Александр БАЛТИН. Три предмета мебели

Рассказ / Илл.: Художник Пол Бартель

Книжный шкаф серьёзен, стёкла дверей, как огромные глаза, прикрытые очками; но… шкаф скорее похож на античный собор: на вершине – фронтон с замысловатой, туго и золотисто отливающей резьбой…

…с отцом, который молод, отходим из букинистического магазина под арку ближайшую, ведомые спекулянтом с массивным, раздутым портфелем; ты мал совсем, отец говорит с ним, используя тогдашний жаргон книжников, портфель распахивается, книга перекочёвывает в сумку отца, спекулянт получает бумажку с Лениным…

 Идём по улице – советской улице детства.

– Вот, Саша, – говорит отец, – ты хотел Записки Цезаря прочитать… Да заодно и Литпамятник новый.

Книги собирали сериями: зелёные толстые тома Литературных памятников были одной из лучшей.

Отец молод.

Он не стал старым, умерев в 52, и тебе, тогда девятнадцатилетнему, казался пожившим.

А как теперь, когда ты уже пережил отца на несколько лет, и тащишься дальше, мало что понимая в таинственных областях жизни, не говоря – пространствах не видимых?..

Помнит шкаф людей, отражавшихся в его дверях, людей, уходивших постепенно, и… сколь смерть можно ощутить, как изменение частотности, не воспринимая трагедией?

Кажется, шкаф, впитав эманации стольких книг, знает все ответы, как сфинкс египетский, но молчит, молчит…

Рядом со шкафом – в пандан ему – буфет из той же серии, массивный, огромный, мнится насупленным…

Он весь – в завитках украшений, с узорными столбиками по бокам, с верхушкой, тоже напоминающей фронтон, с переплетающимися стеблями, лозами, листьями…

Всё из дерева.

– Он скрипит иногда ночью, – говорила мама, – рассыхается, наверно. Я ему – тс-с, не пугай. И – замолкает, как будто слышит.

Может, и слышит.

В нём давно хранятся книги: нет смысла держать посуду, а книг много, очень много, что потеряло всякий смысл. И продавал частично, раздаривал, но оставались всё равно... очень много.

Они живые: эти предметы мебели – в каком-то своём измерении, в таком же, где смерть есть квантовый скачок, переход, или как там…

Третье – зеркало: но оно стоит в коридоре; зеркало – от пола до потолка, по древесным бокам слоятся золочённые колосья пшеницы, и они же сплетаются на верхушке.

Помнишь, зеркало: маму, папу?

Не увидеть их отражений в тебе, а коли увидел бы – испугался, поди…

Стекло твоё массивно, шикарно, и столько всего отражало, столько впитало в себя…

Некогда вы, замечательные мои предметы, принадлежали певице.

Она была знаменита – в тридцатые годы, солировала в Большом, имела звание и – потеряла голос.

Маму, приехавшую из Калуги в Москву учиться, прописала у себя, будучи в родстве (каком – теперь не узнаю), и в этой же квартире мама познакомилась с отцом, ходившей брать уроки вокала к певице.

Зеркало, хранишь ли ты отражение первой хозяйки?

Кажется – в тебе незримо сосредоточен странный архив – людских теней, квантовой людской плазмы.

Я назван в честь певицы, родился в год её смерти, первые десять лет жил в её квартире.

С предметами нельзя разговаривать в прямом смысле – все знают.

Все – кроме детей, поэтов, сумасшедших.

Каково – сочетать такие черты: постоянно вглядываясь в былое, стремясь – на пределе возможностей – расшифровать тайны его, манящие и саднящие, составляющие тебя, и выходящие в пласты общечеловеческого космоса, чью суть не представить…