Анатолий СТАТЕЙНОВ. Размышления о себе и своей родне
Рассказ / Илл.: Художник Екатерина Калиновская
Напившись чаю со смородиной, я налаживался к рабочему столу посочинять, поплавать в собственных выдумках. Хотелось что-то доброе рассказать о Марии Антоновне Чуркиной. Не далее, как сегодня утром, она испекла для меня такие вкусные оладьи и так много, что я и обедать к ней потом не ходил, переел. Ничего поделать с собой не могу, добрался до вкусного – не оторвать. Да и Мария Антоновна этому радеет.
– Толик, сам себя без ножа режешь и меня тоже. Ну, съешь еще оладушку. Люди засмеют, клюнул два раза и вроде сытый. Вон сколько напекла, не пропадать же добру.
– Дак у меня желудок оперирован. Вы же знаете?
– Ты его разрабатывай. Давай нагрузку, чтобы пузо, как у Тихоновича цвело. Он толстый, как колбаса докторская, а глянь какой увертливый. В магазин метелит, рядом не успеешь. И за столом умнет сразу пуд. Бери пример со старика, как за собой следить. Питание – первое дело. Он мне двоюродный брат, с детства знаю.
В подтверждение этих слов она сама съест два-три оладушка со сметаною.
Грешен, ой грешен. С моим-то желудком, разве согласишься с Антоновной? Та же горчица с толченым свежим чесноком? Или хрен со сметаною? Без ничего бы съел ложечку. Так и тянет, а нельзя. Хорошо знаю, чем все кончается.
Врачи советуют одну гречку, и той по три ложечки на прием. Запивать исключительно компотом. Чуть нарушил диету – в больницу, на месяц минимум.
По короткому кругу шоркаю, хоть в молодости, хоть сейчас, в старости: дом – больница – дом. В принципе, вся моя жизнь больничными палатами перебинтована. Редко когда удастся спокойно дотащиться к соседям, потискать на языках деревенские новости, поудивляться односельчанам. Это же моя работа: говорить и слушать. Особенно слушать. Но не всегда получается окунуться в любимое дело. Разные ветры, как сухую золу, разносят мое рабочее время. За каждую секунду сам с собой же дерусь.
Дни мелькают, я в больнице. Потому все так странно и выстраивается, про одних и тех же людей пишу. А сам на вид – драница толще. Диетами я окружен, как косуля голодными волками. Сало – нельзя, спиртное – упаси бог. Лук, чеснок, и перец до конца жизни на столе у меня не должны появиться. Но Антоновна мне их постоянно к щам ставит: попробуй, хоть чайную ложечку, может в пользу пойдет, поправишься.
– Да нельзя, Мария Антоновна!
– А ты по крошечке, привыкнешь!
Вот кому верить? Обидно. Скажите, нормальный мужик может написать рассказ, не закусив перед этим салом? А повесть! Роман? А как без молодого чеснока к супу? Страницу не срубишь, что уж там говорить про книгу.
Такая вот занозина, не вытащишь и жизнь не облегчишь. Глаза закрыл, в голове только сладкое слово – обед! У нас в роду, тяга неукротимая хорошо поесть, наследственная черта. Дядя мой, Николай Тихонович Литовченко, которого всегда поминает Антоновна, да и мы с ним долго в одной деревне жили, мог запросто схлебать чугунок щей, при этом уходило у него на прикус не менее доброй булочки домашнего хлеба, килограмма на два. Тихонович – родня по материнской линии. Его подвиги за столом еще и сейчас в деревне вспоминают. Уж если дядя Коля сел пообедать, кастрюли и сковородки донышками засверкают. Я любил смотреть, как он за столом царствует. Это все равно, что в московский театр сходить или провести вечер с классической музыкой. Талант, большой талант был Николай Тихонович.
Он часто подсказывал: плохой аппетит у человека злого, завистливого, недалекого. Здоровый организм сроду слабостью желудка не выстрелит. Поддержи близкого, улыбнись, и он тебе здоровьем ответит. Через улыбку, конечно.
– Мы много чего ещё не знаем, – растопыривал пальцы Николай Тихонович и глядел в красный угол горницы, где, по уму, должны были висеть иконы. – В твоей улыбке энергия, она тебя поддерживает. И тому, кому улыбаешься. Почему, когда у мужика девка есть, он веселый и шустрый? Взаимно энергией обогащаются. В мужике сила от бабы. А ты и тут неженатый. Господи, боже мой, как мы все за тебя переживаем. Толик, Толик.
Отжалел меня дядя, успокоился, ужинать принялся. Правая рука ещё только подносит к губам ложку со щами, а в левой долька луковицы. Ушла четвертушка луковицы, куда положено, в левой уже кусок хлеба. Он обязательно намазан смесью горчицы с сахаром, толченого свежего чеснока и пасты из хрена со сметаною. В деревне многие бабы умели её готовить. А уж тетка Полина, жена Тихоновича, всегда натирала в зиму хрена литрами. Весь уходил.
Потом чайная ложечка соленой черемши. Какой у неё аппетитный запах, а сколько пользы для здоровья. Сидишь рядом с дядей и вроде не он, а ты в раю. После черемши все по второму кругу. За весь ужин ни разу с ритма не собьется. Кончаются щи в чашке, только выдавит:
– Полюшка, ты где?
Голос жалобный такой, будто человека неделю голодом морили. А тут пообещали крошки от сухариков, но так и не обрадовали.
– Да вот она я, принесла уже.
– Думаю, неужели щи кончились, – вроде сам с собой разговаривает дядя, – Пропал бы, как ни есть пропал ужин. А до утра еще терпеть да терпеть. Слава богу, нашлась поварешечка. Ну, спасибо тебе, посмотри, без спеху, может ещё с чашечку наскребешь?
– Может и наскребу…
– Посмотри, моя хорошая, посмотри. Что возле стола зубы точить бестолку.
И снова за столом стук ложки о чашку, сочно хрустнет на зубах луковица, одарит чайная ложечка ужинающих чудесным запахом соленой черемши и – тишина. Полное духовное соитие человека и пищи его: Тихонович и трапезный стол, это неразлучная пара лебедей, друг без друга никуда. Ничего вокруг старика лишнего. Николай Тихонович за столом, на столе чашечка сметаны, графин с брусничным морсом, кружка под морс. Тарелочка с груздочками-пятачками для аппетита, ещё одна с порезанными на дольки луковицами. Под рукой, прямо на клеенке, головка чеснока, баночки с черемшой и тертым хреном со сметаною. Горлодер, горчица со свежим чесноком, квас домашнего приготовления в бутылках. Заварка в пухленьком чайнике. Но чай в ней травяной, собственного приготовления, по Тихоновича рецептам. Запашистый, будто у поля гречишного стоишь.
Это вам не московский элитный ресторан, где с полчаса надо перекладывать по сторонам в горшочке салат, чтобы понять, из чего он сделан. Хотя подадут вам его в лосиных перчатках, с белоснежным полотенцем на плече. Улыбка у официанта как будто перед ним не простолюдин из Татьяновки, а император Николай Второй. Только приправа в салат, зачем таить правду: конское копыто в пасту перетертое. В меню написано: паста из белого мяса и икры тихоокеанского лобстера.
Неуничтожаемый ароматизатор под лобстера из нефти выпаренный. Он запах надежно обеспечивает, неделю не отмоешься.
И не питерский ресторан на берегу Невы, где вместо норвежской семги покладут крашеный под неё минтай, да еще специально пропитанный «растительным» маслом из отходов канифольного завода. Для свежести вкуса. На таком блюде, где все на обмане, в рай не уедешь. Химии в удовольствие не похлебаешь.
Вот почему кушают там так: ломтик семги-минтая, стопка водки, случится, и двух мало. Иначе желудок не выдержит химической пищи. Заболеешь и запросто отправишься к ждущим тебя на небесах предкам.
Самые сладкие и полезные обеды ещё можно найти в деревне: Татьяновках, Ивановках, Марьевках, Речках, Поперечках, Серединках и Половинках. Из натуральных продуктов блюда, полезные. Если и наскребется с таких щей жир на вашем пузе, он тоже полезный. Ибо не с химии. Нет в деревенской пище гормонов роста, ароматизаторов, ускорителей работы молочных желез. А с чего теперь коровы дают по пятьдесят литров молока в день? Нет в Татьяновке стимуляторов ускоренного усвоения организмом коровы корма. Потому молоко у наших коров запашистое, сладкое. Но мне и оно противопоказано.
Едок я за столом давно уже никакой, но держусь деревенской пищи. Особенно, если сам варю. Когда угощают, блюда ещё слаще.
К примеру, караси томленые в русской печи со сметаною, поданные под самогонку бабы Прыси. Цены и карасям, и самогону нет. Восемьдесят градусов, настоянная на березовом листе, корне лопуха и брусничнике. С добавленными медом и тонко перемолотым порошком прополиса.
Но не с моим желудком ублажать душу самогоном. Три чайные ложки в месяц – уже перебор. Тут и кончается ручеек всех моих мечтаний. Из капелек он сливается в три чайные ложки. Пожалейте меня, люди добрые. При перекипяченной на сто раз жизни, ничего не остается, кроме слез. Спаси и сохрани.
С упревшими карасями в сметане легче. В Татьяновке лучше всего ловить их получается у Генки Кутина. Проверил сеть, вытащил рыбку, почистил ее и к бабе Прыси с добычей. Дома еще литр густой сметаны возьмет. Да килограмм лука головками. Бабе Прыси уже не под силу лук садить. Генка свой несет.
К этому времени бабушка русскую печь кончает топить. В большой чугунок слоями впечатает карасей и лук. Перцу туда горошком, лаврового листа, домашнего томатного сока стакан и всю сметану сверху. При температуре она сама по чугунку расслоится. Через три часа кушай. С костями, хрящами улетают пропаренные караси.
Если Генке везет на татьяновских озерах, баба Прыся по два раза в месяц такими деликатесами радует. Бывшая деревенская красавица, Люда Марина, смелая и отзывчивая женщина, пробовала томить карасей в духовке электрической. С хитринкой – односельчанка. Дескать, духовка времени возьмет меньше и хлопот крохи. Она руки бережет, чтобы они всегда молодыми и призывными выглядели. Принцесса в непоправимом возрасте. Говорят, опять замуж собирается. Как с Генкой Кутиным разошлась, до сих пор мужа выбирает, уже двадцать один год.
Но не получилось в тот раз у Людмилы Васильевны перешагнуть через бабу Прысю. Караси-то Генкины, он первым и пробовал блюдо у Людмилы Васильевны.
А там уж с чашечками стояли в очередь к чугунку Васька Шишкин, Колька Марченко, Санька Власенко и Борька Новиков. Мишка Корнев две чашечки взял, себе и своей жене. Не первой и не второй, про которую вы подумаете. Он «просто встречался» с ней. Угостить хотел, которая у него сегодня, законная. Хоть они и не расписаны в загсе как положено, Наталья уговорила его все движимое и недвижимое на нее переписать. Дескать, может у нас с тобой еще и дети будут, кто им все сохранит. Мишка любимую с рук кормит, лучшими кусочками. Нашла же она чем-то угодить мужу.
Скрутило Генку после трех первых ложек Мариных карасей. Согнулся в букву «зю», в глазах пустота обреченного. Мы подумали, что и белого света ему не видать. Запереживали все, особенно Колька Марченко. Вспомнил Колька, что вот также, в одночасье, у него кабан чуть не сдох. Успели дорезать.
Тоже карасями, только забродившими, согрешил. И тоже их Людмила Васильевна готовила. После жарки в печи неделю карасиное блюдо на солнце держала, для запаха. Колька ближе всех к Генке стоял. Вот и поддержал друга, дескать, чего смерти бояться? Пока у нас руки и ноги на месте, похороним. Пустим шапку по кругу. Не переживай, не ты первый. Помянем, как положено.
В общем, отпел Генку и полетел к фельдшерице Нине Афанасьевне акафист выписать на бумажку, чтобы над новопреставленным прочитать. Нина Афанасьевна Мельская у нас в деревне за святого отца. Все знает и умеет.
Обреченный, как услышал про дорезанного кабана, закрутил головой и заплакал: не судьба – судьбинушка. Махнул рукой и закрыл глаза, чтобы смерти не бояться. А может, ждал, когда Колька акафист пропоет. Это вроде к Господу в дверь кто-то за тебя постучался. Несем, дескать, к тебе, батюшка, односельчанина. Прими душу его, человек все же...
Но баба Прыся спасла парня. Через немогу заставила деревенского рыбака дуплетом выпить две стопки самогонки на осине и мухоморе. Надо было еще и третью, на пшеничной соломе, молочае и огуречной ботве, она энергию сердцу дает. Но заснул пострадавший и после двух. А когда открыл глаза, смотрел уже на всех героем: отпустило!
Вот что значит деревенские напитки. У нас в Татьяновке все, что пьем – лекарство. Да и пища – тоже. Мы же тогда всех этих карасей подмели до косточки. Взяли чугунок на рогач и к бабе Прыси. У ней опять печь только-только протопилась, чугунок туда. Через час с небольшим баба Прыся уже угощала нас деликатесом. Васька Шишкин сам управился с карасем в сметане, да ещё чашечку для своей четвертой жены – Иришки, попросил. Вот когда мы поняли: печка рыбу готовит лучше, чем плита электрическая. Держаться нужно старых обычаев. Невкусную рыбу Васька бы Иришке не понес. Но не удержался и Васька, отнес карасей Людмиле Васильевне, там всю ночь они и обдумывали секреты приготовления карасей. Что получилось? Никто не знает. С Васькиным ли пузом сеть ставить? Нет такой лодки в Татьяновке, которая бы его выдержала.
А разве хуже свиной окорок, превший в этой же печи в течении трех с половиной часов? Запивать его лучше малиновым морсом. Кусочек свежего хлеба, ломоть окорока и большая кружка морса. Смотреть мне, как Васька Шишкин сладко-сладко окорок жует, завистью подавиться. Так бы и врезал по пузу черту. У него и сейчас один живот полтора центнера. Не Тихонович Васька, далеко не Тихоныч, но тоже из знатного рода пузанов. Он на татьяновской сцене обжор играет. Это вечером, а днем с топором, плотник все-таки. Дивно мне, как он с таким пузом бревна на сруб подает? По сто раз на день поднимается и спрыгивает с этого сруба.
Сюда же, на праздничный стол, в Татьяновке гусь ставится. Набитый гречкою, морковкой, свеклой, свежими бобами, чесноком, перцем горошком и пущенной в один слой тонкими ломтиками картошкой. Какие запахи, моментальное опьянение от еды. Баба Прыся только разрежет гуся, а его уже нет на подносе. Всем сладко, а мне нельзя. Избави боже ещё кого-нибудь жизнь мою прожить.
Или молодая уточка с гарниром из морковки ниточкой, соленой черемши и классического сибирского горлодера. Там томат, растертый в ступе, хрен со сметаною, чеснок и сладкий перец. Мария Антоновна как приготовит, кричит через дорогу:
– Толик, иди. Дед тебя уже ждет. Он седни утром специально уточку зарубил. А я ее на сковороде и в печь. Иди быстрей, пока еще она шипит в своем жире. Утка этого года, с твоим желудком самый раз. Я ни горчицы, ни перцу не положила в неё.
Давно уж нет на этом свете тетки Полины, унесли куда положено. А пасту из хрена и сметаны, горчицу с сахаром и свежетолченым чесноком, по-прежнему у нас делают демократка Валентина Ерохина, Васьки Шишкина четвертая жена Иришка. Сейчас они вместе не живут, Васька пятый раз женился. Врачицу в жены привел. В городе где-то высмотрел. Мир им и согласие. Иришку жалко, такая красавица, да денег у меня нет, девочек её содержать.
Машка Ванина в специях мастер, Люда Марина, Толик Беляков. Но этот больше для себя. За столом, когда вечером, без пасты из хрена и сметаны у Толика стопка в горло не войдет. У мужика норма. Стопка только вечером и через день. Бутылки самогона ему хватает ровно на две недели. Дабы не впадать в трату и на наперсток, гостей в его доме нет.
Тихоныч был тучным, подбородок в лесенку, ступенек эдак на пять. Мужик рассудительный и в деревне с уважением. Все-таки в Уяре работал. На железной дороге. Помощник машиниста. Не татьяновские трактористы.
Как оформил пенсию, ежеутренне часами ходил по лесу, что рядом с нашими огородами. Весной искал черемшу возле речки, потом ягоды, грибы, зимой ставил петли на зайцев, стрелял куропаток и рябчиков. Конечно, и сетями баловался. По его рассказам за эти долгие часы на улице он должен пройти не менее двадцати километров. Каждый день.
Находится, наломает ноги и брюхо, взбодрит аппетит, румянец на щеках как у девки-невесты, дома повесит шапку и куртку в прихожей и сразу за стол. Под стопочку беленькой умнет кастрюлю щей, да мяска свиного с полкилограмма, другой раз и килограмм сразу. За щами каша рисовая, с им же самим выращенной индюшатиной. Или пшеничная каша с хрящами шестимесячного барашка и куском курдючного жира. Жаль, жаль, что вы не пробовали курдючатины. Мягкий, рассыпчатый жир, сам во рту тает. Едят его с горчицей и свежим чесноком. Но мне и тут нельзя. День за днем только слезы родятся.
Вечером уже никуда не выходил дядя. Спорил что-то с теткой Полиной. Я часто у них в доме бывал, ужинали вместе. Но так и не понял, зачем он её разными претензиями студил? То ли сметаны в щи забыла положить, то ли горчица несвежая. Не в сладость пошла еда.
Напрасно он тете Поле досаждал. Если невкусно, почему всю пятилитровую кастрюлю щей одолел? А согласиться с ним, значит, всегда за столом Тихоновичу чего-то да не хватало. Когда все плохо, с чего брюхо до колен?
Старался я за столом выдерживать нейтралитет, но тете Поле всегда много раз спасибо говорил за вкуснятину на столе.
Подвижным, работящим человеком прожил Тихоныч. На покосе мог целый день проходить литовкой ручку за ручкой и не уставать. Только ковшиками хлестал родниковую воду. Когда Тихоныч работал литовкой, на перекус, даже с корочкой хлеба, сроду не садился. И так все три дня: махал косой, пил воду, спал по двенадцать часов. За три дня обычно каждая татьяновская семья успевала обеспечить на зиму сеном корову, молодняк и табунок овец голов на двадцать. Дядя с семьей также в эти сроки укладывался. Тихоныч за день валил в рядки такой угол луговины, как мы, трое братьев, и отец наш в придачу. Не меньше.
Впрочем, вес Тихоновича всегда был возле слова ужас. Ему запасов жира могло хватить на месяц такой работы. Если не на год. А уж когда начинали грести сено, набивать им копны и возить их домой, работа эта легкая, Николай Тихонович снова жрал. Тихая, лишенная в семье самостоятельного голоса, тетка Полина, умаивалась в эти дни на кухне больше, чем на покосе.
Что Тихоныч творил в праздники, простому смертному лучше себя не нервировать. На всю свадьбу меньше уйдет, чем на него одного, под хороший-то аппетит и праздничное настроение. В его семье были одни девки, всех распихать по женихам: работа! Николай Тихонович справился. Без заботы и от облегчения, на свадьбах дочерей, он сразу раскисал за столом от вкусной пищи. За полчаса так утрамбует нутро, дышит через раз, на вопросы только улыбается. Найдет где-нибудь в доме куть потише, ляжет там на скамеечку и часа четыре отдует.
Плохого аппетита у дяди сроду не было. Кстати, Николай Тихонович – двоюродный брат Марии Антоновны Чуркиной. У Тихоновича мама – Зверева, а у Марии Антоновны отец Зверев.
Вот почему мы с ним родня. У меня раньше было четыре знаменитых дяди из семьи Литовченко и двоюродный дед Филипп Гаврилович. Александр Тихонович, Николай Тихонович, Андрей Тихонович. Третий их брат и мой дядя, Алексей Тихонович, не в родову пал. Когда Ленька в очередной раз находил себе новую любовь, супруга его, тетя Вера, тут же жаловалась дяде Коле. Тихонович хватал родного братана за полы куртки ли, костюма, поднимал над собой и откуда-то из-под пятого подбородка рычал.
– Да сколько терпеть можно! Искуделю пропастину! Перед людьми стыдно. Ты когда-нибудь угомонишься? Врежу раз, нацелуешься. И кобыл твоих воспитаю. Всех выстрогаю и перекрашу. Натаскаетесь у меня! Нашебуршитесь! Лошади беспородные.
Но ни Ленька, ни зазнобы его, с угрозами не считались. И когда выпускал Николай Тихонович Леньку из своих рук, он моментально приводил себя в порядок. Встряхивался.
– Мне уже пятьдесят лет, чего вы меня учите?
***
До самой смерти, а это семьдесят семь лет, его звали Ленькой. По женской части пошел дядя. Мужики, которые постарше в деревне, друг друга стригут, а он только в парикмахерскую. Журналы разные о моде покупал, смотрел, как одеваться и обуваться. Одеколонов разных у него на полочке в шкафах сортов пятнадцать. Я два запомнил – «Консул» и «Дипломат». Это у деревенского-то дояра? Простоты Татьяновской! Ну и «Шипр» видел, да он и у меня есть. Обычный дешевый одеколон.
Лет в пятьдесят переехал дядя Леня с семьей на «производство», в город Зеленогорск. Там совхоз свой был, он все также устроился туда дояром.
Уже седой и морщинистый, все равно каждый вечер ходил в городской Дом культуры. Рубашки носил модные, туфли фасонистые. Костюмы дорогие, каких у нас даже председатель колхоза товарищ Лелюшкин не покупал из-за дороговизны. Все на молодых девок поглядывал, шутки какие-то с ними шутил. У него от родной жены пять детей, а сколько ещё – один бог знает. Алексей Тихонович брюха сроду не носил. Не успевал жирок завязываться. С работы пришел, помылся, побрился и понесло его. То в клуб на репетицию, то «к ребятам в гости». Каким «ребятам», до сих пор не знаем.
На пенсии уже по танцам шастал. «Для тех, кому за тридцать». Там одни женщины, перестарки, пару себе высматривают. Вот Леонид Тихонович их и соблазнял. Иногда только под утро домой заявится: с «ребятами» в карты играл. Такого словом не выстрогаешь, только топором.
Тетя Вера одна с ребятишками телелюшкается. Они чем старше, тем больше внимания, особенно девкам. Тетя своих четверых красавиц раньше всех замуж спихнула. Не дала им забаловаться.
– Пусть теперь мужики им мозги вправляют, под себя воспитывают, – жалится она бабе Прысе после очередной свадьбы, – ой, выпили они во мне всю кровушку. Вышаркали в вехоточку. Ничего кругом не вижу, кроме как их юбки вокруг мужиков вертятся. Все куда-то уйти норовят. То на речку посидеть, то ягоды собирать кинутся. Так ведь не с людьми идут, с хахалем. Не уступила я им, баба, ни разу, – гордилась собой тетя Вера, – Вот скамейка возле дома, на ней и сидите. И попробуй, сорвись с лавки. Так отхожу бичом, месяц не сядешь. Вот Вальку не уберегла. Из-под себя копытила. Перехитрила меня, ради своего ласкателя. Принесла в подоле все-таки. Сегодня свадьба, а через три дня роддом. А уж я ее порола… Поплачет ноченьку от бича, а утром снова у окошка: куда он пофитилил? Как хорошо, что он ее подобрал. Им же опозоренную…
Чтобы дядя Леня сел, со мной поговорил, или с родственниками, запылюсь ждать. Может, дочерям бы какие-то строгие указания сделал? Все у него дела, все в обрез. Идешь с ним по Зеленогорску, то одной девушке улыбается, то другой, третьей рукой махнет. К четвертой подбежит: позвони мне завтра, обязательно позвони. Одна нервотрепка. Девки эти, по ним видно, уже не раз и на одну, и на вторую сторону чесаны. Ухажеров на час у каждой куча. Сталкивался с ними дядя Леня и ещё как. Сияли на его лбу отметины в самом седом возрасте, я все видел. Сам же дядя Леня на эти неприятности – ноль внимания.
Я завидовал не ему, первым двум дядькам. С ними можно весь вечер в старине купаться. Посидеть, как это и должно водиться у родственников, чаю попить. И дядя Коля, и дядя Андрей баловались чаем только на травах. Душица, лимонник, пижма, тысячелистник – все шло в заварник. Зальют в термосе траву кипятком, минуточку перекур – пока все настоится.
Именно за чаем я узнавал от них историю рода Литовченко–Зверевых. Дед мой Антоша, по материнской линии, магазин в Татьяновке держал, ещё лет двенадцать или пятнадцать после революции. Женился на бабке моей, которая была на двадцать лет его старше. Только двух детей и сумели состряпать, состарела бабка.
Господи, боже мой, никак не умирает во мне восторг, как же дяди ели! Мне в тридцать уже желудок отрезали, а Николай Тихонович больше восьмидесяти прошагал. Не отложилось в моей голове, чтобы он на брюхо жаловался. Не осталось в памяти, когда бы он хоть одну таблетку к губам поднес. Мужиками, способными работать сутками и поесть хорошо, бог Татьяновку не обидел.
Дед мой двоюродный, по отцу уже родня пошла, Прокопий Егорович, на спор съедал барана. У нас в деревне они не ахти какие, но килограммов пятнадцать чистого веса было. Запивал он мясо всегда квасом хорошей выдержки. Но так упиваться счастьем за обеденным столом, как это делал Николай Тихонович, никто больше не мог. Прокопий Егорович Статейнов и родной брат его, Василий Егорович, дедушка мой родной, тоже были большими специалистами по части женщин. Эти за столом рекордов не ставили. Кто Николая Тихоновича за столом переест? Но в любвеобильности своей они и Лёньку явно обходили.
Если брать мужиков наших, татьяновских, три поколения которых знал и знаю, то самым толстым был Тихоныч. А самым любвеобильным считался мой троюродный брат Валя Статейнов. Ему ни Ленька Литовченко, ни деды Прокоп и Василий, ни папа мой, дорогу не перейдут в этом сладком деле. Напомню тому, кто по времени выкинул эти события из головы.
Последний раз Валя женился в шестьдесят два, на девятнадцатилетней девушке. Одного ребенка они успели родить. Потом Валю убили, посреди белого дня, на улице. За совсем незнакомую девушку заступился.
Мне, с моим оперированным желудком, и ростиком в сто шестьдесят сантиметров, за родственниками не угнаться, но тяга к вкусному осталась. А Мария Антоновна невкусно не готовит.
Что-что, а угостить Антоновна любит. Бессребреница. Сколько уж лет подряд они с Петром Васильевичем кормят меня за спасибо. Как тут не задуматься о моем долге перед добрейшими людьми. Если чисто по-житейски, со стороны, обдумать их благородство, то обязательства мои перед стариками копятся и копятся. Без них я бы, конечно, не писал, искал возможность прокормить себя, а это время, которого не хватает и не хватает.
Вечерую же я обычно дома, чаем с хлебом подкрепляюсь или картошечку варю. Нравится свежесваренная картошка. И вкусная, и полезная, и легкая для моего желудка. Главное, ее нужно есть сразу, как с печи снял. Посолил, сметанки туда, если есть она, и с хлебушком наворачивай. Нет сметаны, пойдет подсолнечное масло, только к нему зелени нужно побольше. А зимой с зеленью беда. Чаще варю картошечку летом. Но знать нужно, чуть полежала приготовленная картошечка – никакой от нее пользы и вкуса.
Меня Антоновна учила и учит есть свежую пищу, дескать, вкусней и полезней. Бабушке верить можно. Муж ее, Петр Васильевич Чуркин, совсем никудышный, а живет и живет. Тянется за соседом Коковым, восемьдесят четыре и ему. Помогает продлить годы умелая кухня жены. Вот и меня Антоновна, как может, подпитывает. Ещё и советует, как проще самому готовить. Сколько живу один, столь и учусь варить. Все, что только сварено, и у меня вкусно.
Скучно одному-то. Кошку Рину я кормлю консервами из кильки, она их обожает, когда, конечно, не уходит от меня, неверная, к своей законной хозяйке бабе Прысе. Только из-за кильки она и является ко мне ночевать. Чистит мои карманы аппетит Рины, освобождает от рублей и копеечек, но тошно одному вечерами, а тут живая душа рядом. Хоть и со слезами, а лезешь в кошель за сотенкой. Две банки консервов.
В последнее время Рина ударилась в покой и целомудрие, того и гляди, темный платочек наденет и святцы принесет себе под печку. Бывало, до полуночи носится с котами Чуркиных по моей крыше. Радостное ее мяуканье слышно то в одном конце крыши, то в другом.
В самый разгар удовольствия от встречи, все трое: Рина и два Чуркиных охломона, садятся на конек крыши и поют. О страсти своей звездам поведывают, над нами, совестливыми простодырами, насмехаются. Рина, наверное, в своих воплях рассказывает другим кошкам, какая она счастливая, о чем шипят Чуркины коты – не догадаться. Но превосходство их над остальным мужским населением Татьяновки в голосах слышится. Явное самодовольство. Так и подкидывает, взять половинку кирпича и закуделить под крышу, особенно в того, молодого, серого цветом, с двумя белыми пятнышками на лбу. Поставить на место, чтобы не зазнавался.
Этим летом у нас через дом в деревне котята похожие на плутня. Возгордился самозванец, не на каждую кошку глядит. Молодых ему подавай. Дочь бабки Парахи Валентина привезла с демократического форума в Красноярске дорогущую кошечку, совсем без шерсти. Миленькая, голенькая, стеснительная, хвостиком прикрывается.
Мороковала Валентина найти в городе такого же кота и продавать потомство по достойной цене. Котенок у неё выходил дорожке кабана Князя, если Князя мясом пустить на базаре. Не успела демократка выгоды поиметь. От чуркиного выродка оказались первые котята. Такому способному половинка кирпича мало. Весь бизнес-план демократки Валентины Ерохиной навернулся через известное место серого дурака. Пришлось перетопить котят.
Сама Валентина обиделась на кошечку. Поджала губки и вот уже года три с ней не здоровается.
– Стесняшку разыгрывала, иуда, – шипит она в сторону бывшей любимицы. – Знаешь, какие я деньги за тебя влупила?
Вопли кошек частенько подкидывали меня среди ночи с кровати. Жуть, после них не уснешь. И не только меня в бессонницу Рина опрокидывала, но и соседа Кокова. Он не раз грозился хозяйке кошки, бабе Прысе, перепушить из своей двустволки все это распутство на моей или Чуркиной крыше и дорогую бабушке Рину навечно лишить голоса и неутухаемого любострастия. Ружье у Кокова есть и зарегистрированное. Только стрелять он не будет. Дорогие патроны, пожалеет денег.
А мне жаль Рину. Это единственное живое существо, которое рядом со мной хоть летом, хоть зимними вечерами, понятно, пока килька у меня есть. Кончатся консервы, она уметелит к бабе Прысе. Там ей легче прохарчеваться. Баба Прыся у соседей покупает свежего молока для Рины. Куриного или гусиного мяса ей строгает. С такого полезного питания не может Рину не бросить на крышу к Чуркиным дуракам. А теперь, перед котятами, Рине слаще обитать у меня.
Вот уже неделю Рина дома и попытки нет в форточку выскочить. Я высчитывал, ветеринарный фельдшер все-таки, крайний срок – в воскресенье, в доме должны быть котята. Не может Рина отказаться от своих женских привычек ежеквартально приносить потомство. Исправит ее, беспутную, могила. На уговоры отказаться от разгульной жизни, остепениться, ноль внимания. Смотрит на меня честными глазами, делает вид, что не понимает, о чем толкую, и заодно подсказывает: кому нужны пустые рассуждения. Весь ее вид говорит: не трудитесь, я не слышу.
– Зачем тебе эти дураки? – не удержался я от упрека. – Чего ты хорошего принесешь с крыши, кроме котят? Годы-то у тебя, по кошачьим меркам, бабушкины, остепенись. Не по крышам шастай, дома сиди.
Скривила Рина губки, будто ей вместо трепешущего окунька кусок пересоленной селедки бросили. Дескать, вам-то какие печали до моей старости? И кто вы такой, мною командовать?
В походке Рины и манерах светится искренность: я сама невинность и чистота. Воспитывайте кого-нибудь другого, Анатолий Петрович. И вообще, с вашими неприятными разговорами не ко мне, не по адресу постучали. Постеснялись бы говорить о пошлостях.
Вот вам женская сущность, правда женская. Оказывается, виновата не она, которая каждый месяц приносит мне невесть от кого котят, а я, потому что уговариваю ее не делать этого. Что ты за мать, если точно не знаешь, чьи у тебя котята? Понятно, что Чуркины дураки. Есть котята похожие на старого, белого кота с черными лапками и хвостом и на серого пройдоху. Этих больше. Не дай бог, если и от какого-то неизвестного мне хвостатого усача котята есть. Откуда среди сереньких – черные? Не Витьки ли Соколова Урка подкатывался?
А в последнем выводке два чисто белых сыночка. Такой кот в другом конце деревни, у Леньки Маслака. По размерам он, как два Чуркиных вместе. Какими глазами Рина после этих ночных походов на солнце смотрит?
Попробуй, урезонь ее! Страсть распирает. Целый день у зеркала: как ей хвост повыше поднять и перед женихами на цыпочках проплыть. Репетирует. Знает, чуркины коты ждут ее не дождутся. Хотя, может она теперь и в Маслаковом доме невестится. Интересно, интересно, жених к ней ходит или она к нему. Если тот, белый, придет, нашим тошно станет. Верзила чертов, собаку задушит.
Мы с Риной не первый год вместе, в правду ее не верю. Если ты такая целомудренная, вся правдивая и честная, как деревенский юрист Катька Марина, откуда котята?
Слово камни дробит и совесть Рины пробьет когда-нибудь. Как только начинаю ей говорить об этом, стучу пальцем по столу: Рина мяукает, полностью с вами согласна. Она многое понимает из моих разговоров, если мяукает, значит, поддерживает. Но стоит отвернуться, уже на крыше, где ее всегда ждут два Чуркиных дурака.
Сейчас у меня заботушка – куда деть завтрашних котят. В деревне у каждого своя кошка, чужие котята даром не нужны. Может, и прав Коков, пора задать страху этим двум ухарям. Не коты – твари беззаботные. Они детей плодят, а я мучайся, кому их раздарить?
Надоело в мыслях спорить с Риной, родственников вспоминать со слезами, снова уставился в бумаги. Наконец разобрался в набросках рассказа про Антоновну, определил сюжетные повороты, продумал судьбу главной героини и сел за стол.
Самые мои любимые минуты – настроиться, взять себя в руки и со свежей головой за перо. А там уже пошла плясать Татьяновка, не остановишь. Строчечки одна на другую наползают и наползают. Кому понравятся, кому – нет. Всем не угодишь, а себе – тем более. Ничем еще, мною написанным, я доволен не был.
Вот тебе бабушка и Юрьев день. Потянулся к бумаге, но строка так и не вытаяла из сутеми размышлений. Сумасбродство какое-то свалил в кучу. Дядя Коля, дядя Леня, родные дедушки по отцу и матери. Истории, с дядей Леней и с братом Валей происходившие, смешал. А они разные люди. У каждого своя судьба.
Валя, хоть и ветеринар по образованию, но его всю жизнь к музыке тянуло, к гитаре. Общению с молодыми. Как сядет на крыльце педагогического университета, гитару его на десятом этаже слышно. Девки, хоть и жена Вали рядом и с дитятей, с другого бока липнут. На ухо что-то ему ворожат, в гости зовут. Обнять им его хочется.
Ни Валя, ни дядя Леня сроду моей жизни не завидовали. И друг другу тоже. Да и друзьями не были, так, здоровались на улице. Особенно Валя, он ни на кого не оборачивался. Двадцать детей у восьми жен. В шестьдесят два выглядел на сорок. Жены молодили. Веселый всегда, остроумный. Ни дня не работал, жены кормили. Так он в общежитии этом педагогическом до шестидесяти двух лет с этажа на этаж и переходил к новым женам. Девки учились и работали, семьи кормили, Валя с детьми нянчился. Прогуливал их в колясочках по улице Горького, с новыми подругами знакомился. Жена вернется, он носится по разным социальным организациям, пособие выпрашивает. Срабатывало.
Постой, постой! Что несу-то. Жизнь это наша, как зима и лето постоянно меняющаяся. Разве дядя Коля, дядя Андрей, Алексей Тихонович и мой брат Валя не одно целое? Они все уважали меня. И у дяди Коли, и у дяди Андрея, я был желанным гостем у них за столом. Хоть в будни, хоть в праздники. Тетя Поля, бывало, принесет мне в дом свежих пирожков, улыбнется.
– Толик, ты бы зашел в гости, Тихонович звал.
– Ты, когда пишешь, – подсказывал дядя Коля, – где-нибудь поставь запятую. У Литовченко-Зверевых шалопутов в роду не загоралось. Я не раз перелистовал родню. Ни одного пьяницы. Ленька черной краски подпускает. Но он наш, на маму Полю сильно похож лицом, Зверев, значит. А разносолы его с бабами палкой не вылечить. Пусть кочевряжится. Садись-ка браток, Поля блинков напекла, с чаем попробуем.
Разве я, пусть и непришей – пристебай, не с ними вместе? Не с родственниками? Со своей звездочкой во лбу, писательством. Однако стараюсь был ближе к родне. Но и родственникам нельзя быть копией друг друга. Станут если в деревне все мужики как Николай Тихонович, на что Татьяновка окажется похожа? А когда все характером в Алексея Тихоновича падут? Перестрелялась бы Татьяновка из-за бабских ревностей. Вот из-за того, что разные мы, и лад в деревне.
С парней и до шестидесяти семи лет дядя Леня строго следил за собой. Я его никогда не видел небритым, неподстриженным, не посыпанным одеколоном. Который «Шипр», им он на работу мазался. На танцы, в клуб, в «гости», тут уже «Консул» шел в дело. Если человек умел следить за собой, всегда смотрелся привлекательным, к высокой любви стремился, зря он прожил жизнь или не зря?
Валя не зря, у него двадцать законных детей. Дядя Леня, думаю, тоже с удовольствием свои семьдесят семь лет отсчитал.
Хотя в деревне ему того почета, как у Николая Тихоновича, не было. Тихонович ещё лет десять даже на пенсии избирался депутатом Татьяновского сельского совета. Леньку ни на каких собраниях в президиум не садили. Вот бабы на языках постоянно носили: кого бросил, кого полюбил, у кого ребенок на Леньку похож. Потом на тетю Веру перекинутся. Дескать, Ленька ее просто так замуж взял, без любви. Поди, приворожила, связала руки. С того мужик и ищет счастья в чужих постелях. Из-за нелюбимой и нет ему, бедному, покоя. Все это такими голосами стелется, так тщательно перемывается, будто тетя Вера жизни собиралась мужа лишить.
Может, и приворожила, связала руки. Но все остальное было развязано, носился по деревне как деда Петра Васильевича Чуркина жеребец Поляр. Каждому – свое.
У меня в прошлом слёз, как весной звонкоголосых ручьев. Сохранил бы здоровье, ел бы ничуть не меньше дяди Коли. Не получилось. И с семьей тоже. Так и не женился, все рассказы и очерки писал. Как-то брат Валя сжалился, привез невесту, старшая сестра его шестой жены. Сорок лет, полненькая, свежая, всего четыре раза замуж выходила, но дураки попадались. Ищет интеллигента, с головой мужика. Тут я ее, правда, немного озадачил. Дескать, я тоже из простолюдин. У неё в глазах волшебное такое обворожение засветилось. Прижалась головкой к моему плечику, заворковала голубицей, слезинки с ресниц смахивает.
– Толя, я тебя так люблю, хоть на тот свет, но с тобой. С девчонок тебя искала. Теперь нас разделит только могила. Без тебя я сама себе не нужна. Зачем вспоминать прошлую пустоту. Не дай бог что, вместе нам в одной могилке не лежать. Не переживу!
Хотел успокоить ее, дескать, господь милостлив. Поживем ещё. Не удержался, сам залился слезою горькою. Пустил гулять пальцы в редкий волос на голове: где же ты раньше была? Спасительница! Эх, жизнь, сколько бы я написал! Поднял ее голову, впился губами в ее губы, слезы рекой. Смотрю, уже в постели. Она меня на руки подняла и в постель унесла.
В глазах ее читается: причем здесь происхождение твое и нищета беспросветная? Поднимемся. Ты пойдешь на кирпичный завод. Там рабочий день двенадцать часов, платят хорошо. А я буду обеды готовить, ждать тебя вечером. Обнимемся, телевизор посмотрим и отдыхать.
– А писать когда, – застучало в голове, будто камнем по ней ухнули, – я же больше ничего не умею.
– Все от Бога. Напишем. Вдвоем напишем. Пойдешь работать, обеспечишь семью и кропай себе в удовольствие.
За бедра меня обняла, слышу в карман лезет, кошелек тащит. Там последняя тысяча.
– Ты чего, милая?
– Как это чего, деньги должны у жены быть.
Слезы сами по себе остановились. Слишком уж опытная, не сидела ли в тюрьме? Но постеснялся у бабы Прыси спросить совета.
Сошлись мы характерами. Свадьбу удумали, дату назначали. Баба Прыся пообещала на гулянку поросенка подарить. Хотя чувствовал, недовольна она была моим выбором.
Чуркин сказал, если все поедет, как положено, будет у свадьбы баранина на столе. А мне позвонили из «Парламентской газеты», срочно нужно на Сахалин. Про рыбаков написать. Такая командировка раз в сто лет дарится. Нужно же было так звездам сойтись. Свадьба на носу, а мне поездку предлагают. Притормозил на несколько дней формальное создание семьи. Командировка важней. Ведь мне в газете еще и оклад заплатят. Поцеловал будущую жену в щечку.
– Людочка, перенеси свадьбу, через две недели буду.
– Хоть через год. Главное, наши сердца вместе. Только скажи в редакции, чтобы зарплату твою на мою карточку перечисляли. Домик твой подремонтирую, овощей насолю в зиму. Рубашки у тебя застиранные, новых нужно купить.
Вернулся через три месяца. Людочка моя к Витьке Соколову перешла. Клубному баянисту. Ребенка собираются года через два завести. Свои вещи из моей избушки вывезла. Оставила записку на столе: может в пятый раз повезет, меня не ищи. Деньги твои получила и истратила. Так получилось.
Что ее высматривать, Людочку. Витька Соколов от меня через три избы в четвертой блаженствует. Друзьями всегда были. Теперь, конечно, мало встречаемся. На кирпичном заводе он, двенадцатичасовой рабочий день. Вторую работу там нашел, ночного сторожа. Жена решила, так семья будет обеспеченней. На полгода Витьки хватило. Кашлять стал, в больницу заутюжили. Смотрю, Людочка с преданной улыбкой к моему дому чалит, в калитку стучится. В дом я ее не пригласил, во дворе мирились.
Жмется к плечу моему. Мол, и на этот раз ошиблась я в муже. Тогда ведь что получилось? Тебя нет и нет. Думала, женился ты там, вот и пришлось к кому-то прибиваться. Денег нет, на что жить?
– Ты же мою зарплату получала, обещала ремонт сделать.
– Там такие копейки, смешно получать. Я в зиму без шубы шла. Пришлось купить, а овощи мы и сейчас засолим. Я покажу как. Да и приболела я от беспросветных ожиданий, пришлось на курорт смотаться. Две недели как в аду горела, все о тебе думала. Женщины на танцы, а я у окошечка, тебя жду.
Хотел спросить насчет могилки. Обещала же, что вместе со мной ляжет, постеснялся. Может, передумала.
Зато очерк мой на две страницы в газете напечатали. Премию в триста рублей выписали. Две булки хлеба это, не зря по Сахалину мотался.
Там что получилось-то. Фотографировал, как невод в воду сбрасывают. Поскользнулся, палуба в рыбьей чешуе и кишках. Рыба шла, команде некогда было ее мыть. Вот и полетел за борт, прямо в невод. Он же волнами с борта падает, запутало меня. Хорошо капитан из рубки увидел. Дал команду стоп. Пока из невода вытряхивали, руку чуть не оторвали. Два зуба выбили грузилом невода, туфли укатило в море, пальцы на правой ноге тросом срезало. Все до единого, с тросточкой с Сахалина вернулся. На вертолете меня вывезли в город Поронайск, это залив Терпения. Сознание то приходило, то терялось. Хорошо помню, что капитан матерился.
– Кто эту каракатицу на борт затащил. Улетели квартальные из-за дурака. Не смароковал сразу, утопить его было бы проще.
Никто в деревне не поверил, что не сам я будущую семью потерял. Судьба. Её волею задержался на Сахалине. Сколько раз именно так и поворачивало.
На Вале Бакуменковой собирался жениться, дело к расписке шло, поехала она родню приглашать из Иркутска на свадьбу, в поезде человека хорошего встретила. Денежного.
Геолог он по специальности, а по должности начальник экспедиции. К маме в отпуск зимний едет: на четыре месяца. Геолог в купе весь стол водкой и пивом уставил. Из вагона-ресторана блюд разных назаказывал. Проводнице тысячу сунул, чтобы никого больше в купе не подселяла. Заговорил Валентину, соблазнил, к маме своей в деревню увез. Гуляли они, а я тут по углам кидался, где Валентина? В марте муж ее выехал на работу, сказал, что в октябре будет. Если не срастется, то в середине ноября точно. Свадьбу они там плясали, родня ее из Татьяновки ездила. Вернулись, смеются надо мной. Дескать, муж ей свадебное платье за сто тысяч купил, а у тебя, поди, сегодня и на хлеб нет.
Не получилось помолвка. Правда, и Валя на чужбине не зажилась, что-то с мамой его не поделили. Прилетела в Татьяновку с дитем малым. Добрых слов между нами уже не загорелось. Хотя Валя и роняла мне голову на грудь, божилась в отчаянном раскаивании: не она виновата – водка. Споил проходимец. Сама плачет и плачет. Между всхлипами сообщала. Алименты он платить будет, сразу согласился. Согласия переписать мальчика на фамилию Статейнов не даст. Так что на дите мне тратится не придется. Она же готова прямо сейчас перенести узлы в мою избушку.
Я ей полотенцем слезы вытер насухо, проводил до калитки, благословил любимую: больше не соглашайся в поездах на спиртное. Там ведь и ограбить могут. Отошла метров пять как заорет: чтобы тебя всю жизнь не печатали. И этого гада я целовала!
Такие слова печальные, хуже ножа в сердце. Потом не стало ее в Татьяновке, крутануло снова к мужу. Приезжает в гости в Татьяновку, пять детей уже у неё. Как увидит меня, блажит постоянно.
– Сво-ло-чь!
Про Тому Баланчук без слез и не скажешь… Но там моя вина в разводе.
Суета сует и томление духа. Это у Тихоновича с семьей все хорошо. Две дочки красавицы, жена всегда рядом хлопоталась. У меня только кошка Рина, и та легко уцарапывает к бабе Прыси.
Но если умел дядя Коля ценить за столом щи, хрен со сметаною, кашу пшеничную с хрящами шестимесячного барашка и курдючным жиром, уже прожил жизнь не зря. Не пил дядя, не курил, депутат сельского совета. Хорошо и уютно было с ним. Мне, тете Поле, дочкам Ольге и Кати, соседям.
У людей, добрых душой, открытых характером, всегда есть аппетит. Они обязательно скажут спасибо за кусочек хлеба, тарелочку салата из лука, чай, настоянный на смородине, веточках облепихи, листочках брусники. Такие всегда достанут из кармана конфетку чужому ребенку, слезки ему утрут, подарочек незаметно сунут. Они не делят детей на своих и чужих. На всех улыбки хватит.
У каждого из нас свое понимание смысла жизни. Увы и ах! Ни к дяде Коле я не притулился, ни к брату Вале, ни к деревенскому рукодельцу Андрею Тихоновичу, ни к самому старшему моему дяде из рода Литовченко Александру Тихоновичу. Я его ни разу не видел. Он как уехал на Дальний Востока в город Благовещенск, там и остался. Окончил какой-то институт, потом преподавал там, докторскую диссертацию защитил. Но дядя Коля у него в гостях был, дядя Андрей – тоже. И у мамы нашей в комоде хранилось штук десять фотокарточек его семьи за разные года.
Теперь какие у меня новые увлечения в шестьдесят семь лет?.. Вот и остается только писать. Чем и занимаюсь. Если что не так, простите, люди добрые.
