Олег АШИХМИН. Киношники

Рассказ / Илл.: Художник Альберт Кириллов

Так оставьте ненужные споры,

Я себе уже всё доказал…

Сколько Савелий себя помнил, и в младших классах, и в старших, частенько, приходя вечером домой после тренировки, или после второй смены из школы, он в своей квартире, которая находилась в тихом центре маленького сибирского городка, заставал половину киностудии, где работал отец – сценарист и режиссёр документального кино Игорь Сергеевич Прохоров. Студия была небольшая, на дворе стояли брежневские застойные восьмидесятые, а потому всем жилось легко, спокойно, студийные все дружили, общались, вмести делали кино и гордились своей сопричастностью к большому и великому делу. В квартире Прохоровых киношники выпивали, курили, ели и беседовали за большим столом в гостиной; болтали о текущих киношных делах, без злобы и особого стеснения, чаще с юмором, на кухне, весьма остроумно критиковали дорогого Леонида Ильича и всю советскую власть; говорили и спорили об искусстве, всегда ставили пластинки, слушали «Битлов», джаз, Высоцкого, могли посмаковать классику, всегда на ура шли Моцарт, Штраус, фрагменты из балетов Чайковского, итальянская опера. Когда играла подходящая музыка, молодежь дурачилась и танцевала, а под медляки пары покачивались в легком тумане сизого табачного дыма. Иногда Савелий какую-нибудь парочку заставал в своей комнате…

– Старик, никому не слова, – говорил, подмигивая, кто-нибудь из друзей отца, пока его раскрасневшаяся дама быстро поправляла прическу и одергивала одежду.

Их квартира была неподалеку от киностудии и поэтому, когда появлялся повод, все шли в гости к его отцу. А поводов было множество: кто-то закончил писать сценарий и проставлялся, киногруппа явилась из долгой и дальней экспедиции, кто-то смонтировал и озвучил фильм, а кто-то сдал кино, наконец-то убрав все замечания цензоров… Кто-то собирался на кинофестиваль или вернулся с фестиваля с призом (или без приза), это было совершенно неважно, важно было, что все узнают фестивальные новости, сплетни и события из мира больших и малых киностудий, разбросанных на бескрайних просторах могучего и огромного Союза. Дни рождения, премии, отпуск, получка или аванс – тоже повод. Киношники любили выпить, тепло посидеть, любили это делать с шиком и все возможности для этого у них были: в СССР все творцы – скульпторы, писатели, художники, кинематографисты – получали просто космические деньги по советским меркам. Но загвоздка была в том, что люди, которые большой и шумной компанией могли пропить «Жигули», не могли попасть в ресторан, где были вечные «спецобслуживания», обкомовские и горкомовские брони. Поэтому киношники предпочитали гулять по старинке, у кого-то дома, а так как Савкин отец жил ближе всех и был, пожалуй, самый компанейский парень на киностудии, все шли к ним домой. Мама Савелия, интеллигентнейшая женщина, происходившая из сосланных в Сибирь дворян, к нескончаемым застольям относилась стоически, за что её любила и обожала вся киностудия:

– Игорь, жена твоя золотая, мудрая и терпеливая женщина, – говорили Савкиному отцу студийные дамы из проявочного цеха, монтажного и из бухгалтерии. Они не раз помогали Светлане, маме Савелия, накрывать столы, убирать их и ни разу не слышали ни слова упрёка или намека на раздражение. Бывало, что в квартире Прохоровых собиралось и двадцать, и тридцать человек, и всегда было сытно, вкусно, весело и пьяно.

Савелий любил друзей отца. Это были умнейшие мужики и крайне серьезные и уверенные в себе дамы. Все разбирались в живописи, в музыке, в литературе, прекрасно знали зарубежное кино. На карте Советского Союза не было уголка, где кто-то из них не был хотя бы проездом. Диксон, Игарка, Таймыр, Айхон, Певек, Сахалин, Камчатка, Курилы, Байкал, Самарканд, Кушка, Памир, Ангара, Шпицберген – множество малодоступных и незаезженных названий и мест возникали в разговорах бывалых кинопутешественников. Они, снимая своё кино, бывали и на Чукотке, где всё холодное лето кочевали по тундре с пастухами и огромными стадами олений, жили, ели, охотились с чукчами и привозили отснятый материал о практически последних первобытных людях, живущих в советской стране, а, может, и в мире. С рыбацкими артелями они ловили горбушу на Дальнем Востоке, откуда, помимо кассет с плёнкой, привезли несколько огромных алюминиевых фляг с икрой и вся киностудия ела, закусывала и приносила домой красную крупнозернистую икру, которую рыбаки передали в Сибирь от чистого сердца, а киногруппа за такое гостеприимство и радушие рыбакам, капитану и команде в день отъезда поставила два ящика водки, чем сильно удивила дальневосточников, так как в те времена водка была крайне дефицитным товаром и серьезным аргументом для решения любых вопросов. У рыбаков тоже водились деньги и чем-либо удивить их было трудно, но два ящика «Пшеничной» вызвали неподдельное уважение.

– Вот так запросто взять и поставить сорок бутылок жидкой валюты! Наши люди! – восхищались рыбаки широким жестом киношников, таких же простых, трудолюбивых и открытых парней, которые вместе с ними мужественно переносили все тяготы промысла: и собачий холод, и нескончаемые сырость и морозь, и пронизывающий ветер, и беспощадную качку, но при этом они еще умудрялись весело и задорно снимать кино, радоваться удачным планам, панорамам и портретам настоящих промысловиков, тонко шутить меж собой и без злобы, остроумно подкалывать рыбаков, которые дружно смеялись над шутками хорошо образованных, но слегка чудаковатых ребят.

– Отличные мужики, хоть и с придурью, но с такими можно идти в разведку, – соглашались с рыбаками и моряки, которые несколько недель жили и работали бок о бок вместе с киногруппой, – Очень хотелось бы посмотреть ваше кино про нас. Судя по тому, как вы работаете, фильм должен быть замечательный, – прощаясь в порту, сказал капитан, и все крепко обнялись и тепло попрощались.

Каждая командировка или экспедиция была как маленькая жизнь. За короткий период пролетали множество людей, судеб, портретов, событий, а потому это была уже профессиональная привычка – киношники со всеми сходились легко и прощались легко, тепло, по-доброму и обязательно с надеждой на новую встречу. И, как бы не было хорошо и душевно здесь и сейчас, надо было ехать дальше, лететь, плыть, спешить, преодолевать гигантские расстояния, неурядицы и превратности судьбы, так как впереди ждали новые картины, еще не известные истории, невероятные и лихо закрученные сюжеты, еще не пережитые эмоции и впечатления. Всё золото мира киношники ни за что бы не обменяли на свой кочевой образ жизни. Все они были неисправимые романтики, Джеки Лондоны и Хеменгуэи, которых беспощадно гнала вперед жажда жизни. Ведь, как известно, лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал…

 Савкин отец и его друзья с кинокамерами и штативами, кофрами и подкасетниками, «светом» и «звуком», с огромным количеством жестких кожаных сумок с объективами, фильтрами и аккумуляторами для камер, словно вьючные лошади, нагруженные киношной аппаратурой, вместе с альпинистами и геофизиками из полузакрытого НИИ, стоявшего неподалеку, всего в двух кварталах от киностудии, облазили весь Урал, Алтай и горы Киргизии. Несколько экспедиций были на Кавказ и в Крым. С археологами из Академии Наук они копались в песках Средней Азии, с геологами осваивали нефтяной Север Сибири, с военными моряками Тихоокеанского флота ходили в боевые походы на подводных лодках, снимали и своими глазами видели запуски ракет в казахстанских степях с Байконура. Они снимали хронику и делали фильмы о строительстве БАМа, запуске новых атомных станций, они видели мощь и масштаб великой страны и не понимали, почему эта самая страна, такая огромная и богатая, так плохо живёт – пустые полки в магазинах, дефицит, тоска и уныние в умах большинства людей. Более того, многие из них, в составе официальных делегаций бывали на съемках за границей и рассказы про ту, невероятную и, скорее всего, для него никогда недостижимую жизнь, Савелий любил больше всего. Все рассказы про загранку сводились либо к каким-то киношным хохмам и байкам, всегда связанных с полупьяными кинематографистами и их весёлыми и бесшабашными приключениями по ту сторону железного занавеса, либо чарующие истории о заграничном сказочном и чудесном мире, где всё комфортно, продуманно, достойно, необычно, а у нас либо плохо, либо через одно всем известное место.

Савелия с детства садили за стол со взрослыми, и поэтому он очень любил, когда к отцу приходили друзья. Он вырос за столом с киношниками, где переплетались допустимое пьянство, хулиганство и раздолбайство, и вместе с тем властвовали железная воля, доброта к людям и твердость характера. Здесь были житейские неурядицы и трагикомедии – истерики жён, ведь мужиков вечно не было дома, измены, разводы, алименты и при этом фанатичная верность и преданность профессии, тонкий юмор и злейшая, просто злющая сатира, правда и ложь… Слушая друзей отца, Савелий не всегда понимал, шутят они или рассказывают всерьёз, потому что они с улыбкой могли рассказать невероятную историю, которая была на самом деле, и наоборот, с серьёзными, каменными лицами гнать какую-нибудь чушь, разыгрывая друг друга.

Само собой, за столом переплетались и пересекались гусарское безрассудство и мудрость творцов, амбиции и умение проигрывать и уступать, убогая реальность и надежда на лучшие времена. Каждое застолье раздвигало Савкины горизонты и в географии, и в мировоззрении, и в понимании жизни. Он всегда с неподдельным интересом слушал то, что говорили друзья отца и то, как они говорили. Это были искрометные рассказы и истории с неожиданными поворотами сюжета, множеством описаний, яркими примерами, с невероятными деталями и подробностями. Полусонный, он не раз был свидетелем глубоких бесед, далеко за полночь, о поисках смыслов в кино, в творчестве и в жизни. Наблюдал, не все понимая, исповедальные монологи и шумные диалоги умнейших, образованных, начитанных, творческих и сильных людей с колоссальным жизненным опытом.

А какие тосты говорили киношники! Поэмы! Савка с интересом слушал любые их истории, разговоры и споры. Так было всегда, и, когда ему исполнилось шесть, и когда ему стукнуло восемнадцать. По сути, дома, за столом, Савелий Прохоров получил своё самое главное образование, точнее, даже не образование, а отношение к жизни. За отцовским столом сформировалось его мировоззрение. Он рос в среде и в атмосфере суперменов, суперлюдей, которые всё читали, многое видели своими глазами, везде бывали и обо всём имели своё мнение, часто не совпадавшее с общепринятым. В любой весёлой пирушке и непринужденной беседе чувствовалась мощь их интеллекта и сила характера.

Савелий с детства хотел быть таким же, как отец и его друзья, поэтому он всегда хорошо учился, много читал, занимался спортом, всегда делал только то, что любил, ну и пахал, как проклятый, если уж за что-то брался. В этом и была суть образования, воспитания и мировоззрения, которые с мудрого молчаливого согласия отца Савелию прививались за дружеским и всегда веселым столом.

Отец вообще воспитывал Савелия ненавязчиво. Как-то они вместе должны были поехать в Ялту, но у Прохорова-старшего появились неотложные дела и в Дом отдыха какого-то полувоенного министерства Савелий поехал с мамой. Они месяц провели в Крыму и по возвращении домой Савелий, ему на тот момент было лет десять, с порога задал отцу вопрос:

– Папа, как можно жить в Сибири, если есть Крым?

Из гостиной раздался дружный хохот – у Прохоровых, как всегда, были гости.

– Значит, понравилось на Черном море? – подмигнул отец.

– Очень, – улыбнулся загорелый Савелий.

– А видел, кто там отдыхает?

Савелий задумался. В его детской памяти всплыли лица серьезных мужчин, все они были директора заводов, фабрик, ученые, руководители закрытых НИИ и лабораторий, министерские чиновники, полковники и генералы с большими звездами на плечах, все с серьезными лицами, основательные, строгие и собранные даже на отдыхе; многие с молодыми красивыми дамами, которые тоже были со строгими взглядами и источали женственность, сдержанность и благородство, кое-кто из больших начальников к морю приехал с помощниками и референтами, и абсолютно все с водителями на «Волгах» с московскими номерами.

– Видел, – немного поразмыслив, сказал Савелий.

– Вот и учись сынок, зубарь. В жизни легких путей не бывает. Чтобы чего-то добиться, нужно упираться с молодых ногтей.

– Я знаю, – сказал Савелий. Отец потрепал его по волосам, затем обнял и поцеловал жену, и они все вместе пошли к столу, который и был накрыт по случаю возвращения семьи из отпуска. Савелий побежал со всеми здороваться, на ходу начал рассказывать про Крым, про кипарисы, персики, про море, про ароматы южных ночей, стол загудел и, всё стало как всегда, словно никто никуда не уезжал…

 Савелия никогда не выгоняли из-за стола, никогда не отправляли спать, о чём бы поддатые, но умные и образованные взрослые не говорили. Даже про то, как пьяный дядя Коля, легендарный кинооператор Николай Надеждин, который дважды был в командировках в Афганистане и снял в горах настоящий бой наших с моджахедами, с кровью, с мясом, развороченными телами, растерзанной и сожженной техникой, с разрывами мин и гранат. Тогда, кстати, вся киностудия несколько раз от первого до последнего кадра посмотрела отснятый материал Надеждина, и, только тогда все поняли, какой ужас творится в этой стране. После, правда, люди в серых костюмах все афганские банки с пленкой изъяли, а сотрудники киностудии написали объяснительные и подписали документы о неразглашении… Так вот, даже когда дядя Коля рассказывал про то, как на Кубе, в славном городе герое Гавана, он ходил к негритянкам в полуподпольный бордель, как голый с ними ночью купался в океане, а затем с ними же встречал рассвет под пальмами на набережной в центре Гаваны, Савелий слушал и загибался от хохота вместе со всеми, несмотря на то, что ему было всего девять лет.

Савелий любил истории дяди Коли. Дядя Коля всегда всё рассказывал смешно, даже про войну:

– Там тоже много веселого бывает. Война – это такая жизнь, просто другая. Может, когда-нибудь узнаешь, – сказал он как-то Савелию, когда тот начал расспрашивать про Афганистан.

Друзья отца все были сверхлюди, Савка в этом был уверен. У всех были разные судьбы, они все по-разному пришли в кинематограф, но все были безгранично преданы кино. Для этих людей если и было что-то святое в жизни, то это были кино и работа. Все они, кто-то раньше, кто-то позже, но обязательно закончили ВГИК. Для любого сибиряка, во все времена, иметь диплом московского вуза было большим достижением. А поступить и закончить институт, где конкурс был пятьдесят человек на место, это было сверхдостижение! Ну и путь, соответственно, у всех был не самым легким. Никто не поступал с первого раза. Тогда это было просто невозможно. Кто-то становился студентом ВГИКа со второго, кто-то с третьего, кто-то и с пятого раза. Все шли до конца. Сломаться или отказаться от мечты никто даже в мыслях не допускал. Все шли напролом и неудачи их только раззадоривали. Частенько за столом вспоминали Москву, любимый киноинститут, творческие мастерские, своих мастеров и наставников. Нередко за столом оказывались и те, кто закончил институт давно, и те, кто еще учился. Всегда тепло вспоминали вгиковские байки, известные истории про легендарных людей. Словно предания старины, из уст в уста, передавались от поколения к поколению эти рассказы.

За столом всегда весело все рассказывали про «угадайку». Это испытание прошли абсолютно все, кто поступил и закончил ВГИК. «Угадайка» – заключительное собеседование с теми немногими, кто выдержал все творческие экзамены по профессии, как правило, это было три-четыре тура, на которых вылетало девяносто пять процентов абитуриентов и тех, кто успешно сдал экзамены по школьной программе. До «угадайки» доходило из трехсот человек семь-восемь, а в мастерскую брали пять. Суть «угадайки» была в том, что комиссия в составе преподавателей ВГИКа и известных киношников, которых обожала и любила вся страна, известных режиссеров, актеров, в общей сложности человек шесть, задавали кандидатам в студенты вопросы. Например, могли попросить перечислить всех людей, находящихся в гостиной на картине Репина «Не ждали», или перечислить все фрукты на картине Кустодиева «Купчиха за чаем». Могли попросить сходу назвать десять произведений Льва Толстого или пять лучших фильмов Феллини, или поинтересоваться, в какие годы написал свои знаменитые балеты Чайковский, могли спросить годы жизни Шаляпина. Могли попросить напеть «Вальс цветов» Штрауса, или прочитать любимые стихотворения Лермонтова или Блока. Могли предложить сделать краткий разбор известного литературного или кинопроизведения, разобрать сюжетные линии, героев, могли попросить сыграть в качестве актёра кого-нибудь из только что перечисленных героев, или сыграть их же, но в другой интерпретации, с другим прочтением. Могли спросить, сколько залов в «Лувре» или в «Эрмитаже», сколько театров или концертных залов в Милане, сколько рассказов написал Чехов… Здесь не было правильных ответов. Невозможно помнить всех персонажей в картинах известных художников, или какие фрукты были написаны маслом в той или иной картине, невозможно знать, сколько залов в «Эрмитаже», и очень трудно сходу вспомнить названия стихов, рассказов или романов, пусть самых гениальных поэтов и писателей, когда ты находишься под «микроскопом» у столь внушительной комиссии творцов и преподавателей. Все эти вопросы будущим дипломированным кинематографистам задавались для того, чтобы посмотреть и понять, как человек ведет себя в стрессовых ситуациях, ведь кино – это постоянный стресс. Чтобы понять, какой у абитуриента общий уровень культуры, ведь для того, чтобы нести прекрасное людям, надо и самому немало знать и много в чем разбираться. Всегда важно, какое чувство юмора у кандидата, потому что можно удивить комиссию шуткой или попытаться выкрутиться, когда не знаешь точного ответа. Или просто попытаться угадать, поэтому и называлось собеседование «угадайка». Самое главное, никогда не сдаваться, барахтаться до последнего и люди это всегда оценят.

«Угадайка», возможно, была главным экзаменом. Все вопросы комиссия задавала исключительно с серьезными лицами, с трудом сдерживая улыбки и смех, потому что несмотря на всю жестокость экзамена, под натиском перекрестного «допроса», более опытным киношникам было всегда понятно, кто перед ними сидит, и потянет ли человек неподъемную ношу кинематографа. В кино ведь не только нужно быть умным, талантливым и начитанным, нужно быть еще и волевым, сильным человеком, готовым к любым испытаниям, которые тебе подкинет жизнь, обстоятельства или люди, которые работают вместе с тобой. А еще кино, как и все творческие профессии, это пять процентов таланта, а девяносто пять труда и здоровья. Ну и про удачу, конечно, никогда забывать не надо.

Самая крутая история про «угадайку» была у дяди Коли Надеждина. Савелий её даже в школе парням рассказывал.

Николай Надеждин уже несколько лет работал на киностудии ассистентом оператора, был во многих экспедициях, зарекомендовал себя «железным» человеком и отличным товарищем, за толковость ему матёрые операторы доверяли снимать какие-то эпизоды самостоятельно и очень быстро он вырос в классного специалиста и начал снимать сам. В тридцать лет он поехал поступать во ВГИК в первый раз. Не дошел даже до школьных экзаменов. На следующий год с блеском сдал все творческие экзамены, но получил два бала за сочинение. Год он занимался русским языком, и на третий раз дошел до «угадайки». Из опыта старших коллег по студии, и историй, которые он много раз слышал за столом у Прохоровых и за другими столами тоже, он знал, что к «угадайке» подготовиться невозможно. Вся жизнь является подготовкой к «угадайке»: чтение книг, походы в кино и в театры, работа, наблюдения за людьми, событиями и какими-то историями из жизни, всё это – подготовка к экзамену, где вопрос могут задать из любой области и необязательно из мира искусства.

– Коля, – напутствовали Надеждина на глазах у Савелия за столом у них дома, за пару дней до отъезда в Москву. – Если дойдешь до «угадайки», считай, что ты уже там, оператор ты от Бога, человек просто золото, главное, не цепеней, не замыкайся, не бойся показаться дураком, они там сто раз всё это уже видели, каждый год через них проходит куча талантливых ребят, главное, покажи им, какой ты человек. Мы ведь тебя знаем, как сильного, решительного мужика, вот и им постарайся это донести. Если загонят в угол, отшутись, выкрутись, главное, не растеряйся, там это нужно в первую очередь.

– Вот за это и выпьем, – сказал дядя Коля. Он был тронут, что столько людей за него переживают и желают ему успеха.

На «угадайке» всё как-то пошло не так. Из рассказов друзей Надеждин знал, что вопросы всегда тоже задают с юмором, с подковыркой, хоть и на полном серьезе. А здесь ему с порога сказали, что они его знают, знают, что он сложившийся оператор, его опыт и профессиональный и жизненный чувствуется по результатам всех экзаменов, и не взять они его не могут, поэтому зададут всего один вопрос, который их искренне интересует.

– Сколько лесенок на парадной лестнице в «Ла Скала»?

– Вы серьезно?

– Не ответите, поедите домой ни с чем. Нам важно, что бы вы ответили именно на этот вопрос, – сказал председатель комиссии Надеждину и просто пронзил его взглядом.

– И так недобро посмотрел на меня, я аж, глаза отвел, – рассказывал дядя Коля на кухне у Прохоровых, когда вернулся из Москвы.

– И что ты ответил? – с улыбкой поинтересовался отец Савелия.

– Да меня его этот тяжелый взгляд так разозлил, что я выпалил: вот, говорю, идите и посчитайте, если вам это интересно, а мне поступить надо, закончить, высшую категорию получить надо, деньги уже два дня как кончились, а мне еще из этой вашей Москвы как-то домой вернуться надо. Поэтому, если берете, то берите, а дурацкие вопросы оставьте для молодых.

Весь стол и все, кто были на кухне, слегка прифигели.

– Прямо так и сказал? – не поверил Прохоров.

– Прямо так и сказал, – вздохнул Надеждин. – Пожалел, конечно сразу об этом… А потом, глаза поднимаю, смотрю, председатель улыбается, вся комиссия тоже с улыбкой на меня смотрит. Ну, я, понятно, извинился, а мне говорят: вы зачислены, желаем удачи. Мне бы обрадоваться, а я думаю, разыгрывают, в общем, всё как-то неловко получилось. Я в общагу к ребятам сбегал, денег занял, купил три бутылки «Белого Аиста», еще раз пришел, уже по-нормальному извинился. Короче, я теперь студент заочного отделения операторского факультета Всесоюзного Государственного Института Кинематографии!

– Звучит как тост. Ну, Коля, за тебя, – сказал отец Савелия, стол зашумел, выпил и всё пошло в привычном русле. Снова начали вспоминать ВГИК, «угадайку», своих мастеров...

Как правило, для друзей Савкиного отца, как и для самого Прохорова старшего, киношное образование было вторым. Все закончили в юности свои институты и университеты, кто был инженером, кто врачом, кто геологом, все по нескольку лет отработали по своим специальностям и, в общем-то, были состоявшимися людьми, но любовь к кино победила. Еще были те, кто совсем молодыми, не имея никакой профессии, случайно пришли на киностудию ассистентами и кино затянуло: интересная работа, командировки, экспедиции по всей стране, профессиональный опыт, несколько попыток поступить на заочку во ВГИК, поступление, окончание и, наконец, самостоятельная работа. Кто-то начинал с телевидения и, добившись там определенных высот, уходил в хронику и документальное кино, где через несколько лет начинались попытки поступить во ВГИК и далее по накатанной: попытки, поступление, окончание и начало полноценной работы, бескомпромиссного и тотального творчества.

 Савкин отец сначала закончил журфак, потом столичный Литинститут и, будучи уже штатным сценаристом, имея за плечами с десяток картин, начал параллельно со сценариями работать сначала помощником режиссёра, а затем и сам стал режиссером, закончив при ВГИКе Высшие режиссерские курсы. Он всегда мечтал работать самостоятельно: от замысла в голове и сценария на бумаге до съемочного процесса и окончательного монтажа. И Савкин отец, и его друзья всего добивались сами, и полноценно проживали свою жизнь, в отличие от московских мажоров, которые по папиным или дедушкиным стопам поступали во ВГИК в семнадцать лет, с горем пополам его заканчивали, шли на московские киностудии и бегали великим за минералкой да за водкой, так и не начав снимать и никем не став. Они проживали не свою, чужую жизнь, и именно из-за таких сынков и внучков, которых брали во ВГИК по блату и за фамилию, настоящим киношникам по духу и по сути, с первого раза было не поступить. Но это был тоже своего рода тест и часть профессии. Те, кто бросал и ломался, значит, кино было не для них. А тем, кто несмотря ни на что шел за мечтой, кино открывало все двери и давало потрясающие возможности в жизни.

Друзья отца объехали полмира, бывали даже в таких местах, где до них не ступала нога человека, они имели представление об очень редких и уникальных вещах и событиях, которые были недоступным другим, их кругозор и компетентность потрясали даже людей бывалых, ну и упакованы они были будь здоров.

Все мэтры киностудии ездили на «Волгах». В восьмидесятые Волга «ГАЗ 2410» была пределом мечтания советского человека. Поэтому многие даже и не мечтали, а киношники на них ездили. Власть любила своих придворных живописцев, поэтому и позволяла иметь то, что другим и не снилось. «Волги» нежного цвета «кофе с молоком», белые, бордовые, голубые, бирюзовые и сиреневые стройным рядом красовались на студийной стоянке. Ездить на черных «Волгах» считалось дурным тоном. Творцы интуитивно дистанцировались от чиновников и номенклатуры. Никто из матёрых режиссеров, операторов, сценаристов и редакторов не хотел, чтобы его отождествляли с партийным руководством. Это было не диссидентство, а, скорее, протест против серой, бесцветной и убогой бытовой жизни в великой стране. Талантливая молодежь, глядя на мэтров, тоже мечтала о «Волгах», но пока водила разноцветные «Жигули». Быть хозяином копеечки, троечки или шестёрочки в Союзе в начале восьмидесятых – это тоже был полукосмический уровень. Все студийные жили в хороших квартирах, зимой ходили в дорогих дубленках, могли достать и купить любой дефицит, так как связи были повсюду.  Кто хотел, имел дачи с кабинетами, творческими мастерскими, библиотеками и каминами. Одним словом, все, кто делал кино, имели всё, о чем мог мечтать советский человек.

Савелий много раз был свидетелем, как отец с друзьями скидывались на свои застолья. Если народу было много, то по красненькой, по червонцу. Если мало, то могли и по четвертаку. С женщин никогда ничего не брали. Каждый из студийных тузов мог спокойно засадить двадцать пять рублей за вечер и на утро об этом даже не подумать и не вспомнить, и это при условии, что в стране инженер получал всего сто десять рублей в месяц!

Бывало, что скидывались еще на студии, и те, кто помоложе, ехали на рынок, по магазинам, за продуктами и водкой. Стол у киношников всегда ломился, и Савелий с удовольствием и теплотой вспоминал все праздники и застолья, которые были у него дома, особенно в голодные девяностые, когда вдруг, вмиг, всё пропало.

Савелий рос в обычном дворе, среди обычных парней. Раньше было принято что-то собирать, точнее, коллекционировать. Ребята во дворе собирали кто монеты, кто значки, кто календари и открытки. Савелий, будучи еще первоклассником, начал «копить» марки. Сначала, как многие, собирал технику, животных, спорт. Марок становилось всё больше. Савелий любил разложить всю свою коллекцию красиво на полу, на ковре, с удовольствием менял почтовые марки местами, делал разные сочетания и композиции из них, за этим занятием он мог проводить и час, и два, и три…

Однажды в комнату зашел отец:

– Ух ты… Неожиданно, – сказал он. – А я вот думаю, что ты там притих, – Шикарная коллекция, – улыбнулся отец.

– Это только начало, – хвастливо заявил Савелий и тоже заулыбался. В этот раз он особенно удачно разложил свои марки и был очень доволен, что отец их увидел именно сейчас, и они ему понравилось.

Отец присел рядом. С интересом осмотрел всю «экспозицию», подумал, многозначительно помолчал, и, хитро прищурившись, предложил:

– А давай вместе будем собирать живопись. Марки с картинами великих художников.

Савелий сразу же согласился. Они с отцом начали вместе ходить в магазин «Филателия», покупать новенькие, только отпечатанные наборы марок с картинами Репина, Сурикова, Кончаловского, Федотова, художника с необычной для Савелия фамилией – Петрова-Водкина. Отец о каждой марке, как о картине подробно рассказывал, объяснял, на что нужно в той или иной «работе» обратить внимание, в чем её уникальность или художественная ценность. После того, как основные русские живописцы были собраны, Савелий с отцом начали охотиться за наборами марок с картинами зарубежных мастеров: Дюрера, Веласкеса, Рубенса, Рембрандта. Больше всего Савелию нравились французы: Моне, Ренуар, Сезанн, Гоген, Ван Гог… Он в семь лет не мог внятно сформулировать, почему ему нравятся именно импрессионисты, но отец это отлично понимал и мог запросто объяснить. Ребенка тянет к цвету, свету и ярким эмоциям. Старые европейские мастера рисовали картины в мастерских при свете свечей, поэтому они темноваты и сложны для восприятия ребенка. А молодые французы писали на пленэрах, с натуры, где было буйство цветов и красок, при свете солнца, поэтому их картины так привлекательны и оставляют такие яркие эмоции и светлое впечатление.

Про иностранцев Савке отец тоже рассказывал подробно, и к концу первого класса Савелий, глядя на любую марку, сходу мог сказать название картины, рассказать про её особенности, ну и самые забористые истории из жизни её автора, мог рассказать тоже.

Это был отдельный аттракцион, когда посреди веселья, перекрикивая шумный стол, отец громко говорил Савелию:

– Неси альбом с марками!

Савка с удовольствием приносил, садился поудобней и, перелистывая альбом страницу за страницей, рассказывал практически всю историю мировой и русской живописи…

Пьяные трезвели на глазах! Киношники округляли глаза, вскидывали брови, замирали, в оцепенении слушали каждое Савкино слово, а затем безмолвно, с восторгом и с восхищением смотрели то на Савку, то на его отца, то друг на друга. Это было мощно и невероятно. Отец в такие моменты гордился сыном. Студийные были в ауте. Это не укладывалось в голове, Савкины познания в живописи были просто нокаутом. Никто не мог остаться равнодушным, когда своими ушами слышали, как худенький семилетний белобрысый мальчик на уровне университетского профессора «читает» лекцию по истории искусства! Савка со всеми необходимыми интонациями «лектора» рассказывал о морских пейзажах Айвазовского, Айвозяна по рождению, объяснял символизм Петрова-Водкина, мастерски раскладывал на детали и объяснял образы на групповых портретах Репина и Сурикова, на полном серьезе критиковал соцреализм советских художников, восхищался импрессионистами… В первый раз – это был фурор, а затем стало хорошей традицией, благодаря которой Савка начал разбираться в живописи. Когда подрос, стал собирать картины, а когда разбогател, открыл галерею. Но это было потом, а тогда, в семь лет, за весёлым столом, мудрость, хитрость и дальновидность отца дали Савке дополнительные шансы в жизни.

Марки были началом. Со временем он разобрался и в литературе, и в музыке, и в кино. Марки подтолкнули его к тому, что он начал читать про художников, изучать их биографии, эпохи, в которых они творили. Чтение стало неотъемлемой частью жизни и – пошло-поехало, школьное образование дополнялось самообразованием, а весёлый полупьяный стол отцовских друзей всё это цементировал и формировал образ мышления.

Разбираясь самостоятельно в творчестве величайших умов, лучших перьев и выдающихся кистей разных эпох, Савка к десяти годам уже наравне со взрослыми мог поддерживать споры и обсуждения некоторых творческих процессов и явлений. Например, однажды он поразил всех, заявив, что его любимый художник Гоген.

– Ну, а чем же тебе не угодили Сезанн или Ренуар, например? – в шутку поинтересовался отец.

– А тем, что Гоген был богат, но оставил всё и уехал на Таити, жил в нищете, много писал и стал выдающимся художником.

– Ну, это все знают, – слегка разочарованно сказал отец.

– А вы знали, что Гоген королевских кровей? Его бабушка была членом королевской семьи Перу, между прочим, а жена датской принцессой, дочерью датского короля. А его дети особами королевской семьи. А еще он всю юность провел моряком на торговых судах и обошел полмира, видел много стран, почти всю Южную Америку, Европу и Африку. Вот откуда у него такие насыщенные цвета в картинах, он родился и жил в ярких красках и солнечном свете. Все знали, что он голубых кровей, но он дворцу предпочел путешествия. И когда он уезжал из Парижа, будучи богатым буржуа, он уезжал от пошлости, серости и зашоренности. Он тянулся к первозданному, чистому цвету и свету, к первозданной природе и полудиким людям Таити. Да, цена была велика, он оставил семью, сытую жизнь, богатство, комфорт, но пошел за мечтой. Он умер больной и в нищете, но это, я считаю, поистине великая биография великого художника.

Отец улыбнулся. Савка окинул стол и увидел, что все тоже улыбаются. Улыбаются с одобрением. Он еще этого не понимал, но на этот раз одобрение вызвали не его «хрестоматийные» знания, а то, что все сидящие в этой комнате, за этим столом, ни секунды бы не задумались и не засомневались бы, а точно так же оставили бы сытую и спокойную жизнь и пошли бы за мечтой. Впрочем, они все так и сделали и этот десятилетний парнишка, которого они все знали с пеленок, впервые, но очень внятно подал свой голос, присягнув на верность, может, и не кино, но чему-то настоящему, то, что он полюбит, и за этим пойдет до конца. Как и они в свое время.

Савку на киностудии любили. Не только из-за гостеприимного дома его отца, но и потому, что Савка был участником многих поездок, экспедиций и командировок. Отец, когда это было возможно, всегда брал его с собой.

Пока Савелий был совсем маленький, отец возил его на съемки только по городу и только туда, где ему могло быть интересно, например, в зоопарк, или на Новый год в кукольный театр. И там, и там Савелий был просто счастлив, взрослые давали погладить медведя или маленького льва. Давали подержать на руках змею или черепаху, катали на лошадях и на ослике. В кукольном театре детский спектакль он смотрел не из зала, чувствуя свою значимость, а со стороны кулис и видел, как забавно кривляются взрослые друг перед другом, шутят на грани фола, друг друга раскалывают, пытаясь рассмешить, и даже выпивают и смачно закусывают, а тем временем спектакль идет своим чередом и, увлеченная детвора, глядя на маленьких кукол, даже не представляет, что творится за ширмой, какой спектакль идет по другую сторону зрительного зала. Тогда Савелий этого, конечно, не осознавал, но со временем до него дошло, что поездки с отцом ему не только расширяли кругозор и давали представление о том, как устроена жизнь, но и показывали её изнанку, а от этого картина мира становилась только более полной, более понятной и без иллюзий…

Однажды отец взял его на съемки в цирк и это был замечательный и знаменательный день в жизни юного Савелия Прохорова. В цирк приехали утром, пока взрослые разгружались, ставили свет, разматывали свои бесконечные провода и готовились к съемке, Савелий смотрел репетицию. Он видел, как артисты цирка сосредоточенно и упорно работали, оттачивая своё мастерство, раз за разом, возвращаясь к тому месту или элементу, который не получался.

Жонглеры и гимнасты покорили Савелия своей решительностью, настойчивостью и трудолюбием. Они возвращались к провальному месту в десятый, в тридцатый, в сотый раз, затем элемент начинал получаться, они его закрепляли и оттачивали до автоматизма. Всё, где было тонко и могло порваться, они закрепляли и оттачивали, и так раз за разом, раз за разом, пока не смогли бы сделать трюк с закрытыми глазами.

Потом на репетицию вышли звери с дрессировщиками, и это тоже стало замечательным представлением, не хуже чем со зрителями. В конце вышли клоуны и так же серьезно и собрано прогнали все свои трюки, прыжки, сальто, фляки, запланированные падения и приземления. Всё было как в настоящей программе, только без громких аплодисментов и смеха в зале. По сути, Савелий в одиночку посмотрел целое представление, и он оценил не только трудолюбие циркачей, но и атмосферу, в которой они репетировали. Все было серьезно, собрано, но по-доброму, по-семейному, с улыбками, с шутками и похвалой, когда у кого-то что-то, наконец-то, начинало получаться.

Савелий на всё происходящее смотрел словно завороженный и когда вдруг в манеже происходило что-то необычное, он хлопал в ладоши, восклицал и даже вскакивал с места. Циркачи улыбались, подмигивал, а некоторые полушутя, полусерьезно даже кланялись ему и были рады одобрению маленького зрителя. Савелий мгновенно влюбился в дружелюбную и волшебную атмосферу цирка, и подумалось ему, что его отец и все его друзья киношники работают примерно так же, тяжело, ответственно и собрано, но всегда по-доброму, с юмором, с хохмами, с уважением к таланту и мастерству. Это возможно только тогда, когда ты занимаешься любимым делом и Савелий, сидя в цирке, помечтал, что когда придет его время, он обязательно выберет только то, что ему по душе.

В цирке Савелий провел весь день. Вечером было представление. Зрительный зал полон. Громко играл оркестр, светили разноцветные прожектора, публика неистово аплодировала и восхищалась сложнейшими номерами, под куполом цирка витала атмосфера праздника и счастья, все было весело и непринужденно и Савелий поразился, с какой легкостью циркачи отработали все свои номера, хотя утром он видел, как тяжело над некоторыми элементами артисты работали и сколько они ошибались.

– В этом, сынок, и заключается профессионализм, – объяснял Савелию отец, когда он по дороге домой выслушал размышления сына. – Чтобы ярко и хорошо выступать, нужно много тренироваться и тяжело трудиться. Не было бы праздника, если бы артисты постоянно ошибались и срывали свои номера. А так все прошло на одном дыхании, без неловкости и заминок, программа пролетела, люди, пришедшие в цирк, остались счастливы и довольны, но за всем этим лежит колоссальный труд. У нас в кино точно так же. Фильм на экране может идти десять минут, но за ним стоит труд доброй сотни человек, которые горячо любят свое дело и отдаются ему полностью.

Савелий запомнил тот день.

Кроме цирка, зоопарка и прочих детских радостей, отец брал Савелия и на съемки посерьезней. Например, они как-то были на большом заводе: цеха, станки, множество людей, конвейер, склады, всё было интересно и увлекательно. Был Савелий с отцом и в воинских частях, и на городских стройках, несколько раз летал над городом на вертолетах. Савелий, даже будучи дошкольником, понимал, что с отцом он видит намного больше, чем ребятишки из его детского сада.

Когда пошел в школу, он частенько приводил на киностудию ребят из класса, им везде были рады, монтажницы всегда угощали чаем, операторы и осветители большого павильона с удовольствием для Савелия и его друзей зажигали большой свет, звукачи в своих тонстудиях ставили для них громко классную музыку, ну а гвоздем программы всегда был просмотровый зал, где для Савелия и компании заряжали фильмы, которые производились на киностудии. Нередко детвора умирала со смеху, когда где-нибудь в зоопарке, на балете, на городской улице или в массовке на экране появлялся Савелий. Отец его снимал во всех своих фильмах, точнее, в тех, где Савка был с ним на съемках, ну, и где это было уместно.

Всё раннее детство Савка провёл с отцом и был с ним везде, как хвостик. А когда Савелий подрос, примерно класса со второго, отец начал его брать в экспедиции и в командировки. Вот тут-то для Савелия открылся новый мир: большие расстояния, переезды, перелеты, вокзалы, аэродромы, поезда, самолёты, они забирались в такие места, которые и не сразу-то можно было найти на карте. Как-то так получалось, что много съемок было вдали от цивилизации, в таких местах, куда нужно было добираться вертолетами, вездеходами или по воде.

Первая экспедиция была на Байкал. Савка помогал из вертолета разгружать аппаратуру, затем ставил палатки. Когда лагерь был готов, вместе со всеми пошел за дровами и помогал готовить еду. Если взрослые уходили на съемки, Савка оставался на хозяйстве, охранял лагерь, поддерживал костер, натаскивал дров, чтобы на вечер хватило. Трудолюбивый и улыбчивый мальчишка сразу вписался в киногруппу и с ним все обращались как с равным, несмотря на то, что ему всего было восемь лет.

Были дни, когда взрослые не снимали, и тогда Савелий с отцом ловил рыбу, ставил сети, сам на резиновой лодке ездил их проверять. Ох, и холодный же был Байкал!.. Из той экспедиции Савелий привез на память фотографию: солнечный день, он по колено стоит в Байкале, смеётся и ёжится от холода, а рядом с ним плавает ледяная глыба размером с диван, а на дворе, между прочим, был конец июля! Суров и красив Байкал, как и вся сибирская природа.

Этим же летом у отца были съемки на Алтае. Снимали фильм о туристах и путешественниках, которые на огромных надувных плотах и таких же огромных надувных катамаранах сплавлялись по горным рекам. Высшим пилотажем у них считалось за лето пройти от истоков горной речушки до огромной полноводной реки, а по ней уже дойти до самого океана. Похвастать такими маршрутами в той компании могли немногие, хотя у некоторых жилистых и подкаченных старцев за плечами было по тридцать лет сплавов. Путешественников было около двадцати человек разного возраста, среди них – студенты и академики, но все исключительно мужчины. Женщин в такие опасные путешествия не брали, слишком бурными и порожистыми были шумные горные реки.

Днём туристы и киношники сплавлялись, ближе к вечеру искали место стоянки, разгружались, вытаскивали плоты и катамараны на берег, затем кто-то готовил еду, кто-то шел за дровами, кто-то разбивал лагерь и ставил палатки, кто-то ловил рыбу и ставил сети, киношники со всей осторожностью снимали свою драгоценную аппаратуру с плотов, искали место под навесы и палатки, обустраивались, перезаряжались, прятали отснятые кассеты и готовились к следующему съемочному дню.

Савелий был счастлив и горд оказаться частью этой всегда веселой и доброжелательной суеты. Все шутили, смеялись, подкалывали друг друга, с легкостью брались за самую тяжелую работу, старались друг другу помочь, подсобить, а потому и Савелий с радостью выполнял любую просьбу, без лишних вопросов хватался за любую работу, тоже спешил всем помочь, проявить смекалку. К концу экспедиции он уже обладал навыками матерого туриста, который с ножом, с коробком спичек, с леской и крючком не пропал бы нигде. Везде бы смог поставить шалаш, поймать рыбу и приготовить её.

 В той экспедиции разбить лагерь и закончить все хозяйственные дела успевали дотемна, затем все садились вокруг костра, не торопясь ужинали, весело выпивали, травили байки, анекдоты. Сильно уставшие за день уходили, у кого силенки были, оставались поболтать у костра. Обязательно появлялась гитара, и по очереди киношники и туристы пели песни, какие-то хором, а какие-то слушали в тишине – о глубоком, о главном, о сокровенном. Только потрескивание костра да всплеск рыбьего хвоста в воде нарушали магию голоса, стихов и мелодии.

Бывало, что засиживались до рассвета. Все знали, что впереди ждет тяжелый день, но если уж у костра посиделки затягивались, то они стоили этого. И туристы, и киношники были те еще романтики, и не сидели бы они в кромешной тьме у костра на камнях и валунах возле горной реки, если бы их в жизни интересовало что-то другое. Оказаться на лоне полудикой природы в компании сильных и настоящих людей, у костра с гитарой, где всё пропитано красотами природы, человеческой добротой и крепкой мужской дружбой – это ли не счастье?!. Такие мгновения западают в душу и греют всю оставшуюся жизнь.

Савелий как ни пытался хотя бы раз встретить рассвет, так и не смог. К двум часам ночи сон и усталость наваливались мгновенно, и сил едва-едва хватало, чтобы добраться до палатки и залезть в спальник. Каждый вечер взрослые Савелия подначивали, рассказывали о красоте чудесных рассветов и невероятных восходах солнца над горами и рекой, Савелий хорохорился, обещал, что сегодня точно останется у костра до утра, но всё заканчивалось примерно в одно и то же время. Савелий молча вставал с какого-нибудь рюкзака или бревна и молча уходил спать. И правильно делал, потому что независимо от того, как и чем закончился день минувший, подъем для всех без исключения был в шесть. Быстрый завтрак, сборы, погрузка и в начале восьмого весь караван плотов и катамаранов отправлялся по маршруту. И там, где не хватало течения, приходилось грести вёслами, грести и выгребать с мелей или из водных воронок, монотонно и тяжело работать руками по несколько часов подряд. Иной раз тихая вода, или малая, как её называли опытные путешественники, растягивалась на десятки километров, и маслать вёслами приходилось добрых полдня, пока река вновь не становилась полноводной, быстрой, порожистой, вновь опасной. И снова плоты и катамараны поджидали бурные перекаты, огромные валуны, вспенивающие вокруг себя воду, высокие пороги.

Поэтому после такой физкультуры далеко не у всех возникало желание вечером задержаться у костра и под песни и байки встречать рассвет. Но бывали относительно спокойные дни, и вот тогда вечера были долгие, весёлые и ужин плавно перетекал в завтрак под невероятные картины восхода солнца над Алтайскими горами. Еще бывало, что на особо сложных участках, умаявшись за день после тяжелого перехода, на какой-нибудь живописной стоянке караван проводил на отдыхе и два, и три дня, и вот тогда по-настоящему было весело, хохот у костра не смолкал до самого утра.

Киношники нигде не отбивались от коллектива. Это был закон всех киногрупп, жить по распорядку и укладу туристов, альпинистов, геологов, рыбаков, егерей, военных или любых других людей, с которыми они были в экспедициях и снимали кино. Вся киногруппа: оператор, его ассистент, осветитель, звукач, отец Савелия и сам Савелий, гребли вместе со всеми, если караван заходил на малую воду, при разгрузке таскали не только свои вещи и аппаратуру, но и рюкзаки и баулы всей экспедиции, наравне со всеми, когда наступала их очередь, заходили на дежурство по кухне, готовили, накрывали, затем мыли посуду в холодной горной реке, помогали ставить или сниматься с лагеря. Вместе со всеми на верёвках по суше тащили плоты и катамараны, когда мели были затяжные и нагруженные катамараны и плоты в воде давали такую осадку, что просто стояли на камнях, царапая дно, Одним словом, киношники были частью команды, но при этом они умудрялись еще и снимать, делать свою основную и главную работу.

Они снимали экспедицию с берега, когда караван проходил мимо них на фоне красивейших гор, каньонов, бордовых закатов и розовых рассветов, снимали с катамаранов, когда те перепрыгивали пороги или огибали огромные гладкие валуны, снимали людей и какие-то сцены между ними на плотах во время движения, на берегу, у костра, снимали нехитрый быт путешественников, их планёрки, движение по маршруту. Снимали много интервью, где матёрые водные туристы рассказывали невероятные истории о своих предыдущих походах и делились планами на будущие маршруты. Забирались высоко в горы и снимали оттуда узкую голубую ленточку воды, зажатую горами, и маленьких человечков на плотах размером со спичечный коробок, которые мужественно преодолевали повороты, пороги, мели, валуны, перекаты и все прочие препятствия шумной горной реки.

Киногруппа своим трудолюбием, порядочностью и честным трудом настолько стала своей среди путешественников, что они, как один, если надо было для кино, бросали любые дела и могли еще раз на камеру эффектно преодолеть опасный порог, или по-пижонски, с контролируемым риском, мастерски проскочить перекат, или просто попозировать в лучах утреннего восходящего или уходящего за горизонт вечернего солнца. Азарт киношников передался и путешественникам и те уже сами выдвигали идеи для фильма, предлагали интересные ходы и сюжеты, сами искали и подсказывали красивые места для панорам и натурных съемок, и всё это было дружно, с обоюдным огромным желанием. Всем хотелось сделать и увидеть хороший фильм. Так, в веселой творческой лихорадке, на фоне горных и водных пейзажей, в окружении добрых и крепких людей для Савелия прошли две недели экспедиции. На одной из стоянок киношники с аппаратурой остались, а путешественники пошли дальше. Тепло попрощавшись и проводив туристов, киногруппа без спешки поставила лагерь, весь отснятый материал и аппаратуру спрятали в отдельную палатку, натаскали дров, начали готовить еду, а Савелий с отцом и дедовской двустволкой пошли осмотреться вокруг. Здесь им предстояло провести следующие три дня в ожидании вертолета. Время и место прибытия винтокрылой машины было оговорено заранее, просто так получилось, что караван маршрут до точки встречи прошел быстрее, а потому киношников ожидал приятный трехдневный отдых на берегу горной реки в окружении сосен и Алтайских гор.

В километре от лагеря Савелий с отцом обнаружили озеро. Решили вечером поставить сети. Когда по берегу прошли еще метров пятьсот, увидели уток. Тут-то и пригодилась старенькая двустволка. Отец настрелял чирков и полосух и дал пару раз засадить по камышам Савелию. Ружьишко Савелию показалось сильно тяжелым, да и отдача била такая, что Савка устоял на ногах только благодаря крепким рукам отца, но от стрельбы он получил невероятное удовольствие: запах ружейного масла, стрелянного пороха, отдача, такая, что сердце замирало, во всём в этом было что-то настоящее, неподдельное, то, что нельзя ничем заменить и ни с чем перепутать.

Из дедовского ружья Савелий стрелял каждый день. Патронов было много, поэтому Савелий, не без помощи отца, шмалял не только по камышам, но и по пням и по чучелу, которое отец смастерил из веток. Попадать, конечно, не получалось, но во вкус он вошел. Когда подрос и смог сам держать ружьё, Савелий стал главным добытчиком дичи в экспедициях отца. А тогда первые в жизни выстрелы из ружья, утиная шурпа и жирная наваристая уха, прогулки с отцом по горам в те три незабываемых дня, пока ждали вертолет, стали самыми яркими впечатлениями из поездки.

Во время осенних каникул Савелий с киногруппой отца путешествовал по Оби и привез домой зуб мамонта, на удивление всего класса и парней из двора. Он нашел его на песчаном берегу реки, когда разглядывал медвежьи следы. Ночью смелый мишка повадился близко подходить к лагерю людей и, от греха подальше, киношники решили перенести свои навесы и палатки на другую сторону реки. Когда пришло время садиться в лодки, Савелий пошел еще раз посмотреть огромные медвежьи следы и под одним из них и нашел зуб мамонта размером почти с человеческую голову. Зуб Савелий после командировки отвез в областной краеведческий музей, а в школьной газете про экспедицию, Савелия и его находку написали статью. Он принес газету домой, но отец не разделял его энтузиазма. Отец считал, что зуб доисторического зверя мог прекрасно украшать и их домашнюю коллекцию различных диковин, привезенных из множества экспедиций из разных концов Советского Союза. Но, с другой стороны, трофей был Савелия, и он волен был распоряжаться им так, как считал нужным. Поэтому конфликта между Прохоровым-старшим и младшим не было, было лишь лёгкое сожаление отца.

Каждый раз, возвращаясь из очередной командировки или экспедиции, Савелий с нетерпением ждал дня, когда отснятая пленка выйдет из проявки. Когда проявочный цех, с его огромными машинами и вечным запахом кинохимии заканчивал свою работу, отец с Савелием забирали банки с пленкой из проявки и шли в просмотровый зал, где внимательно, без спешки, по нескольку раз отсматривали весь отснятый материал и брали «на карандаш» те куски, которые возможно попадут в фильм. Через неделю или две Савка бегом мчался из школы в монтажную, где наблюдал, как отец с монтажницами (в основном в монтажном цехе работали женщины) отбирают многометровые куски пленки, склеивают их, собирают эпизоды, а затем эпизоды в нужной последовательности собираются вместе и появляется черновой вариант фильма.

Собрав «картинку», в тонстудии у «звукачей» Савкин отец с помощью профессиональных актёров записывал дикторский текст, на него накладывалась музыка, после фонограмма и изображение сводились вместе, и так рождалось документальное кино. Монтаж и сведение – очень долгий и кропотливый процесс, но Савелию он нравился, он был готов часами напролет сидеть с отцом в душной монтажной и смотреть как на его глазах рождается магия кино. Заканчивалась работа над одним фильмом, и начиналось ожидание другого: заявка, сценарий, съемки, экспедиции, поездки, проявка, монтаж и так по кругу. Монтаж – это было интересно, но командировки и поездки, новые места, новые люди и новые истории, это было ни с чем несравнимо!..

 Из каждой экспедиции Савка, как и отец, привозил много сувениров и массу впечатлений. А еще каждая экспедиция чему-то учила и давала кучу навыков. К четырнадцати годам Савелий научился классно готовить. В любой командировке, которая проходила на лоне природы, он отвечал за приготовление еды. Его жирная уха и наваристая утиная шурпа были просто шедеврами, и всегда вспоминалась добрым словом за столом у них дома, когда собирались киношники.

Так было до самых старших классов. Савелий отлично учился, был надёжным ассистентом отца во всех командировках, куда тот его брал, дружил со всеми студийными, в силу своих возможностей и знаний разбирался в кино, живописи, музыке и литературе, досконально знал весь процесс создания документального кино и со всем этим багажом ему была прямая дорога в кино и во ВГИК.

Но тут произошло невероятное. Рухнул Советский Союз. На глазах всё начало разваливаться, все начали нищать, кино новой стране стало ненужно, госзаказ исчез, деньги на кино перестали поступать, киностудию закрыли, здание студии передали какому-то ведомству, а сотрудников просто уволили.

Савелий своими глазами видел трагедию и ужас положения всего окружения отца. Люди уникальных профессий, лучшие в своём ремесле, пошли работать сторожами, вахтерами, таксистами. Кто-то умер от разрыва сердца, так и не смирившись с происходящим, кто-то горько запил. Дядя Коля Надеждин, цвет и гордость операторского цеха Западной и Восточной Сибири застрелился. Многие ушли в небытие.

Всё это приключилось, когда Савке оставалось учиться в школе еще два года. Он всерьез готовился к вступительным экзаменам во ВГИК, много читал, много снимал и делал отличные фотографии, он мечтал поступить на режиссерский факультет документального кино, а потом дотянуться и до игрового. Но за два года он понял, что даже если удача улыбнется, и он с первого раза поступит, он просто не сможет выжить в Москве. Из дома ему не помогут, так как отец и мать убивались на своих работах, но денег хватало, чтобы только-только прожить с долгами, а жизнь в столице во все времена была дорогой. Поэтому с мечтой о ВГИКе пришлось попрощаться.

«На время», – думал Савелий. С отцом они решили, что можно поступить на журфак местного университета, пойти работать на телевидение, набраться опыта, «подрастить мышцу и подкопить жирок», а после окончания университета ринуться покарать Москву.

План был отличный, Савелий с легкостью поступил в универ, отец по старым связям воткнул его на телевидение, в отдел новостей. Савелий сразу начал много и хорошо работать. И настало время, когда на съемках или в студийных павильонах он начал пересекаться с теми, кто еще недавно сидел у них дома за столом и был гостем и добрым приятелем его отца. Эти встречи всегда были теплые, всем было что вспомнить, но Савелий видел, что это были уже не те люди с грандиозными наполеоновскими планами, которым всё было по плечу. Это были не супермены с железной волей и острым взглядом, а обычные люди в заношенных вещах и с неухоженными причёсками. Это были не тузы, ездившие на «Волгах» и дарившие молоденьким студийным девицам шубы. Это были сломленные люди с поломанными судьбами, певцы, которые пели, но не допели. Друзья отца, вся старая гвардия, все, так или иначе, попытались поработать на телевидении на городских каналах, коих появилось в городе сразу несколько, но известные режиссёры, опытные кинооператоры, талантливые редакторы и сценаристы, осветители, в чьих дипломах было написано не просто осветители, а художники по свету, «звукачи» с консерваторским образованием, монтажники и монтажницы, которые практически из любых кусков плёнки могли собрать логичное и внятное изображение, понятную последовательность кадров и эпизодов, все они не прижились на новых каналах. Им было тошно и противно работать с непрофессионалами и заносчивыми щенками, которые даже не имели элементарного представления ни о драматургии кадра, ни о его композиции, ни о прочих азах киноремесла.

Работа для поколения отца всегда была жизнь, суть и смысл существования и уж точно не средство. К тому же за те копейки, которые всем платили в девяностые, им точно не хотелось пачкаться и находиться среди невежд и случайно попавших на телевидение людей. В те годы везде начали проникать случайные люди: в политику, в бизнес, во власть, в искусство. Вся старая гвардия предпочла отойти и не марать свои имена в грязи, во лжи, в безвкусице и в непрофессионализме. И ведь это было не только в кино. Вся страна потеряла множество достойных людей, профессионалов и специалистов, любящих и радеющих за своё дело. Многие просто не смогли сориентироваться в новой жизни, и кто-то закончил бесславно, а кто-то трагично. Девяностые многих перемололи.

Конечно, среди зубров и мэтров были люди, задавившие свою гордыню. Они пытались работать с молодыми, чтобы передать свой опыт, но тут уже молодежь переоценила себя и свои возможности, безапелляционно отвергнув всё «старое» и классическое. И вот тут-то и нашла коса на камень, профессионалы были в работе неуправляемыми, ибо ничто не могло их заставить сделать плохо, не по правилам или как получится, а молодёжь не церемонилась в оценках и в выражениях, поэтому и не получилось альянса и сплава между выстраданным опытом и задиристой молодостью. Если только за редким исключением.

Савелий был таким исключением. Он всегда прислушивался к старшим. И неважно, было это за столом у отца или в далекой Игарке, где какой-нибудь бич и полубомж с тремя ходками учил его как быстро в гранёном стакане с помощью соли и небольшой палочки, в виде маленькой рогатины, засолить только что добытую икру сига или хариуса. Взбивая икру, соль и горную воду в стакане, зажав рогатину между ладонями и растирая их, как при добычи огня.

– Послушай старших, – всегда учил отец, – То, что ты знаешь, ты и так знаешь. Поэтому не умничай и не красуйся, а лучше помолчи и послушай то, чего ты еще не знаешь. Нормальные люди всю жизнь учатся.

И это было правдой. Недаром свои «университеты» Савелий, в том числе, заканчивал и за отцовским столом, где его и научили, что на съёмочной площадке даже самая юная ассистентка может выдумать гениальную идею, поэтому ко всему в жизни нужно прислушиваться, особенно, когда люди тебе пытаются помочь или чему-нибудь научить.

Однажды Савелий приехал на съемку в областную картинную галерею. Был юбилей у местного известного художника. Савелию на тот момент было восемнадцать лет, он учился на втором курсе, его оператору Сашке девятнадцать, а водителю Семёну, который их привёз на съёмку, двадцать.

– Я тоже с вами пойду, не хочу сидеть в машине, – сказал Семён и без лишних слов взял штатив от камеры.

– Похвально, Семён, – улыбнулся Савелий. – Тягу к искусству мы приветствуем, не всё же баранку крутить, можно и поступить куда-нибудь и выучиться.

– Можно, – согласился Семён.

– Даже нужно, – поддержал Саня. – Семён, возьмём еще фонарик дополнительно, там ведь наверняка темно, а мне картины снимать.

– Взял, – сказал Семён, и они вошли в галерею.

У центральной лестницы всех лично встречал юбиляр и директор картинной галереи, дама лет шестидесяти.

– Молодежь, вы куда? – подняла брови она, увидев съемочную группу.

– Мы с телевидения, – показал удостоверение Савелий и улыбнулся.

– Ну, всё понятно, а я думаю, почему новости невозможно смотреть? Не новости, а клипы, а их, оказывается, детский сад снимает, – окинув молодых телевизионщиков ироничным взглядом, сказала хозяйка галереи. – Вы хоть просматриваете после монтажа свои репортажи? Всё мелькает, ничего рассмотреть невозможно. Вы лучше берите планы подлиней, а склеек делайте поменьше, тогда всё на свои места встанет.

– Не судите их строго, они молодые, еще научатся, – попытался всё перевести в шутку юбиляр.

– Что ж, проходите, – вздохнула директор галереи, – Только у меня просьба, снимайте картины статичными планами, а то от ваших бесконечных панорам и переездов с объекта на объект у людей голова кружится.

Савелий и компания, словно нашкодившие школьницы после заслуженной выволочки, вмиг приняли надлежащий вид и безропотно проследовали в первый зал.

– Да, а бабуля-то в порядке, всё по делу сказала, – с удивлением констатировал оператор Саня.

– Старая школа. Раньше все были с нужным образованием и на своём месте. Она же скорее всего искусствовед, и образование у неё или Питерское или Московское, поэтому и разбирается и в кино, и в телевидении, и в эпизодах, и в их динамике, – объяснил Савелий.

Потом добавил:

– Раньше было время людей. Не было бедных и богатых, неважно было, сколько у тебя денег, важно было, какой ты человек, какой ты сын, муж, отец для своих детей, какой сосед, какой работник, любишь ли ты то, чем занимаешься? Всё было искренней и понятней…

Пять университетских лет пронеслись быстро и незабываемо. Савелий много работал, много снимал, с блеском закончил университет. В год окончания журфака поступил во ВГИК на Высшие режиссёрские курсы, переехал в Москву. В столице, окунувшись в киношную тусовку, с друзьями основал рекламную компанию, рекламное агентство, как тогда модно было говорить. Когда бизнес с коленок встал на ноги, на заработанные деньги начали снимать документальное кино и телефильмы, игровые короткометражки, участвовать в конкурсах, кинофестивалях и даже побеждать в них. Савелий, как и всё его молодое, но дерзкое окружение, мечтал о большом кино, он готовился и знал, что этот час обязательно настанет, ну а пока, как когда-то отец, он снимал и мотался не только по стране, но и по всему миру. Он вдыхал жизнь полной грудью, всё заложенное в него отцом и его талантливыми друзьями-киношниками не прошло даром, он, словно брошенное семя, пророс и расцвёл в новой среде.

Жаль, что отец этого всего уже не увидел. На закате советской власти в одной из последних своих киноэкспедиций с альпинистами, в горах Алтая, на одном из перевалов они попали в пургу и в снегу провели несколько дней. Снег сыпал и пуржил так, что у палаток не выдерживали и ломались каркасы. После трех холодных и морозных ночей на равнину Прохоров-старший спустился с жутчайшей простудой, высокой температурой и в полуобморочном состоянии, но зато с уникальными отснятыми кадрами – такими Алтайские горы еще не видел никто.

А через несколько лет у него после диких болей отказали почки. За драгоценные кадры засыпанных снегом Алтайских гор и сходящих в кадре снежных лавин Прохоров-старший заплатил застуженными почками. Здоровья было уже не вернуть, но жизнь можно было попытаться спасти, по крайней мере, продлить, пусть с таблетками, диетами, режимами, но можно было бы потихоньку жить. Правда, на это требовались по тем временам просто гигантские деньги. Сто тысяч долларов и операция по пересадке донорских почек в Москве. Савелий пытался собрать деньги и всё организовать, но не успел… Это раньше за любым из студийных киношников была киностудия, горком, обком, министерство культуры и мощь огромной страны. Это раньше киностудия и министерство подключили бы все связи, привлекли бы лучших научных светил и специалистов Советского Союза, сделали бы все возможное и невозможное, но спасли бы Савкиного отца, но, увы, время людей прошло, и каждый человек в девяностые годы в новой России остался один на один со всеми вызовами, которые с садистским изобилием начала преподносить новая жизнь.

В тумане неразберихи девяностых растворились люди, трудовые коллективы и целые республики. Савка так и не смог понять, почему за джинсы, иностранные тачки и возможность ездить за границу была заплачена такая большая цена? Зачем нужно было выворачивать страну наизнанку и рушить всё, что в ней было хорошего? Зачем нужно было ставить на колени и ввергать в нищету миллионы людей?..

Он не потерялся в новой жизни, он, как и мечтал, работал в кино, стал богат и успешен, но всю его жизнь ему хотелось хоть раз, хоть на день, хоть на час, вернуться к себе домой, за веселый отцовский стол, где всегда было интересно, по-человечески тепло и всё было по-настоящему.

И это не была ностальгия по детству. Это была ностальгия по нормальной жизни. В девяностые вся страна мечтала оказаться за тем столом, каждый за своим, но всем хотелось хоть ненадолго вернуться в прежнюю, понятную жизнь, где было доброе и человеческое отношение друг к другу, уверенность в завтрашнем дне и неторопливый, спокойный ход событий…