Владимир СТЕФАНОВ. Постолы́

Документальный рассказ / На фото: Немцы на улице Красной. Центр Краснодара. 1942 г.

Я всегда был уверен, что, если и есть у меня хоть малейшая способность владеть словом, то досталась она мне от моей бабушки Веры Васильевны Рубан – по происхождению кубанской казачки, рожденной и прожившей большую часть своей жизни в небольшом приазовском хуторке Прорва (на кубанском наречии Прирва) ныне Славянского района Краснодарского края. В шестьдесят лет, когда дочь и двое сыновей разъехались по разным городам, пришлось ей освоить грамоту, чтобы не просить чужих людей под диктовку писать письма детям. И много лет ее весточки, написанные необычным, устремленным к небу почерком, делали нашу многочисленную родню родом, объединенным сопереживанием друг о друге.

Когда я отправился на учебу в Москву, писала бабуня и мне. Дедушка, Степан Яковлевич Рубан, к тому времени уже умер, она жила одна, и письма ее казались мне продолжением наших прежних разговоров, которые мы любили вести о жизни в старые времена, о родичах, разбросанных историей по всему миру; о хуторе – нашей малой родине, затерянной в приазовских плавнях; о тамошних грушах в кулак, о корове Зорьке, которая каждый год «приводила» по паре телят, о любимых цветах, переселившихся вместе с бабуней в ее новый ухоженный дворик…

Даже в те юные годы мне хватило ума осознать, что в этих письмах – простых и незатейливых – кроются какие-то глубинные смыслы, неподвластные пока моему разумению, но достойные серьезной словесности. Для себя бабушкины размышления я называл «стихотворениями в прозе», вскрывал и читал письма с трепетом, и аккуратно собирал их для «будущих времен». За время моего студенчества стопка конвертов, туго стянутая крест-накрест бечевкой, достигла ширины в две ладони. И я знал, что настанет время, и мудрость кубанской казачки, разгадавшей многие загадки земной жизни, я смогу донести людям. Но не случилось. Во время одного из переездов с квартиры на квартиру письма бесследно исчезли…

И все же одна чудесная история, рассказанная бабуней, сохранилась. Сохранилась вместе с родным для меня голосом рассказчицы. Это было в конце семидесятых. Я уже завершал учебу на журфаке, грезил радиожурналистикой и упросил своих однокашников из ГДР привезти мне кассетный магнитофон – тогда это чудо звукозаписывающей техники только-только появилось в обиходе. После возвращения с очередных каникул Норберта и Зигмара, моих добрых соседей по комнате в общежитии, новенький магнитофон немецкого производства был у меня в руках, и первое самое памятное для меня интервью я записал, как сейчас помню, теплым летним вечером, расположившись с бабуней на лавочке под старой грушей…

***

– Бабунечка, как-то давно-давно вы мне рассказывали историю про ваши постолы́[1]…

Бабубня с изумлением подняла глаза – не ожидала такого вопроса. Мол, диковинную технику разложил, а спрашиваешь – про постолы…

Но я-то хорошо знал, о чем спрашивал. Поняла через паузу и бабуня. И тихонечко, издалека начала.

– Когда в 42-м году немцы дошли до Кубани, Анатолий [средний сын бабушки 24-го года рождения, мой дядя] был еще дома, его год не призывали. На хуторе таких было много. И военкомат, чтобы уберечь малолеток от немцев, решил их эвакуировать.

Эвакопункт находился в станице Петровской, от Прорвы километров тридцать. И решили мы с Щербанькой [сватья бабушки] проводить хлопцев до места сбора. Вышли с хутора ра́ненько – я, Анатолий, Щербанька и ее племянник Илюшка. Идем вдоль ерика[2], а навстречу нам незнакомая женщина. Остановилась перед нами и говорит:

– Мамки ведут своих сынков. А плохо им будет…

И дальше пошла. А мне ее слова как нож в сердце! Откуда ты взялась, думаю? И к чему ты это ляпнула?

В Петровской хлопцев собралось много. Сошлись со всего района. Начальники, видно, уже торопились. По-быстрому их записали, посадили на подводы, и отправили колонну на Краснодар в сторону Варениковского парома. Мы с Щербанькой помахали своим на дорожку, да и пошли домой.

А через несколько дней дошел до хутора слух, что Варениковскую переправу бомбили. Да так, что от парома одни щепки остались. Ну, думаю, там и косточки наших детей разлетелись…

Но Бог миловал. До Краснодара они добрались. А там их собрали и в военное переодели, и винтовки дали, и в разведку послали. А их и сцапали немцы. Да в лагерь…

***

Время идет, а от Анатолия никаких вестей. Ни письма, ни записочки.

Как-то по осени я белила хату. И слышу, у ворот вроде зовет кто-то. Прислушалась – тихо. Продолжаю белить. И вдруг в дом заходит соседка Дуся и подает мне письмо, свернутое треугольником. Говорит, принес кто-то незнакомый и просил передать.

Разворачиваю я треугольник и вижу: письмо от Анатолия!

Пишет: «Люди за шестьсот километров приезжают и приходят к своим в лагерь. А вы за двести – и не можете ко мне прийти. Или я вам уже и не нужен?»

Я чуть не упала с табуретки. Ой, думаю, как же не нужен!

Анатолий писал уже не первый раз. Но почта при немцах не ходила, письма передавали ручно[3], через чужих людей, и не все они доходили. Мы и не знали, что хлопцы уже несколько месяцев были в лагере. И хлебнули там лиха – молодые, неокрепшие первыми умирали от голода и болезней…

Бабуня на какое-то время затихает. А потом спохватывается, будто только что прочитала письмо сына.

– Боже, что ж мне делать, куда бежать? Кинулась к Щербаньке – Анатолий же вместе с Илюшкой эвакуировался. Потом до Бондаренчихи Настеньки, у нее тоже эвакуированный. В общем, собралось нас четверо, и решили мы идти пешком в Краснодар.

А с чем идти? Там же ждет, что его подкормят, а у меня в доме на всю зиму полмешка ячменя. На нас с твоей мамкой [старшая дочь Полина, моя мама] и на двоих малых детей. Как хочешь, так и живи. И тут я вспомнила, что, когда летом ходила к сестре в Черноерковскую[4], видела у самой станицы большое пшеничное поле. Теперь-то оно убрано, значит, можно попробовать колоски собрать.

Вышла я в поле рано утром – идти до него километров двенадцать.  И надеюсь же, чтоб хоть что-то потеряно было…

Целый день собирала я колоски. Тут же и молотила, и перетирала, и веяла, чтоб лишнюю тяжесть домой не нести. Набрала целых два ведра чистого зерна. Дома пшеницу смолола на мельничке[5] и целую горку пирожков нажарила. Так уже радовалась, что сынка своего поддержу.

***

…Территория лагеря начиналась за дорогой. Огороженная. Он мне кричит:

– Мама!

А я не узнаю.

– Да это ж Анатолий! – говорит Щербанька.

А он одежду сменил – вместо военного костюм у кого-то выменял – и я его не узнаю.

– Пройдите, – говорит, – вокруг лагеря на другую сторону. И там бросите мне чего-нибудь, немножко.

Нашли мы это место. Кинула, вижу, вроде бы он подобрал, а вроде и не он. Темнело уже.

В сверток положила несколько яичек, пирожочки… А кто-то рядом и говорит:

– Зачем вы бросаете? Его же розгами будут бить!

За ними, оказывается, следили полицаи. И если кому-то из пленных перебрасывали еду, их, бедных, хватали и били розгами. Я от этого еще больше заболела… Потом, когда уж он домой вернулся, я спрашивала: били тебя? Нет, говорит.

А в тот раз он успел сказать, чтоб я подошла к колонне, когда их утром будут гнать на работу.

– Подальше от лагеря пройдите, там охранники не так лютуют. Вы сможете поближе ко мне подойти и снова передадите. Немножко.

И после этого быстро-быстро так пошел к баракам – бараки стояли на зерновых ссыпках.

Так я и приловчилась: утром поджидала его подальше от лагеря, быстро передавала ему поесть. А потом целый день караулила, когда их будут вести обратно. Чтоб хоть парой слов перекинуться, да еще чуть-чуть подкормить.

Как-то ко мне подошла женщина из местных – видит, что я целыми днями стою да прохаживаюсь у ее огорода.

– У вас тут кто-то есть? – спрашивает.

– Сын.

– Ну, заходите в дом, отдохните.

Так я, бывало, прилягу на лавочке и даже подремлю, потом поблагодарю хозяйку, выйду, да и еще раз повидаюсь с Анатолием на обратном пути. И уже вечером иду на квартиру.

И так дней пять хожу. Разделю все, что принесла, на небольшие порции, передам за несколько дней, и потом возвращаюсь домой на хутор.

Четыре раза ходила я в Краснодар. Под конец знала наперечет все хутора и станицы на своем пути. Оклунки[6] с едой были такими тяжелыми, что поднять их на плечо можно было только с чьей-то помощью. Поэтому шла без отдыха от одного хутора к другому. И только там, среди людей, могла опустить мешки на землю и передохнуть.

Пока погода была сухой и теплой, ходила без особого труда. Но потом зашли холода. Анатолий попросил принести фуфайку. Да и самой пришлось одеться потеплее. И ноша тяжелая. А тут дождь, и такой сильный! Вымокла вся до ниточки.

Бабуня прервала рассказ. Вздохнула.

– И откуда взялась та женщина – если она жива, дай Бог ей жить и жить! Хоть она меня в дом пустила…

Достала тонкий платочек, промокнула глаза.

– Иду через хуторок Ионовку, и куда ни постучу, везде отказ: у нас уже есть постояльцы, у нас есть, у нас есть…[7] Впереди станица, но до нее еще далеко! А я промокла, холодно. Сумки мои тоже намокли, отяжелели. И ночь надвигается…

Стучу в последний дом на краю хутора. А мне женский голос отвечает:

– Проходите дальше.

– Да куда ж дальше? – говорю. – Дальше – степь. Ну, впусти ты меня. Я хоть у порога примощусь, в закуточке. Не на улице ж мне ночевать. Под дождем.

– Ну, входите, – сжалилась хозяйка. – У меня, правда, сын болеет сильно…

Раньше в Ионовке этой я никогда не ночевала. За день от Славянска успевала дойти до станицы Мышастовки[8]. А тут дождь помешал, пришлось пережидать в дороге. Час, а то и два потеряла. До станицы не дошла, а в маленьком хуторе найти ночлег трудно.

Хозяйка пустила меня в хату. В комнате тепло, натоплено. Пацанчик больной лежит на лавке. Вижу, над плитою бечёвка натянута. Я вынула из сумок промокшее бельё, спрашиваю:

– Можно повесить просушить? Сыну несу в лагерь.

– Конечно, – говорит, – повесьте, посушите.

Достала ей из оклунка два пластованных шарана[9] и пару пирожков. Она так рада была!..

– Спать ложитесь прямо на печку, – посоветовала хозяйка.

А печка большая была, плита широкая. Уже остыла, но еще теплая. Так я так хорошо выспалась на той печке. И белье высушила. А как только засерелось на улице, собрала мешки, и быстрей в дорогу!

Вышла во двор, а там уже мороз, ледок образовался. Стала с хозяйкой поднимать оклунки на плечо, да поскользнулась, и так упала, что не знала, поднимусь ли. Но ничего, встала, взвалила мешки, и уже к вечеру была в Краснодаре. В городе жилье у меня было – еще в самый первый приход, когда нас было четверо, приютили нас пожилые люди. С тех пор к ним и ходила на постой.

***

В последний раз я пришла к Анатолию уже в январе 43-го. Помню, зима в тот год была лютая. Морозы за тридцать.

Хозяева квартиры меня тут же предупредили:

– Поторапливайтесь! Наши уже стоят у Энема[10]. Поговаривают, что немцы ваших сынков в Германию отправят.

Начала в лагерь ходить. Вижу, Анатолий совсем худой стал, осунулся, почернел. За неделю подкормила его немного, а когда прощались, сказала:

– Не жди меня больше, сынок. Идти по морозу тяжело, да и нести тебе уже нечего. Беги отсюда, как сможешь. У немцев загинешь обязательно, а так – может, Господь и поможет тебе выбраться…

Бабуня горестно вздохнула и перевела взгляд на мой магнитофон. Работающая кассета издавала едва заметный шум. Бабуня прислушалась, покачала головой, как мне показалось, от недоверия к технике, и продолжила:

– Перед тем, как идти мне в Краснодар в последний раз, я сама скроила и сшила себе постолы из кожи телочки-двухлетки, которую пришлось зарезать перед приходом немцев. И, наверное, кожа оказалась слишком мягкой, потому что я еще и до Краснодара не добралась, а уже заметила дырочки на своей обувке.

Каждый раз, возвращаясь из лагеря на квартиру, я замечала, что дырки становятся все больше и больше. Как же я буду идти домой? Сто пятьдесят километров! Да еще по такому морозу!

В последний вечер перед дорогой я пришла на квартиру поздно. Как всегда, сняла постолы в сенцах и стала собирать свои пожитки, чтобы утром – чуть рассветёт – двинуться в путь. Связала оклунки и тут же легла спать.

В тот день был сильный мороз в Краснодаре. А к ночи придавил так, что хозяйка решила свою собаку, которая жила на привязи во дворе, перевести на ночь из конуры в сени.

Рано утром я встала, быстро оделась и пошла в сени обуваться. Смотрю, а одного постола нет. Один стоит, прислоненный к стенке, а другого нет. Куда он мог деться, думаю? Заглянула во все углы – нет постола! Вижу, собака как-то виновато смотрит на меня со своей подстилки. И тут только я поняла, что не найду я свою обувку… В то время всем уже жилось голодно, и бедное животное не смогло устоять перед кожей, которая была даже не выделана, а всего лишь посолена.

Что ж мне теперь делать? Как без обуви по морозу добираться домой? Хозяйка тоже переполошилась, но чем тут поможешь? Жили в войну бедно, лишней обуви ни у кого не было. Потужили мы с нею над моей бедой, но делать нечего. Надо идти. Собрала хозяйка тряпьё, какое было у нее в доме, и я намотала тряпки на ногу. С тем и отправилась в путь.

Вышла во двор, а там мороз давит так, что все вокруг аж посерело от холода. Подошла к калитке, остановилась и думаю: что ж это будет со мной? Дойду я до дома, увижу своих детей?

 А в это время мимо двора по профилю[11] катится пустая арба[12], запряженная парой волов. Волы идут мерно, только пар из ноздрей. На передке сидит погонщик, закутался с головой в огромный кожу́х[13]. Я еще удивилась: и надо было ему выезжать в такую лихую погоду?

Арба проехала мимо, и я тоже вышла на профиль. Ступаю по мерзлой земле своим тряпочным постолом, а в голове одно: куда приведет меня эта дорожка?

Волы вроде как ускорили шаг, и арба стала заметно удаляться. Вдруг что-то темное выпало из нее на дорогу. Что это? – подумала я. – Или мне почудилось – арба-то совершенно пустая.

Подхожу ближе и глазам своим не верю: прямо передо мной на земле лежит пара постолов. Совсем новеньких! Когда опомнилась от изумления, подняла глаза, а арбы уже и след простыл. Соображаю, что ж мне с этим делать? Постолы мне, конечно, очень нужны, но они же чужие, потерянные? Смотрю в растерянности по сторонам и замечаю: стоит у ворот дома напротив чистенький такой, седенький старичок. В теплой добротной одежде, в шапке. Смотрит на меня ясным взором, и видно, прочитав в моих глазах немой вопрос, ласково говорит:

 – Вам нужно? Ну, берите…

*    *    *

Уже 3 февраля 43-го года Анатолий, живой, хоть и не очень здоровый, вернулся на Прорву в родной дом. Как и наказывала ему мама, бежал. Но не из лагеря. За несколько недель до освобождения Краснодара Красной армией, часть лагерной молодежи, которая была покрепче, немцы погрузили в вагоны и отправили в Германию. На станции Тимашевская эшелон на какое-то время остановился, тут дядя Толя и воспользовался своим шансом. Каким-то чудом выпрыгнул из вагона, и, хотя по нему стреляли, сумел укрыться за кучами сгруженного песка, и от преследования ушел.

Дома, конечно, побыл недолго. Как только в районе появились наши войска, ушел на фронт. Воевал достойно. За короткое время был удостоен двух орденов солдатской Славы. Получил бы, наверняка, и третий, если бы ни тяжелое ранение и потеря ноги. После войны Анатолий Степанович Рубан окончил финансовый институт и много лет трудился главным бухгалтером на предприятиях «Кубаньрыбакколхозсоюза».

…В 60-е годы, когда не стало дедушки, старшие дети перевезли бабуню из родного хутора поближе к себе в город Приморско-Ахтарск, где жили сами. Купили ей полдомика с небольшим двором. Во дворе посадила бабуня свои любимые вишни, в огороде каждый год выращивала картошку-американку, а перед домом по весне высаживала кубанскую экзотику – душистые олеандры.

Жила душа в душу с природой, в мире с соседями и в согласии с совестью. Не скажу, что была бабуня набожной. Но в ее светлой спаленке в святом углу всегда была икона Спасителя, под нею в рамочке – литография «Новый Аѳонъ», а у самого изголовья кровати, на тумбочке, стояла икона Николая Чудотворца…