок, Надёжке, тебе с матерью. Небось, за стол-то первым садился пироги молотить. Знаю-знаю!
– Замолчи, щенок! Изыди, сатана... Счас я тебя! – Григорий стал шарить вокруг себя, пытаясь найти что-нибудь тяжёлое и запустить в этого маленького и мерзкого человека, нахально развалившегося на его кровати, но, пока возился, человечек исчез, и сколько Григорий ни всматривался в темень, кое-где рассечённую косыми лунными лучами, ничего не увидел.
Старик затаился, дожидаясь, когда снова явится он. От ожидания душа незаметно наполнилась страхом, а заполошный стук сердца и неуёмная дрожь, от которой скрипели суставы, выгнали из сарая. Он принялся стучать в окно. Когда открыли, Григорий оттолкнул жену, проскочил в сенцы и в избе забрался на печь. Здесь капельку успокоился, но едва Акуля перестала ворочаться на кровати, а изба наполнилась тишиной, он услышал, что кто-то шебуршит за печкой. Чем пристальнее Григорий вслушивался, тем громче и отчётливей раздавались непонятные шорохи, и показалось, что вместе с ним из сарая перебрался он... Это предположение быстро превратилось для него в реальность, и старик по звуку пытался определить, что задумал давешний человечек... Григорий так извёлся, что ему уж казалось – человечек сидит рядом, в сучинке, и таращится… Григорий попытался незаметно схватить его за шиворот, но едва шевельнулся, как тот попятился и нагло улыбнулся. От его улыбки сделалось страшно, он попытался остановить народившуюся дрожь, но ничего не мог с ней поделать и, спасаясь от приведения, сполз с печи, добрался до кровати, где спала Акуля, подвинул её и лег рядом, спрятавшись под одеяло. Рядом с тёплым жениным боком Григорий успокоился, но пролежал недолго. Акуля на какое-то время от неожиданности замерла, когда Григорий обнял её, а потом поднялась над подушкой и грозно зашептала:
– Что делаешь? Из ума выжил? Сейчас же отправляйся на своё место!
Григорий ничего не ответил, только туже прижал жену, а та, не зная, как объяснить поведение мужа, вырвалась, сказала совсем тихо:
– Надёжку ведь позову...
Ничего не ответив, старик слез с кровати, у приступок оделся и вышел из избы. Собрался посидеть на крыльце, но вернулось недавнее волнение, и он припустился вдоль порядка, ходьбой и движением отвлекаясь от дум. Восход солнца старик встретил среди зеленеющих полей, где мало-помалу душа успокоилась, минувшая бессонная ночь отдалилась и захотелось спать. Подыскав подходящее место в укромном овражке, он забрался, словно зверь на днёвку, в кусты калины и терновника, нарвал сочной травы вместо подушки и сразу же заснул провальным сном, чистым от сновидений, а проснулся в полдень от жажды. День выдался знойным, ночная роса давно высохла, зелень полей и лугов поблёкла, а воздух застекленел, как перед грозой.
Пока старик дошёл до села – упрел. Проходя мимо пруда, хотел искупаться вместе с ребятишками, но лишь ступил на мостки и, едва-едва дотянувшись до воды и окатив лицо и шею, нехотя побрёл к дому. Подходил осторожно, невольно вспомнив ночные страхи. В избе никого не оказалось, а одному сидеть в ней не захотелось. Услышав в вишнях голоса внучат, отправился к ним. Они сразу окружили, но играть с ними не хотелось.
– Мать-то приходила на обед? – спросил Григорий у Сашки.
– Угу...
– А бабка где?
– Пошла на пруд полоскать твои портки!
– Чего брешешь-то? Только оттуда... Хотел сейчас с тобой одно дельце обстряпать, но раз ты врёшь, то я другого компаньона возьму – Бориску! Правда, мой хороший?
Бориска прижался к дедовой коленке и, заглядывая ему в глаза, хотел что-то сказать.
– Мнямню хочешь? – догадался Григорий.
Бориска закивал, потянул деда в избу, а тот словно ждал этого приглашения:
– Раз так, пошли с тобой домового ловить. Пускай Сашка девку нянчит.
Григорий подхватил Бориску на руки и понёс в избу. Перед крыльцом опустил. Перед тем как войти в избу, Григорий стал объяснять:
– Вот что... Ты махонький и полезешь за печку, – шептал дед внуку на ухо, – как я крикну «гони», так ты начинай кричать. ‒ А-а-а… Вот так, понял?
Бориска кивнул и спросил:
– Мнямня?
– Конечно, о чём разговор, нам бы только домового схватить! Тогда сразу все наши беды прекратились бы.
В сенях Григорий захватил мешок, осторожно вошёл в избу, тихонько проводил Бориску в спальню, но внук не согласился лезть в тёмное запечье, а когда Григорий подтолкнул, то мальчишка заревел.
– Тебе только мнямню давай! – укорил дед. – Беги на улицу! Нужен мне такой помощник, как собаке пятая нога. Без тебя справлюсь.
Так и не сообразив, зачем понадобилось деду толкать его за печку, Бориска бочком-бочком выбрался из избы, а Григорий заткнул запечье со стороны спальни одеялами и подушками. Потом принёс со двора ведро мусора и щепок, принялся раздувать в ведре огонь, решив дымом выкурить домового, и приготовил мешок на тот случай, если вдруг запечный жилец надумает спастись бегством. Огонь в ведре разгорался плохо, хотя Григорий усердно раздувал тлеющие щепки и не заметил, как изба наполнилась дымом... Испуганный крик жены старик услышал даже через закрытую дверь.
– Горим! Помогите, люди добрые... Горим! – вопила Акуля, и, услышав её, Григорий тоскливо подумал, что всё, теперь домового не поймать.
Старик увидел мелькнувшую в дыму жену, услышал, как она отбросила крышку сундука и стала выгребать из него добро.
– Теперь по миру пойдём! Все пропало, по миру пойдём! – причитала Акуля, а Григорию от её суеты сделалось смешно.
– Бабка, чего разъегозилась? – негромко спросил он.
Услышав рядом насмешливый голос мужа, Акуля кинулась к нему и вцепилась в волосы:
– Что же делаешь-то, кровопивец? Из ума совсем выжил? – Акуля споткнулась об ведро, рассыпала тлеющие щепки, а Григорий уж хохотал, постанывал от смеха.
– Горишь, мать твою в кривую ногу... Вся юбка обгорела! – кричал он, но неожиданно через малое время сказал тихо и спокойно: – А ну пошла вон... Будешь над ухом вопить, и вправду избу сожгу!
Акуля, подхватив с кровати внучку, выкатилась в сени, а Григорий собрал веником тлеющий мусор в ведро, вынес за двор и затоптал. Дым из избы выходил долго. Он наполнил сени, клубами выплывал из распахнутой двери, и Григорий отправился в сарай, чтобы ничего не видеть. Ему в этот момент хотелось одного: лечь, закрыть глаза и помереть, потому что не знал ради чего теперь жить. Ещё несколько дней назад всё в нём цвело, он мечтал о встрече с сыном, и мечты те не оставляли места ничему другому. И всё обрушилось. Сынов нет – ни одного, ни, считай, другого. Есть, правда, внуки, сноха, но старик знал, что он им не нужен. Им бы только ругаться. Он такой, он сякой, а они во всём правы. О жене и говорить нечего. Той лишь лаяться. Когда Григорий услышал голос пришедшей с работы Надёжки, позвал её:
– Слышишь, старуху поищи, поговорить с ней надо.
Вскоре Акуля тихо вошла в сарай, встала рядом:
– Чего звал-то?
– Слово тебе нужно сказать. Слушай и запоминай. Я помру скоро. Так ты хоронить не ходи. Не заслужила!
– Э-эх, – вздохнула Акуля, – думала, поумней что придумаешь, а ты как был брехлом, так им и остался... Помирай – слёзы лить не буду. Чего от тебя хорошего видела?! Одни матерки всю жизнь слушала да в синяках ходила!
Он и не ожидал услышать других слов, но всё равно показалось обидно. Отвернулся, закрыл глаза, найдя в себе силы промолчать. После ухода Акули ему захотелось поговорить со снохой, подсказать, как дальше жить, но она из избы не выходила, а просить бегавших около сарая ребятишек Григорию не хотелось… Вскоре их загнали спать, закрыли сени на задвижку, отгородились от него. Мол, помирай, дед, не очень-то ты нам и нужен.
И сны в утешение
Второй день Надёжка ложилась раньше всех, чтобы не видеть глаз свекрови. Старуха ничего не спрашивала, ничего не говорила о Павле, только взглядами съедала сноху, будто та виновата во всем. Надёжка же продолжала надеяться, что произошла ошибка и нужно чуть-чуть подождать, пока разберутся. С этими мыслями и уснула, а перед самым рассветом увидела Павла… Он сидел на голых тесовых нарах в низкой полутёмной комнате с одним подслеповатым окошком у самого потолка. На нарах она заметила ещё нескольких человек, но те все спали. Один Павел, прислонившись к серой стене, о чём-то думал, а когда она встретилась с ним взглядом, то встрепенулся, приподнял голову и замер, всматриваясь в одну точку.
– Пашка, это я, – шепнула она. – Долго вас тут держать-то будут?
– Чего мариновать... Завтра на отправку оформят, на передовую. Уж быстрей бы!
– Тебя одного погонят или ещё с кем?
– Нас вон сколько...
– За что же других-то людей неволят?
– Значит, есть за что, – Павел усмехнулся. – Так просто держать не станут. Вот что. Долго тебе находиться здесь нельзя – охранники заметят. Ступай во двор и жди до утра. Нас, должно быть, на машинах повезут. Когда загонять будут – тогда и увидимся, а здесь нельзя находиться – мужики всё-таки, вот-вот просыпаться начнут.
Очнувшись ото сна, она застонала от обиды, потому что очень уж хотелось увидеть Павла по-настоящему, узнать, что с ним, куда повезут, но сонное видение всё удалялось и удалялось, а когда совсем рассвело, то от него ничего не осталось. Одно щемящее чувство обиды ссохлось в груди комом.
К сегодняшнему дню Павел окончательно понял, что ввязался в историю до обидного глупо, хотя сперва, как виделось ему, рассчитал верно, даже и не сам рассчитывал, а знакомый писарь-земляк из штаба подговорил и убедил, что вместо убитого накануне офицера легко можно вписать другую фамилию в денежный аттестат, пока не отправили документы: мол, у государства не убудет, а семью, может, от голодной смерти спасёшь! Это дело казалось верным и потому, что все подтверждения о получении денег проходят через руки самого писаря. И, надо такому случиться, от шальной пули-дуры писарь в госпиталь попал. А новому человеку на его месте на всё наплевать – своя шкура ближе к телу: сверился – не значится Савин в офицерах! Когда Павла вызвали в особый отдел, он прикинулся ничего не знающим, и это ему удалось, но всё окончательно захлестнулось, когда прочитали показания писаря-земляка. После этого рассчитывать на что-то хорошее уже не приходилось.
Утром, как он и предполагал, всех четырнадцать человек, находившихся в камере, вывели во двор армейской тюрьмы, размещавшейся в бывшем провиантском складе, присоединили к группе подобных и, пересчитав по списку, посадили на машины. Везли часа два. Примерно столько же вели под конвоем. В какой-то деревушке остановили, дали несколько минут на отдых, после чего раздали винтовки и извилистой лощиной, заросшей ольшаником, вывели к передовой. Приказ объявили такой: выбить противника с господствующей над местностью высотки. Себя же вся эта сотня озлобленных мужиков заклинала одним словом: выжить! Они по одному выскакивали из лощины, рассыпались веером, и, низко пригнувшись, бежали по непаханому полю, спотыкаясь в бурьяне, бежали навстречу ожившим пулемётам.
И Павел бежал вместе со всеми, и некстати всплыла в памяти песня о комсомольце, уходившим на гражданскую войну. Как молитву, твердил он слова из той песни: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». А смерть вот она – рядом. Справа и слева падали штрафники, падали по-разному: кто молчком и плашмя, кто, согнувшись и схватившись за живот, кто, выронив винтовку, продолжал ползти на четвереньках, по-собачьи скуля, а кто падал, опрокинувшись навзничь, словно ударялся о невидимую стену. Один споткнулся совсем рядом, Павел хотел поддержать, но неожиданно его самого будто ударили ломом в грудь... Павел еле устоял на ногах, но через секунду ли, две почувствовал, как ноги сами собой подломились и от боли задрожали внутренности. Опираясь на винтовку, он опустился на землю, тронул на груди гимнастерку и увидел пятерню, потемневшую от крови... Слёзы радости залили ему глаза. Он радовался тому, что ранен, радовался, что остался живым и видит небо, недалекий лес и рядом с собой сломанный кустик пастушьей сумки... А когда стрельба замолкла, ему послышалось журчание жаворонка и вспомнилось родное село... Мать вспомнилась, отец, Надёжка, детишки, и он шептал им, как будто они стояли рядом: «Вы не пугайтесь раны моей. Главное – живой и вину свою искупил. Теперь в госпитале полежу и к вам приеду, сейчас отпускают после ранения. Это не сорок второй год!» – «Что ж, сынок, – нагнулся к нему отец, – позор ты большой навлёк на нашу семью, но что поделаешь. Переживём. И не такое лихо переживали. Не каждому суждено прямой стёжкой ходить. Ты только крепись, не поддавайся болячке...» – «Я креплюсь, батя, теперь для меня главное много крови не потерять...» Павел попытался разорвать нательную рубаху, но сил не хватило и стало тошнить. Когда полегчало, он почувствовал, что лежит на чём-то горячем, и, еле дотянувшись до бока, ощутил под собой сгустки крови. От испуга он на какое-то время потерял сознание, а когда очнулся, то вместо синего неба увидел над собой большую серую скатерть.
За день Павел неоднократно терял сознание, в нём пропало ощущение реальности, он находился в неопределенном состоянии, когда ничего не хотелось. Заставлял себя ни о чём не думать, считая, что этим сбережёт силы, и продолжал ждать, когда стемнеет, и появятся санитары, окажут помощь.
В сумерках, когда не так страшны пулеметы ближайшего дота, санитары действительно поползли к раненым, но на затихшего к этому времени Павла никто не обратил внимания. Для него, ещё задолго до захода солнца, наступила багряно-красная ночь небытия.
Через два дня неприятеля всё-таки выбили с высотки, а к концу второй недели в Пронск пришло извещение о смерти Павла. Получив похоронку, новая почтальонка, как и приказывал Егорка Петухов, принесла её в сельсовет. Петухов с некоторых пор все приходящие на территорию вверенного сельсовета извещения сортировал и, в зависимости от степени заслуг того или иного погибшего, поручал «доводить», как он выражался, извещения членам сельсовета или, в особо важных случаях, уполномочивал себя делать скорбные заявления от лица Советской власти. На этот раз был краток:
– Это враг народа! – сказал он почтальонке. – Отнеси сама.
Но почтальонка, знавшая, как и все в округе, о случае с Павлом, не посмела в одиночку отнести извещение Савиным. Дождавшись вечера, она пришла к Надёжкиной сестре Вере и, вызвав её из дома, не взглянув в глаза, подала извещение:
– Вот вашей Надьке прислали...
– Что это?
– А ты прочитай...
Вера опустилась на ступень крыльца, глотая слова, начала шёпотом читать:
‒ Сообщаем, что ваш муж, рядовой Савин Павел Григорьевич, умер от тяжёлой раны... Похоронен в Калининской области, Шитинском районе, в пятистах метрах от деревни Ломоносово на опушке леса под берёзой...
Прочитала Вера извещение до конца, и вспомнилось ей, как получила она когда-то такую же бумагу на Фёдора, сынка своего, и сил не нашлось сдержаться, и слёзы полились сами собой. Вера не заметила, как осталась одна, и ещё долго сидела, не находя сил тронуться с места. Потом вдруг ей сделалось страшно. Она совсем не знала, как сообщить сестре и успокоить её. Одна так и не решилась пойти к Савиным, сходила за Густей. Что ни говори, а вдвоём уверенней чувствуешь. А Надёжка, когда увидела и родную сестру, и двоюродную, – повалилась им навстречу, выхватила бумагу у Веры, пыталась прочитать и не смогла, рухнула на пол… Через несколько минут, нарыдавшись, она отдышалась, поднялась на ноги, поглядела на сестёр шальным взглядом и сказала, не глядя на них:
‒ Девки, соберите деньжонок, к Павлу поеду…
Вера взглянула на сестру и схватилась за голову:
‒ Да ты смеяться, никак, вздумала над нами?! Денег ей… К Павлу поедет! Ты в своём уме-то?! А детей на кого бросишь? Совсем осиротить хочешь!
‒ Не дадите, пешком пойду, поползу, а побываю у муженька на могилке!
Надёжка выскочила на крыльцо, словно действительно собралась в путь, но Вера задержала, повисла на шее:
‒ И не вздумай, никуда не пущу! Ловкая выискалась. Вот закончится война, и съездишь, поклонишься, а в нынешнее время и думать не смей об этом. Все бы так раскатывали! Совсем с ума спятила!
Вера затолкала Надёжку в сенцы, Густя помогла. Вдвоём они окружили сестру и не пускали её, а та повторяла и повторяла:
‒ Уеду, всё равно уеду…
На шум вышел заспанный Григорий и, взглянув на баб, всё понял без слов. Когда же из сеней выкатилась Акуля, то у него уже не хватило сил слушать бабий крик. Зажав извещение в руке, он шмыгнул в сад, забился в вишенник и там, никому не показывая слёз, отвёл душу, выучив его до последней буковки. Он не знал, долго ли выли бабы, потому что просидел в кустах дотемна, стыдясь показаться на людях. Ему виделось, что все они узнали раньше его, что Павел погиб в штрафной роте, и теперь, чуть что не так, будут тыкать пальцем: у них, мол, вся порода такая – разбойники!
Через день, побушевав напоследок, попытавшись отомстить врагу-соседу Фокину, Григорий ослаб из-за лопнувшей «нутряной жилы», как он говорил, всё в нём оборвалось и не осталось сил на жизнь, потому что он знал, что никогда более не увидит Павла. И теперь лишь встретится с ним в небесах, до которых далеко и высоко.
Похоронили Григория на следующий день. Могилу выкопали рядом с его старым дружком Ксенофонтом Михайловичем. Почему-то никто не причитал, лишь Акуля раз за разом закатывалась, словно у неё першило в горле.
Едва уехал священник и разошёлся народ после поминок, она со снохой разобралась с посудой, и на обеих навалилась тоска.
– Как жить-то будем? – то ли пожаловалась, то ли спросила Акуля.
А Надёжке самой неведомо. Промолчала. Что говорить, когда вместо мыслей – горечь на душе, пустота. Жить не хотелось.
Очень быстро прошли одни поминки по Григорию, и следом вторые. Поминали старика компотом и печёными яблоками. Компот варили из вишен и груш, чтобы казался послаще. Грушами и сами питались после поминок. Сашка, правда, приладился ходить с Бориской на пшеничное поле и осмыгивать колоски. Когда же их поймал косорукий объездчик по прозвищу «Не расти трава», то Сашка из осторожности в поле стал ходить один. Сам, конечно, наедался до отвала, а брату приносил мягкого зернеца чуть-чуть, но на него не ругались: себя кормит – и то хорошо.
За работой дни летели – не догонишь. Чем ближе к осени – тем быстрее. В конце августа кое-кто стал выкапывать картошку. В полях к этому времени зерновые сжали, часть снопов успели обмолотить, часть дожидались очереди около риг. Накрутившись у молотилки или намахавшись цепом, Надёжка приходила домой и спешила залезть на печку. Засыпая, она всякий раз думала, что так и не съездила к Павлу на могилку, заработалась, совсем закружилась.
Незаметно для себя, стала жить иной, особой и тайной жизнью. В этой жизни всё казалось ясным, никто не просил еды, никто ничего не требовал. Всяк жил тем, к чему оказался привычным. Она набиралась сил, когда случались такие дни, ждала их и радовалась, хотя ничего особенного не происходило: это были обычные сны. Чаще всего виделась с Павлом. Она встречала его, уставляла стол вкусной едой. Если ребята не спали, тоже садились за стол, тут же старики радовались. Надёжке делалось смешно, когда Григорий начинал угощать Акулю: то пирожок ей положит, то яблочко мочёное, а та и глазом не ведёт, будто давно привыкла к такому обхождению. Она посмотрит на них, и самой хочется сделать что-нибудь приятное – за Павлом начнёт ухаживать. У того тоже радость: схватит Нинушку и ну подбрасывать – развеселится, раскраснеется, начнёт Бориску на себе возить, а Сашке завидно – крутится вокруг отца, крутится, пока тот не скажет: «Залезай и ты заодно!» Вот веселье-то. Глаз не оторвёшь!
Иногда Надёжке снился кто-нибудь из соседей, чаще всего Фокины. Как-то привиделась сноха их Василиса: зашла и ну плакаться. «Ты чего, девка?» – спросила Надёжка. «Хорошего мало, – начала та гнать слезу, – свёкор житья не даёт, из дома гонит, говорит: «Война скоро кончится, и сын мой вернётся... К тому времени, чтобы твоим духом тут не сквозило! Справную девку ему найдём, а ты порченая, пустоцветка, гниль в тебе!» – «Ну и гад!» – крикнула Надёжка, да так громко, что от собственного крика очнулась, выглянула с печи, будто Василиса действительно пришла в гости, а вместо неё Акуля и ребята за столом сидят и, как ни в чём не бывало, едят что-то и все удивлённо смотрят на неё. «Глазейте на здоровье, – подумала Надёжка, – мне от вас не тепло и не холодно! Чем глаза-то пялить, к столу бы позвали. А то Надёжка им только успевай зерно таскать, а с кашей-то они и одни управляются. Ишь как скулы трещат! Смотреть на вас не хочу!» Она отвернулась, закрыла глаза и попробовала забыться, но голос Акули поднял, порадовал:
– Есть-то будешь сегодня? Или опять не емши ляжешь?!
– Мам, – позвал Сашка, – иди к нам. Пшеничка здоровски упарилась – объеденье!
Надёжка вроде повеселела, а за стол села – аппетита нет, будто только что пирогов с вареньем наелась или ещё чего вкусного. Хотела развеселиться, разогнать гнетущие мысли о Павле, но так и не смогла. Позже молчком забралась на кровать, притворилась, что уснула. Через какое-то время и правда задремала и увидела себя будто со стороны в большом и высоком зале... Множество ступенек уходило в сумрачную глубину зала, ступеньки возвышались до потолка, и она замерла, когда увидела на самой верхней свёкра, а справа от него Павла. Оба – в белых одеждах до пят, и одежды колыхались, словно на ветру. Отец с сыном начали спускаться по ступенькам, она всё отчетливее видела их лица, а Павел – как живой! Улыбается, радостно посматривает на отца. «Вот счастливые!» – позавидовала Надёжка. Когда осталось несколько метров, они остановились. Свёкор выбросил руку из складок, перекрестился и спросил:
– Как поживаешь, дочка? Как внучата, не шалят?!
Она не знала, что ответить. Необыкновенная робость заполнила душу. «Что с ними произошло? – терзалась Надёжка. – Почему они так одеты и так странно ведут себя?»
– Милая моя, – Павел подошёл совсем близко, – разве не слышишь отца? Почему молчишь? Или, может, и со мной тебе гребостно говорить? Отвечай, жду! – Павел хотел ещё что-то спросить, но оглянулся, заметив спускающегося по ступенькам человека.
Оглянулся и Григорий. Надёжка взглянула туда, куда смотрели они, и узнала в приближающемся человеке брата Дмитрия. Он поздоровался, и мужчины сели на ступеньку. Она увидела на всех смешные нездешние сандалии, державшиеся на слабых тесёмочках, хотела спросить, почему они столь легко одеты и обуты, но новый человек, спускающийся по ступеням, привлёк внимание. Он был высок, молод... Верин сын! Фёдор! И он здесь... Следом за Фёдором, отдуваясь и с опаской ступая по крутым ступеням, показался Ксенофонт Михайлович. Увидев его, Григорий встал, шагнул навстречу, и они по-братски обнялись, расцеловались.
– Проходи, друг, – пригласил Григорий. – Посидим, поговорим. Когда ещё вот так встретимся! – они спустились к людям, присели.
Надёжка не понимала, зачем собираются умершие, что за интерес вместе колготиться? Ведь если созвать всех погибших и умерших за войну сельчан, то и места не хватит. А если со всего района собрать, области, со всей страны? Только подумала, глядь ‒ ещё кто-то прыгает по ступеням. Пригляделась – не узнать. Мужчины тоже переглянулись.
– Ты кто? – сердито спросил Григорий.
– Вот и забыл, отец... Помнишь, у вас кавалеристы постоем стояли? Я один из них. Ты ещё ругался на меня...
– Вспомнил! Как беса рыжебрового не вспомнить ‒ к снохе клинья подбивал... Погоди, а ты зачем к нам прилепился? Мы тебе не компания. Ты ведь с фронта живым вернулся. В сторону отходи!
– Отец, не спеши отпихивать... Верно говоришь, что живым вернулся, да только всегда не может везти... Той же зимой я в прорубь провалился – до весны подо льдом жил, а как лёд сошёл и растеплилось – не помню, что со мной стало: должно быть, рыбы расклевали...
– Ладно, – вздохнул Григорий, – тебе не позавидуешь... Проходи. Наш.
Не успел рыжебровый присесть, как на лестнице ещё кто-то показался. Пригляделась Надёжка – а это плотник Пантелей Иванович семенит. Тот самый, что в прошлом году народ на помочи собрал поправлять обвалившуюся избу.
– Иваныч! – обнял Григорий старика. – Что же припозднился?
– Работы много. Забыл, что война идёт – горя́ одни кругом!
– Не переживай... Слыхал, как немцу сопатку набили? Теперь ему не удержаться. Погонят вспять, поверь мне!
Пока мужики разговаривали, ещё кто-то подошёл – коротко стриженый. Приглядевшись, все узнали непривычно похудевшего Бирюкова.
– А тебя кто звал? – спросил Григорий у первого секретаря. – Опять шоколадом станешь хвалиться? Вон как сумка-то распухла. А ну покажь! – Григорий подступил к Бирюкову, не церемонясь, расстегнул полевую сумку и действительно достал несколько плиток шоколада: – Неплохо живёшь!
– Зачем вы так? – опустил Бирюков глаза. – Меня уж полгода в живых нет. Цвирко ещё в мае повестку доставил. А шоколад трофейный. Ешьте, товарищи, угощайтесь!
– Бать, – шепнул Павел отцу, – зачем же так говоришь-то? Ведь заберут после таких слов, сегодня же захомутают!
– Нет, сынок, нам теперь ни одна власть не страшна! Чего они с мёртвыми сделают!
– С нами-то ничего, а вдруг начнут семью притеснять?
– Эх, вы, – покачал головой Бирюков, – какие у вас, товарищи, наивные представления о людях, о жизни! Вы горазды замечать только плохое, а того не знаете, что за те несколько лет, пока работал первым секретарём в вашем районе, я постарел на полжизни, семью потерял. Будет вам известно – у меня сын на фронте погиб. Пошёл вместо него, и меня не стало...
Бирюков замолчал, молчали и все остальные, и в наступившей тишине отчетливо раздался стук солдатского ботинка. Все оглянулись на ступеньки, а по ним что-то небольшое прыгает, и тоже в белой накидке. Когда махонький предмет приблизился, Григорий поднял руку:
– Стой!
Предмет остановился и оказался человеческой ногой в обмотках.
– Ты чья? – спросил Григорий.
– Я – нога Егора Кирьяновича Петухова... Он сегодня председательствует на исполкоме сельсовета, поэтому вместо себя послал и сказал на дорогу: «Ты по всем правилам потерянная нога и мне за тебя не стыдно, а поэтому иди и достойно говори от моего имени...»
Надёжка не почувствовала, как проснулась. Её бил озноб. Подошедший Сашка поднял свалившееся одеяло и по-взрослому укорил:
– Развалилась голышом... Простыть захотела? ‒ И начал поправлять одеяло.
Она ничего не ответила, а продолжала жить той жизнью, какую видела во сне, и очень сожалела, что не успела проститься с Павлом... На работу собиралась, словно в угаре, а когда жевала размоченные в кипятке сушёные яблоки, то заполошный Сашкин крик окончательно привел её в себя.
– Мамка, мамка – грачи прилетели! – кричал он, растворив дверь. – На берёзах каркочат – иди, посмотри!
– Какие грачи?! – шумнула на внука Акуля. – Их весной-то не было, а теперь... Закрой дверь – заморозишь всех!
Но Сашка не отставал. Он схватил мать за руку и потянул за собой. Действительно, все берёзы на Бутырском порядке оказались усеянными большими чёрными птицами. Откуда их столько взялось?!
– Кыш, вороньё поганое, кыш, – замахала на них Надёжка, но её слов птицы не слышали из-за собственного грая. Казалось, что они радовались поднявшемуся ветру и лиловой снеговой туче, заслонившей полнеба... На малое время ветер успокоился, но новая плотная волна принесла и закружила крупный, липкий снег, кинула в лицо. Сашка испуганно прижался к матери. Молчал. Вскоре из избы пришли полуодетые Бориска с Нинушкой. Надёжка взяла их на руки, прижала к себе, стала целовать и зарыдала... За всю войну она не пролила ни слезинки, а сейчас не могла и не хотела сдерживать себя.
А снег всё валил и валил.
Шла новая зима.
