Борис КОМАРОВ. Ахинея

Рассказ / Илл.: Художник Борис Кустодиев

Он ведь не хотел на ту свадьбу идти.

…Сон потому что видел, наказание какое-то, а не сон! Везёт будто бы он Вадима Лукича на охоту и не на «уазике» они несутся по глухому лесу, а на черной «Волге».

Приезжают на место, а в багажнике лишь старые кеды валяются да спиннинг с оторванной блесной! Остальная-то амуниция-то, видать, в «уазике» осталась.

И если бы не проснулся потрясенный случившимся Жуков, то Бог его знает, чем бы всё это кончилось. Дедушка у него вот так же умер: матюкнулся во сне и не открыл больше глаз.

Плохой сон! И всё утро той субботы чудилось Ивану, что заявятся они с Галкой на свадьбу, а Лукич топнет ногой, да и спросит о забытых в «уазике» ружьях.

Так бы и мучился весь день, да жена сказала:

– Хватит тебе! То сон, а то явь – две большие разницы! А не придем на свадьбу – Сытый нам это припомнит. Мало он тебе доброго сделал?

Еще бы он доброго не делал! Не только ведь земляк – ещё и друг детства. Тыщу чижиков исколотили в малые годы, тыщу мячей испинали. Да разошлись потом их пути-дорожки: Сытый уехал по институтскому распределению в далёкую Тюмень, а Иван в своём Таганроге остался. И жил бы он там всю жизнь, да в один из лукичевых отпусков столкнула их судьба носами.

– Поехали ко мне! – предложил Сытый. – Чем могу – помогу, остальное наживешь. У нас работы – во!

Так и оказался Иван в Тюмени. И не прогадал: Сытый тогда только-только под свое руководство торговую базу принял, заимел служебную «Волгу» и позарез нуждался в водителе. А кто надежнее старого друга? Вот и шагали они ноздря в ноздрю все последующие годы, дружно топали, да в последнее время поослабла дружба и стала, вроде бы для Лукича обузой. Время-то новое наступило, хваткое. Кто успел – тот и съел!

И ресторан, где гуляли свадьбу, Ивану не понравился – двухэтажный. Внизу кафэшка с таким же названием, потом мраморная лестница, а потом уже и зал для гуляний. Пойдешь подышать свежим воздухом, да и ссыплешься вниз.

– Смотри у меня, – угадала его опасения Галка, – не пей в самую-то волюшку! Начнёшь свою ахинею нести!

Сама ты ахинея! Чего он глупого когда-нибудь сказал? Если про базовские дела или нехватку денег – так тут всё правильно. Будто бы она и не знает, откуда деньги берутся! На хлеб да воду честной копеечки хватит, а вот на машину заграничную или новую квартиру – фигу с маком. Тут пошустрей надо быть, отобрать у кого-то его законную крошечку. Сама-то чего не наглеешь?

Галка работала кассиршей в магазине, получала негусто, да ведь дело-то и не в этом: он мужик-то, вот и должен содержать свою жену! А содержал Ванька, признаться честно, неважно: ни шубы богатой у супруги не было, ни иномарки под боком. Она бы, поди, нехватку того модного ассортимента и не заметила, да вот лукичева супруга имела и то, и другое.

А ведь в старое время ванькина получка тоже кое-чего значила. Но рухнуло то время и Ванька растерялся: суть-то жизненная теперь не в рабочем гоноре стала заключаться, а в деньгах! Уже и Лукича перестал он возить на его персоналке – на самосвал пересел, и на тракторе-подметалке чёртом крутился, выскабливая базовские закоулки, да всё одно его получек Галке не хватало.

Она, конечно, не для себя одной старалась, больше о дочери думала; выскочила вот замуж, а зять ни украсть, ни покараулить. Да еще и на заочное отделение института, собака такая, поступил.

Ладно, если выучится, а если бросит?

– И бросит! – встревал в её сомнения Иван. – Суетишься между ними, как муха в шелухе и будто бы не чувствуешь, что мешаешь. Одни лишь деньги на уме!

– Хорошо тебе без ума-то! – огрызалась жена. – Ни о чем твоя душенька не болит: ни о жене, ни о детях! Вон Лукич-то… Не он бы, так давно по миру пошли!

– Лукич, Лукич! – взорвался как-то Иван. – Запилила… Пошел он к чёрту, твой Лукич!.. Жулик! И всю жизнь хитрованом был. Правильно Самодур-то о нём рассказывал!

– Чего он тебе рассказывал?

– То! Уши-то мой по утрам, так больше услышишь! Кто меня тогда дощечкой-то по башке стукнул?

Иван и сам об авторе той давнишней плюхи ничего толком не знал, да приехал прошлым летом в Таганрог, а Колька Самодуров и встретился. И поведал анекдот, перевернувший в ивановой душе все представления о дружбе вверх ногами. Ведь когда махались они с заводскими-то мужиками много лет тому назад возле пивнушки, то стукнул его сзади по голове не кто-то из чужих, а Вадька Сытый. Самодур-то всё видел. Из-за Галки это произошло. Красотой не взял, так штакетиной душу отвел.

– Но любовь-то всё-таки осталась! – заключил в тот вечер Колька. – Не зря же он вас в Тюмень переманил… Имеет виды.

* * *

Зал ресторана оказался таким огромным, что когда в середине веселья подвыпивший брат Лукича, Сёмка, вошел в раж и, желая показать, что в нём ещё есть молодца клок, пошел на руках вдоль ресторанной эстрадки, то никто из танцующих и не испугался!

Да и остальные гости не особенно возражали против случайной сёмкиной выходки. В основном это был сторонний, «частный капитал», а за дальними столами сидели пёстрым лагерем особо приближенные к Лукичу базовские кладовщицы с редкими вкраплениями конторской челяди. Приехал даже профессор из Москвы. То был дружок Лукича по институту, достигший, по его словам, огромных высот в науках, а особенно в какой-то филологии.

Профессор очень гордился своим новым клетчатым пиджаком и время от времени привставал, тянулся коромыслом через стол, чтобы пожать лукичёву пятерню, потом поворачивал бороду к молодым и, сладостно щурясь, восклицал:

– Вот ведь счастье-то какое привалило, вот ведь как горько-то!

А Лукич подхватывал:

– Горько!

Нравилось ему глядеть, как его лобастый сынок Никодим привставал, отодвигал ляжкой стул и, заливаясь краснотой, бурчал молодой жене: «Давай-ка еще разок!».

В такие моменты Лукич раскатисто хохотал: любил, чёрт побери, когда всё вокруг него было мощно да выпукло!

Из Таганрога лишь один Семен на свадьбу и прикатил. Остальная родня не рискнула – накладно. Но это был уже не тот Семен, которого видел базовский люд лет пять-шесть назад на юбилее Лукича. Тот был гусар! Чуб того Семёна крутился стружкой и бойкая поволока искрилась в большущих глазах. Вылитый комиссар Катанья отплясывал тогда среди распаленных страстью партнерш и менял их, как перчатки. Не зря ведь Генка Воробьев, базовский электрик, приревновал его к своей супруге и хотел намылить шею, да забыл.

А нынешний Семён был тюха-матюха: что чуб, что глаза – всё стало много жиже. А когда он, крякнув от досады, попробовал было затянуть свою любимую – про парня с шахты, то дальше потряхивания чубом дело и не пошло. Налёг на водочку.

Кучно её стояло на столах и такое разноголовье, что когда Жуков принялся выискивать ту, которая при всей своей ядрености не даст ему утром сгинуть от похмелья, то понял, что занятие это бесполезное и опрокинул пару рюмашек из стоявшей возле холодца стеклянной матрешки, так напоминающей своими формами его грудастую супругу. Успел это сделать, пока Галка зачитывала молодым цветастую поздравлялку.

Когда же она уселась опять рядом, то прикладываться к рюмке стало опасно. Принялся поглядывать на гостей: так и валили они с поздравлялками к эстрадке, так и гудели мушиным роем, норовя обскакать друг дружку – Сытый ведь решил за один вечер всю свадьбу провернуть: на другой, мол, день гости будут как вареные раки.

И потому после града подарков на середину зала выскочила наряженная Веркой Сердючкой кладовщица рыбного склада с огромной грудью из двух кастрюлек, которые то и дело сползали с собственных грудей и которые хозяйке приходилось немедленно поправлять. Иногда поправлять кастрюльки ей помогала помощница – мужичонка в цыганском платке и в задранной до подмышек юбке. Иван сразу узнал в нём Генку Воробьева, но разоблачать его и кричать: «Давай, Воробей, не теряйся!» не стал. Он бы на генкином месте тоже своего не упустил!

Воробей с Веркой продавали гуся. Тот был большой-пребольшой и истекал жиром. Генка, как заправский официант, еще хотел и локоток держать на отлете, да чуть было не уронил поднос и больше тех глупостей не делал. Ходил веревочкой за Веркой, а та выказывала гостям то гусиное крыло, то ножку, а деньги от продажи совала в одну из кастрюлек на груди.

Иван купил за пару сотен кусок гусиной ноги, но когда вернулся от продавцов и шлёпнул тарелку на стол, то обнаружил, что рядом с женой посиживает какой-то незнакомый дедок с гладкой, как биллиардный шар, головой. Догадлив мужик на чужую кашу! И хотел было уже высказать деду претензию, но заметил на пиджаке у него дюжину орденов и медалей и решил пока не гнать лошадей: уселся по другую сторону от супруги. А дедушка, собака такой, ещё и сунулся тем временем к Галкиному уху и принялся ей что-то намурлыкивать.

Галка хихикала и нет-нет да игриво помахивала платочком. И что самое интересное, когда Иван налил себе полный фужер водки и тот фужер выпил, то жена и бровью не повела.

Жуков даже подобиделся на это и принялся смотреть на дедушку с большей неприязнью, а потом уже и со злостью! И злость эта бы достигла, чай, невиданных размеров, да иваново внимание отвлекло событие иного рода.

Верка Сердючка вдруг подскочила к Лукичу и, ухватив из его рук перевязанную розовой ленточкой небольшую картонку, крикнула, что есть мочи:

– Продается супер-пупер! Пятьсот рублей, кто больше?!

А так как таинственный пупер вручил Верке именно Вадим Лукич, то по залу прокатился все нарастающий гулок, потом раздалось:

– Тыщу!

То подал голос Христофор Ветошкин, тщедушный мужичок со странно сдвинутой к затылку головой. Волосы у него начинали расти чуть ли не с темечка и оттого башка казалась опрокинутой назад. Будто бы свысока глядел Христофор на остальной мир и больше, поди, от той петушиной стати, чем от диковинного имени, окрестил его базовский люд Колумбом. Колумб держал в центре города мебельный магазинчик и арендовал у базы часть склада, арендой был доволен, вот и решил подсуетиться: сунуть кузнецу его счастья барашка в бумажке.

Кто-то крикнул: «Полторы!», кто-то уже три тысячи помянул, но всех перекрыл толстенный бас:

– Десять!

– Кто это? Кто?! – раздалось со всех сторон.

– Я!

Из-за соседнего с Лукичом стола поднялся во весь свой исполинский рост Николай Степанович Кукин – Кука, как звали его на базе. Если пихать таких додиков, как Колумб, в шкуру Кукина, то не двое или трое тиснулось бы туда, а много больше. Раньше он работал на базе инженером, набрался у Лукича опыта и с его отеческого посыла завел магазин стройматериалов.

– Я! – повторил Кука и погрозил пальцем, ухватившей за рукав пиджака, худенькой жене.

Только Христофора и миллионом не испугаешь! Его исполосованная морщинами физиономия вроде бы даже разгладилась и стала ровной, как коленка. Настал его звёздный час, сейчас он размажет Куку!

– Пятнадцать! – хрястнул Колумб.

Молодец, одобрил Жуков! И даже рюмку выпил от волнения.

– Двадцать! – перекрыл галдеж бас Кукина.

Раздался грохот отодвигаемого стула – то поднялся Лукич. Истинный генерал он был в тот момент! И стать откуда-то взялась в его мешковатой фигуре, и силища! Он восторженно стиснул волосатый кулак и ткнул им в сыновнюю сторону: смотри, мол, чего люди вытворяют! Миллионы выложат, а за что? За то, что сам Сытый того пупера на торг выставил!

А Христофор, выкобениваясь, повел худеньким плечиком, пощупал, висевший на спинке стула пиджак, прикидывая толщину денежной пачечки в грудном кармане, и всадил гвоздя в мёртвую тишь:

– Двадцать пять!

Зал прямо ахнул. Забыв про дедушку-ухажера, Галка вцепилась в ванькин локоть: чем ответит Кука?

И тот ответил. Но, к всеобщему сожалению, не пятериком, как вроде бы уже повелось, а лишь парой тысчонок:

– Двадцать семь… – обронил побагровевший от жестокого боя Кука.

Тогда Колумб отер пот со лба рукавчиком водолазки и, поманив пальцем Верку Сердючку, шепнул ей что-то в распаренное от суеты ухо. Та громко объявила:

– Христофор Иваныч покурить желает, подумать!

И махнула прыщу на эстраде: давай, мол, музыку!

И прыщ дал. Откуда-то сверху, вминая свадебный галдеж в паркетины пола, так грянула настоящая Сердючка, так заалалакала, что даже Лукич не удержался: задергал ногами под столом, выказывая, что и он, черт возьми, не без лихости!

А в Колумбе теперь боролись два начала: и курить хотелось – унять волнение, и плясануть не терпелось! Победило последнее. Выскочив винтом на пестрый от танцующих пятак, он принялся выкаблучиваться. То ноги подогнет, чтобы выкинуть их тут же в разные стороны, то зад отклячит и пойдет, пойдет утенком мимо эстрады, то встанет, собака, мазнет ладошками по заволосью да и примется ими над темечком водить. Всё умел! Не мебель бы ему продавать, а ботинки из крокодиловой кожи: так и сяк товар выкажет.

Это Иван и хотел ему сказать, нацелился было вышагнуть на середину зала, да прыщ оборвал музыку.

– Ну, – взвизгнула Сердючка, – двадцать семь! Кто Куки не боится?!

И еще выше задрала над хохлатой башкой пупера. Даже кастрюльки звякнули под кофтой, сваливаясь к пупу, и на волю посыпались вырученные от продажи гуся сотенные бумажки, заегозили над паркетом, но хозяйка того и не заметила: тысячи будоражили пьяные умы.

– Тридцать! – отчаянно выкрикнул Колумб и будто бы даже много больше стал от собственной решимости.

И в тот же миг он стал неинтересен залу: тот ждал продолжения торга и потому выпучился на Куку.

Но Кука, этот славный ученик Сытого, своё дело знал туго: он вдруг нарочито громко охнул и, побеждённо опустив плечи, широко развел руки-лопаты в разные стороны: нету, мол, больше денег!.. А жена не удержалась и восторженно хихикнула при этом: и себя, мол, показали и денежки целыми остались!

И сразу же к Колумбу вернулась слава. Захлестнула его и понесла по кочкам народной любви. По радостному визгу и гуду. А Ирка, бухгалтерша, которую базовские бабы почему-то называли с*-кой, а мужики в отместку тем бабам за что-то её всё-таки уважали, подскочила к победителю и громко чмокнула, оставив розовую помадку на щеке.

Колумб же, приняв славу, как должное, выпростал из кармана пиджака денежную пачечку и, довольно щурясь, протянул Верке.

И вмиг в Колумбовых руках оказался заветный супер-пупер.

И тут он опять учудил: запрокинул горделиво башку ещё больше назад и, приладив коробочку на случившуюся площадку из лобешника и носа, нарезал таким макаром круг возле эстрадки.

Затем боднул воздух и, ловко сбросив пупера в растопыренные ладони, прошествовал к своему столу.

Но тут Жуков вцепился глазами в дедушку: тот, собака такая, опять приладил губы к Галкиному уху и чего-то горячо шептал в него.

И Жуков не выдержал! Ухватив жену за локоть, попытался было вытащить её из-за стола. Но та легко отпихнула руку и пересела к Катьке Воробьевой. И засмеялась еще! Видать, принялась рассказывать про бойкого деда, что отбился от невестиной родни и увлекся ладной гостьей.

Тогда Иван налил себе в рюмку из грудастой стекляшки и хотел было ту рюмку выпить, да на глаза опять попался Колумб. Тот на свадьбу закатился один, и так как стеречь его от винных искушений было некому, то изрядно выпил и сейчас тупо смотрел на покупку. Эва, мол, чего я наделал, говорил его взгляд, а зачем? Там, поди, ничего и нету...

А про свою славу он уже забыл. Миг, он миг и есть! Жаба ела Колумбову душу и никак не могла успокоиться. И добилась-таки своего: Колумб ухватил коробку и принялся её трясти возле уха, надеясь услышать хоть какой-нибудь шорох.

– Ладно, хоть ленточку не сорвал! – наконец громко заявил он и, покачиваясь, направился к лукичёву столу.

Что говорил он Сытому, Жуков не слышал, но хозяин вдруг вздыбился над столом. Попавшийся под руку графинчик завалился на бок и забулькал, выплёвывая на скатерть морс, да что было Сытому до того графинчика?! Он гневался. Всегда торчащие сивыми клочками волосы вдруг забыли свою клочковатость и взъерошились частоколом. Будто бы вырос Сытый в огромную фигурищу, рядом с которой Колумб казался жалкой ерундой!

– Вадик! – вскрикнула жена.

Он ведь для куражу мог и стол вместе со всем угощением перевернуть!

Но Колумб той шумной развязки ждать не стал: извернув ладошку корабликом, он презрительно оттопырил губы и что есть силы дунул в ладонь: вот, мол, тебе! Прищёлкнул туфлёй и пошагал прочь.

Тяпнет, поди, сейчас кофейку этажом ниже, приведёт голову в порядок и вернётся опять в ресторан. И усядется, как ни в чем не бывало рядом с Сытым. Тот примет. Ворон ворону глаз не выклюнет!

А Сытый, прощелыга такая, попыхтел маленько, успокаиваясь, потом сдернул с волосатой лапы золотые часы с такой же браслеткой и сунул под крышку коробки. И сразу обрел супер-пупер достойную цену, сразу убил наповал все колумбовы домыслы о свадебном розыгрыше.

То, что Сытый вывернется, Жуков знал. А как иначе? Не по лукичеву тогда будет! Всё предприятие уже под себя подмял, всё живое и мёртвое себе присвоил.

Ахинея это?! Нет, милые мои, не ахинея, не ванькина блажь!

Ведь ту базу все строили: и шофера, и грузчики. Каждый кирпичик свой счёт имеет. Помнит, собака, кто ему бока-то грел, да в нужное место тискал! И не двадцать лет та стройка шла, а Бог знает сколько – с пятидесятых годов. Лукич с Ванькой тогда ещё самокаты по Таганрогу гоняли и слыхом не слыхивали о далекой Сибири.

Теперь же все базовские акции в одних руках, в лукичевых. Иван-то знает! Увольнялся, к примеру, Серега Коновалов той зимой, нашёл, мол, работёнку понадёжней, так ему в конторе сразу же принялись каверзы чинить: то он должен, это. Пошел к Лукичу и мигом от него нужную закорючку получил – в обмен на свои акции. И еще сто путей у Сытого к тем бумагам было: база – предприятие торговое, а кто без корысти торгует? Вот и висит, стало быть, каждую минуту на директорском крючке.

И по крошечке, по щепоточке накурковал Лукич тех акций полный сейф. И вырос наш жук с медведя – стал хозяином базы! Только вот это-то в ивановой голове и не умещалось. Несправедливо – за копейку общий труд ухватить!

И другого он никак не мог понять, тут уж совсем спотыкался: они-то теперь кто? Работники Сытого? Хочу, выходит, с кашей съем, хочу в порошок сотру?!

И высказал то прошлой осенью земляку, нет, не напрямую, а намёками: Сытый не дурак: знает кошка чьё мясо съела! Но шеф те намёки сразу же отмел: чего, мол, тут неправильного? «Не я ли ту стройку вершил, не я ли её вот на этой шее доволакивал?». И похлопал ручищей по бычьему загривку.

– Вроде бы ты… – засомневался в своих суждениях Иван. – Но тебе ведь государственную зарплату платили, не бесплатно работал?

– Ну и что?! – не соглашался Лукич.

И почему-то принялся кипятиться. Он теперь часто кипятился и делал это громко и сердито: будто бы две пустые телеги катились по булыжнику.

И когда такой же спор случился месяц назад за новогодним столом, то в самый горячий момент в него встряла Галка:

– Балаболка! Опять ты за свою ахинею. Все умные люди у тебя воры! Только зудеть и умеешь! Оторвут вот башку, так узнаешь!

– За что? – изумился Иван. – Я же за правду стою, за справедливость!

– Во-во, Исусик нашелся, прости Господи! Учился бы в институтах, так давно бы уже с портфелем ходил. Письмо-то без ошибок писать не умеешь: где нос зачешется – там и точку ставишь!

– Дура! Ей про Якова, а она завякала… Если все за портфели схватятся – кто ложки-то делать будет? И причем здесь «Исусик»?

Но под кожу к Сытому больше не лез: чёрт с ним! Денег у того, как у зюзи грязи, да что толку? На тот свет с собой не возьмёшь.

* * *

– Давай-давай, – одобрил лукичеву проделку с часами Жуков, – втирай очки народу! А я пока выпью…

Вот она, грудастая-то бутылка! Только пустая она почему-то оказалась. Тогда Иван себе коньяку нальет, вон в ту скользкую рюмку.

И не заметил, как выпил её, потом еще одну… Сытый на гулянках только коньяк и глотает: от давления, говорит, помогает! А откуда у него давление?! Это у Ивана давление! Из-за Сытого, из-за его бабы: что ни осень – то новая шуба, что ни день – то новый мобильник. А Галка-то ведь тоже с глазами: всё видит.

И вдруг он встал, грохнул стулом и шагнул к столу Сытого. Сейчас он ему всё выложит! И не только про супера-пупера!

– Опять вывернулся, да-а?! – рявкнул. И тот последок, то вспученное хмелем и злостью жуковское «да-а?!» разом перекрыло свадебный галдеж и будто бы зависло над сизым от табачного дыма ресторанным потолком. Сейчас упадет оно, показалось Ивану и всех передавит. И пускай, пусть давит!

Нащупал взглядом среди множества лиц физиономию Сытого и бросил в нее:

– Жулик жулика обманул, да? Нагрел Колумба?

Физиономия уплыла куда-то вбок и вместо неё перед Иваном возникла другая, с ласковой усмешечкой над бородою: мурло, мол, ты, мурло, будто бы говорила она ему, напился, да и шалишь! И профессор укоризненно погрозил виновнику скандала пальчиком.

– Он же вор, твой Лукич, вор! – влепил в ту ласковую усмешечку Иван. – Был ведь когда-то шофером у него, знаю! Сто ковров перевозил в его хоромы, сто компьютеров!

И гулкий хохот раздался вокруг, какое-то злобное ржание и гыганье:

– Чего это они? – озирался Иван. И вспомнил почему-то Галку с её новогодним «Исусиком». И вдруг догадался: вот кто Христа-то в старые годы распял! Вот эти гады! Все, кто сейчас злобно ржёт и гыкает вокруг него. Они и Ваньку-то распнут!

И все лица в зале слились в одно: в большое и хохочущее рыло!

– И ты воруй! – орало оно. – Чего теряешься?!

И вдруг то звериное рыло рассыпалось по ресторанному приволью и из гулкого воздуха выткался дедушка, тот самый галкин ухажер, но почему-то побагровевший, как помидор, и выкрикивающий задиристо: «Так их, сынок, так! Крой по-дле-цов! Раздербанили Россиюшку!».

И еще чего-то выкрикнул он в иванову поддержку, да тот уже не слышал: кто-то ухватил его за рукав:

– Опять за свою ахинею?!

Откуда она взялась? Быстро бабы-то бегают!

– Почему ахинею?! Я же правду говорю! – обессилено выдохнул Жуков. – Чего он в супера-пупера свои часы толкает?!

И про жадность ещё хотел сказать, про алчность людскую. Про то, что украсть стало, как папироску выкурить. Нельзя так жить, нельзя! Себя сожрём! Не заметим, как от людей-то ничего не останется!

– Пошли домой! – тянула его за рукав жена. И будто бы винясь перед гостями, подначивала, как можно громче при этом: – Воруй, кто тебе не велит? Лопнешь ведь от зависти!

Вырвал рукав из бабьей пятерни.

– Вот кто не велит – совесть! – Сжал кулак и гулко ударил себя в грудь.

И понял: ничего ведь толком-то так и не сказал! Не дали…

И оказался вдруг на улице. Близилась полночь, с неба густо валил снег, так густо, что, казалось, вот-вот в нос залетит! Это хорошо, отметил Иван, когда снег-то на оконцовку свадьбы сыплет – к счастью! Со счастьем и на долото рыба удится.

Галка вышагивала рядом: подсунула ладошку под его руку и вышагивала. Довольна, поди, что мужик у неё послушный! Другой бы спорил, дрался, а Иван – нет, что ты, Иван спокойный! Но – до поры. Скажет ещё свою твёрдую букву. …И вспомнил вдруг краснолицего дедушку: «Молодец, старикан! Не испугался того рыла!». Но забыл вдруг про его подмогу и так больно стало на душе, так ревностно, что отпихнул жену от себя и приотстал на шажок.

Ревность-то ведь любого с толку сшибёт!..