Геннадий СТАРОСТЕНКО. Сбережение народа. О романе Зои Прокопьевой “Своим чередом”.

После проглоченных влет пятисот страниц романа «Своим чередом» отчаянно захотелось что-то узнать об авторе. В самой книжке, изданной в 1989 году, тексту романа предпосланы две фразы: «Остросюжетный роман известной уральской писательницы. В нем воссоздана широкая панорама жизни на Урале в период индустриализации и войны, подняты проблемы нравственного мужания человека в условиях крупнейших социальных и экономических преобразований». (Слово «мужание» Word не признает, подчеркивает красной волнистой…)
Само произведение не только не вмещается в прокрустово ложе предпосылки, но и просто-напросто опровергает ее. И, прежде всего потому, что никакая это не панорама. Панорама – это нечто далекое, отстраняемое расстоянием, временем, всецелостью и всеохватностью ракурса. А все, что облечено в слова Зоей Прокопьевой, предельно близко. Больше – неотделимо близко. Так близко, что можно просто увязнуть в осязании происходящего. Это раз. И никакие здесь не «проблемы нравственного мужания в условиях преобразований». Все серьезней и глубже. А главное – трагичней.
У Сергея Булгакова в «Свете невечернем» есть слова: «Мир лежит во зле, но не есть зло. Это его состояние, а не сущность». Читая Прокопьеву, невольно соотносишь текст ее романа с этой цитатой – да так, что иногда хочется «завопросить» окончание.
В писательском ряду Зоя Прокопьева не бог весть какой мыслитель, она – художник. Мыслителю дано возвыситься над событиями и скверной бытия, утешиться самому и утешить читателей с учениками выведением законов и закономерностей бытия, надмирностью и умиротворенностью прозрений. И в этом смысле мыслителя можно уподобить хамелеону или ленивцу, бесстрастно ползущему по древу познания в поисках бабочек или гусениц – новых открытий мысли.
С художником все трагичней, очень часто он остается внутри происходящего. И не столько познает, сколь живописует. Запечатлевает мгновения и слепки жизни - с помощью инструмента, который вручили ему силы небесные. Мог бы, возможно, подняться и до обобщений, но обрывает себя: оно мне надо?
Зоя Прокопьева прежде всего художник. Художник слова, которому дано многое из того, чем желали бы обладать собраться по ремеслу. Чувствуется большая, а подчас и необузданная сила души – с первозданно-языческим мироощущением. Поразительный дар слова, чувство меры словесной, попадание в самую суть слова-знака, - истинный врожденный лаконизм. Проникновение в подлинность человеческого бытия и назначения.
Все начинается с рассказа о добром и красивом племени людском, желавшим жить своим чередом, в гармонии с природой и совестью – да, наконец, и созданном для счастья. Жизнь обитателей Истошина рисуется в их органичной слитности с родной средой, рисуется короткими и яркими мазками, почти лубочно. Автор намеренно уходит от литературного языка в народный уже во второй фразе, в самом начале романа:
«В деревне гремела музыка. Почти во всех домах надсажались граммофоны. Народ, забыв про белый свет, веселился…»
В Истошном, гонимый «ветрами перемен», появляется Нил Краюхин. Искатель (и носитель идеи) счастья, он и останется стержнем повествования до последней строки. Вот только счастья в нем нисколько не останется. Творимое другими зло - пусть и закалит, но опустошит его сердце.
Впервые тема зла возникает в образе продразверсточника «Самого». И станет расти и расти – напористо, как в седьмой симфонии Шостаковича. Будут бесчисленные страдания, самые изощренные испытания на жизнеспособность, нелепые и бесконечные смерти. И все это выпадет Нилу и его «народу», невольным водителем и спасителем которого ему суждено будет стать. В живой ткани романа будет замечательно описана и сама жизнестойкость простого истинного люда, совершающего исход за исходом и становящегося жертвой страшных погромов. Погромов настоящих, а не мнимых… Зла и страданий слишком много, и этому почти невозможно противостоять, но люди в общине Краюхина исполнены стойкости, другого средства выжить нет… Их свободной волей откуда-то сверху – из далекого и непонятного далека - помыкают словами о коммуне, о всеобщем счастье. Разве будешь этому противиться?
Язык Прокопьевой предельно интенсивен – и в каждом слове пронизан действием. «Народ» Краюхина – это народ чести и достоинства, но это русские люди – и для них первейшее благо в общении, в совместном труде. Школа соцреализма дала автору многое: научила писать увлекательно о самых будничных вещах. Не детектив, не action, не thriller и не science fiction - а читателя захватывает. Магнитное поле романа настолько велико, что далеко отшвыривает претендующие на динамизм повествования жанры. И никакой изящной словесности, за рассказчиком – сама правды жизни, грубая, страшная и взывающая к возмездию.
Как прием используется небезупречная для писателя (скорее публицистическая) корреляция времен – «будущее в прошедшем». А начиная с середины романа, автор злоупотребляет им. Эти скачки во времени придают эпичности, но вредят Прокопьевой как рассказчику. Автор, возможно, полагал, что в чем-то может поступиться этим качеством, зная за собой, что как рассказчику, повествующему о жизни «низов», равных ему мало.
В стилевой и композиционной части романа случается и уход в сказочность, в мифотворчество. Но даже когда придирчивое око вдруг посчитает неоправданным использование символа или мистики в том или ином куске текста, оно вместе с тем про себя удивится неистребимой вживляемости этих фрагментов, их органичности.
Такова, например, тема «розового куста» и «райского сада» – как символов красоты и счастья. Тщедушный мужичок Иван Востриков одержим тягой к прекрасному. Но и всей его одержимости мало, чтобы достичь абсолютной гармонии меж людьми. Он, а равно и его собраться покрепче и потверже духом, не в состоянии достичь того, к чему стремятся. «Иван Востриков года три мыкался по земле – искал главного садовода, но так и не нашел». Но почему же не нашел-то – плохо искал? Нет, искал-то, может быть, и неплохо – но все это только начало русского поиска…
Герои романа Прокопьевой деятельны, но беззащитны перед роком. Им не дано подняться до осознания того, что препятствует обретению ими счастья и чья злая воля бесконечно порождает их страдания. Они не могут вычленить себя из круга бытия – чтобы отстраниться и начать анализировать. Все силы уходят на выживание…
Понятна и вместе с тем противоречива фигура Нила Краюхина. Он мобилизует и буквально спасает свой «народ», выброшенный «борцами с кулачьем» в тайгу без средств к существованию, без теплой одежды, без элементарного скарба, чтобы начать жить. Он не щадит сил, проявляет бесконечное благородство, принимает массу разумных и верных решений – и все же остается тяжело и чуть ли не рабски зависимым от зла, которое снова и снова предательской рукой взламывает их жизнь. Зло социальных переустройств терзает эту жизнь, не дает людям обустроиться, зажить своим чередом. Но в людях нет ни гнева, ни понимания преступной диалектики отношений добра и зла, всей нелепости их компромисса. Им это не дано понять, как не дано самим распоряжаться собственными жизнями. В их душах нет образа врага, зато он есть в мелких душах тех, в ком не найдешь и биологического совершенства… (Автор постоянно выделяет истошинцев как красивую, статную и разумную расу. У них и имена особые, древнерусские: Дорисея Гораздована, Харитинья, Фофан, Мокей, Евстигней, Онуфрий. Первый «Сергей» появляется, кажется, уже где-то за трехсотой страницей). В этом-то и страшный парадокс, - зовет в тему Зоя Прокопьева, - худшие истребляют лучших. Почему? Этого вопроса она не ставит. И это не фигура самоустранения, она просто художник…
Та же недобрая воля уводит от героя любимых женщин – сначала Ульяну, потом Катерину. Нил не кидается искать и спасать их. Он вроде бы не трус, но зачарован непреодолимой силой зла. И в этом только и бездействует -отдавая себе отчет, что жертвы неизбежны, поскольку на нем ответственность за судьбы многих иных. И лишь последнюю его любовь – Устинью – губит не внутреннее неосознаваемое зло, а внешнее – война.
Роман «Своим чередом» Зои Прокопьевой потрясает силой слова, силой воздействия на сердце читателя. В чем слабость романа? В том, что его ткань (удерживая могучие потоки жизни в их уникальном сплаве пограничья жизни и смерти, в их эпическом шолоховско-маркесовском коловращении, со всем возможным и недопустимым гипер-реализмом и «сюром») вдруг провисает и рвется, когда автор теряет логику действий и событий.
На стройке завода-гиганта ГПУ (или НКВД – нет временной отсылки) хватает по доносу как врагов народа жену Нила Катерину и других истошинцев. В списках и Нил Краюхин, но в момент их ареста он как бы отсутствует – и видит все из безопасного места. При том, что Нил в их истошинской «коммуне» главный – и, безусловно, первый, кого примется искать «недреманное око», в «органах» о нем почему-то тут же забывают…
Но если автор отказывает своим героям в логике событий, теряется ощущение жизненной правды. А между тем правда жизни – главное, о чем скорбит и пишет Зоя Прокопьева. Читатель уже мечется по страницам романа в поисках ответа на вопрос, где же те мизантропы, что истребляют и всяко гнобят лучших людей страны. Ждет описания и нравственного разоблачения революционных мракобесов – концентрации зла на высших эшелонах власти, да хотя бы на промежуточных… Но вдруг останавливается в недоумении: это, оказывается, забывчивые, действующие бессистемно, по прихоти, невротики…
Можно вводить элементы вымысла – с розовыми кустами, валящими лес медведями, можно охотницу Шурку, укладывающую из ружья прямо с порога пятерых лосей, можно даже случайную воландовщину о.Сидора («Ты умрешь на двадцатом километре» = «Аннушка уже пролила масло»), - и это по большому счету не нарушит связности рисунка. С мифом о Золотой бабе и сохранении рода – хоть и не очень оно получилось, но тоже можно… Но считать, что в действиях дьявола не было логики – самое невероятное допущение.
Пожалуй, это одно из немногих мест в романе, когда в сознание читателя вкрадывается недоверие. Он задается вопросом – а не одна лишь жажда мщения водит пером Прокопьевой? Не слишком ли много трагизма и «форсажа»? Ведь так можно войти в «пике» и уже не выйти из него… Зачем же людей штабелями – смерть за смертью - в историческую проекцию укладывать? Соблазн бывает велик – страхов ли натерпелась, горя ли намыкалась, судьба ли не сложилась, хворобы одолели… Да ведь и без тебя найдется кому антисоветчину гнать – да тем же, кто и монархию ухайдакал когда-то… И не получилось ли по Зиновьеву: хотели в коммунизм, а попали в Россию? Ведь почитаешь роман – и действительно пол-истории проклянешь… Если ты один за штурвалом – пожалуйста, хоть об землю лбом, а если у тебя за плечами салон с пассажирами-читателями…
И все же Зоя Прокопьева выводит свой «самолет» из штопора. В том, как она это делает, внешне нет примет какого-либо особого исторического оптимизма. Здесь что-то другое. Выход на новый виток понимания, что такое «свой черед», что такое эволюция духа, что такое достоинство и жизнь человека. И что такое самоценность рода вместе с тем. Да – есть вещи, которые «не сверстались» в романе, его эпичность неполна, верхняя часть «стратиграфии» осталась отсеченной. Не сложилось жизнеутверждающего завершающего аккорда. (Видимо, и не было задачи). И нужно дважды подумать, прежде чем давать роман в руки людям молодым и нетвердым духом. Это очень сильное средство, в нем очень много дурманящих языческих экстрактов – оно не только врачует и не каждому подойдет.
Но в романе есть многое – и есть настоящая сверхзадача. Не писательская, а гражданская. Вспомним: поэтом можешь ты не быть… Читая книгу, приходишь к пониманию: а ведь в каждом слове у Прокопьевой – любовь к людям, и в каждой фразе - дума о сбережении людей. И посильнее, чем у Солженицына. Это главное достоинство романа с лихвой окупает все его недостатки.

Книга вышла на Урале в 1989 году. (В этом же году Собчак вступил в КПСС). А написана четверть века тому назад. Пройдет еще как минимум столько же – прежде чем кто-либо из писателей в России напишет что-нибудь близкое по уровню.