Михаил ГРИШИН. Игнатов родник
Рассказ / Илл.: Художник Вячеслав Палачёв
За лето, что стояла изнурительная жара, дождик занимался моросить лишь пару раз, и до того слабенький, что не смог осилить даже дорожной пыли. Всё больше он только грозился пролить ливнем: по ночам на востоке сверкали белые сухие молнии да погромыхивал далёкий гром. И хоть изредка набегал лёгкий ветерок, свежести в горячем воздухе не ощущалось.
К августу земля под вялыми травами настолько высохла, что в жаркий полдень становилось слышно, как она лопалась и страшные трещины, будто ядовитые змеи, расползались в разные стороны, как обычно бывает в засушливый год.
На улицу я выходил лишь по необходимости, потому что сразу обдавало жаром, выступал обильный пот, и сердце начинало трепыхаться в моей уже не молодой груди желторотым воробышком. Я поспешно срывал на огороде огурчик ли, помидорчик и бегом возвращался в дом, где за толстыми бревенчатыми стенами держалась живительная прохлада. Для этой цели я даже специально убрал с пола самотканые дорожки, чтобы чувствовать приятный холодок подошвами босых ног.
Ближе к полудню, когда зной особенно сильно накалял воздух, и всё живое не находило себе места даже в спасительной тени, в гости приползал сосед дед Игнат. По-стариковски кряхтя, подсобляя себе палкой, он с трудом взбирался на порог и, держась за стены, проходил в мою горенку.
— Давненько на моей памяти такого засушливого лета не было, — сокрушался в который раз дед Игнат, оглядывая из-под лохматых бровей, где бы примоститься. Чаще всего он располагался прямо на полу, на стареньком овчинном полушубке, постеленным ворсом наружу: удобно и не так жарко. Блаженно улыбаясь в седую косматую бороду, он с чувством говорил: — Благода-а-ать.
Время от времени набегала его дочь семидесятипятилетняя тётка Маруся. Всё лето она ходила босая, и когда устраивалась рядом с отцом на полушубке, вытягивая ноги, были видны её тёмные, шершавые, как наждак подошвы. Она на скорую руку рассказывала какую-нибудь деревенскую новость и вновь убегала по своим делам. При этом тётка Маруся выглядела настолько озабоченной, что нам с дедом Игнатом даже было немного совестно за наше безделье.
— Не баба, а вертолёт с пропеллером, — с чувством крякал старик, провожая одобрительным взглядом её приземистую, чуть оплывшую от возраста фигуру, не скрывая отцовской гордости за хозяйственную дочь. — Деловая, удержу нет.
Нынче же дед Игнат явился задолго до полудня, когда привычная жара ещё не совсем вошла в свои права. В окно я видел, как он торопился к моему дому. Наблюдать за стариком было одновременно и смешно и очень больно. Его клетчатая, выцветшая на солнце рубаха, вольно распахнутая на тщедушной груди, обросшей белёсыми волосёнками, болталась поверх брюк, седые неухоженные космы топорщились в разные стороны.
Он вроде бы как спешил, а на самом деле больше топтался на месте: потопчется-потопчется, сделает крошечный шажок, вновь потопчется и опять делает еле заметный шажок. При этом дед Игнат то и дело постукивал нетерпеливо палкой о землю, отчего ему должно быть, казалось, что идёт он довольно ходко. Как бы там ни было, но он всё же до меня добрался, поднялся на порог и прямо от двери, жалуясь, закричал:
— Не-ет, это какое-то прямо увечье для живого человека, стюшились они, что ль там наверху. Помню, как в году этак семидесятом наши бабы даже молебен на лугу служили, чтоб Господь нам дождика послал.
— Послал? — поинтересовался я, продолжая стучать по клавиатуре ноутбука, дописывая рассказ.
— Куда там, — горестно усмехнулся старик, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи. — Видно у него дела там поважнее имеются, чем мольбы наших баб выслушивать. — И грозно взглянув на меня, опять перешёл на крик: — Хватит бить баклуши! Дело у меня до тебя неотложное имеется, только попить срочно дай, а то аж всё горло пересохло. Чичас сполосну и объявлю тебе свою задумку, дюже она важная.
Я прямо из холодильника налил ему полный бокал ледяного домашнего кваса, который только вчера изготовил. Дед Игнат за три приёма выдул квас, обтёр подрагивающей ладонью усы, бороду и заметно посвежевшим голосом сказал:
— Добрый квас, Маруську мою научи делать. А то у неё что-то на вкус уж больно не очень.
— Тётка Маруся меня и научила, — признался я, верно расценив его слова: видно, и вправду дело затевалось стоящее, раз старик пошёл на лесть.
— Сейчас не об этом речь, — поспешил замять ненужный разговор дед Игнат, — а о роднике. Помнишь, возле омута жил родничок? Вот его-то у меня и возникло желание обустроить. Надобно нам с тобой сусед, съездить туда да на месте всё и обглядеть. Как он там теперь живет, поживает? Есть у тебя к этому интерес или нет? Отвечай мне, как на духу! — прикрикнул он. — Ась?
Мне и самому давно хотелось побывать в тех местах, а уж после его слов любопытство разобрало неимоверно. От деревни до омута расстояние было километров пять, а может быть, и больше: кто здесь их меряет. Ребятишками мы бегали туда купаться, да и в юности много проводили времени на омуте: купались, загорали, играли в волейбол, ловили рыбу и готовили уху, ну и конечно пили бормотуху. Как же без этого.
— Я и сам там лет сорок не был, — ответил я и от волнения мой голос заметно дрогнул, потому что память услужливо подсунула картинки из прошлого.
— Вот и я об этом мыслю, — обрадовался старик и решительно заявил: — Завтра поутру и попрём!
На другой день заря только обозначилась на востоке лёгкой небесной просинью, а дед Игнат уже ждал меня у веранды.
— Ты Михрюня и спать, здоров, — встретил он меня сиплым спросонок голосом и укоризненно мотнул косматой головой. — Ранняя птаха завсегда сыта бывает. Уразумел?
— Угу, — буркнул я, позёвывая и потягиваясь: говорить в такую рань, нарушать зыбкую тишину, не хотелось. Да и говорить-то собственно было пока не о чем, — нужные инструменты мы со стариком собрали ещё с вечера.
Просёлочная дорога в другую деревню проходила мимо омута, километрах в двух, и от неё можно было добраться на машине через овраг и древнюю насыпь, построенную от набегов диких кочевников. Но родничок находился на этом берегу, и нам пришлось добираться до него через заброшенное поле, заросшее полынью, крапивой да репейником, затем ехать по кочковатому лугу посреди высоченных трав, метёлки которых качались едва ли не выше машины. У пересохшего ручья, затерявшегося в густых кустах орешника и ольхи, мы остановились: дальше хода даже на моём внедорожнике не было.
— Пустое дело мы видно с тобой Мишанька затеяли, — разочарованно произнёс дед Игнат, с жалостью разглядывая непроходимые дебри. — А ведь и осталось-то всего ничего, с полверсты и то не наберётся.
От безысходности, что придётся возвращаться с позором и терпеть насмешки тётки Маруси, которая ни за что не упустит возможности уколоть: мол, если бы на нашем месте была она, то обязательно бы пробралась к роднику, «пущай при этом и платье изодрала бы своё в клочья», я вломился в чащу. К моему облегчению полоса кустарников оказалась шириной шагов в десять, а за ней до самого крутого пригорка тянулся пойменный луг, а уж за ним, в низине, прятался сам родничок.
Орудуя старенькой бензопилой «Дружба», с кустами я управился довольно быстро, расчистив достаточно свободных проход шириной где-то в метр. Дальше в дело пошла ручная коса-литовка, с которой научил меня обращаться отец ещё со школьной поры. На траве лежала ранняя обильная роса, коса влажно блестела от выглянувшего солнца, остро пахло разнотравьем. Я шёл впереди, старик осторожно двигался следом, опираясь всем своим тщедушным телом на палку. Пару раз он запутывался разношенными ботинками в длинных стеблях, мягко падал на бок в скошенную траву, но упорно поднимался, подтрунивая над своей неловкой беспомощностью. Для деда Игната в его 98 лет это было самое настоящее путешествие, с элементами весёлых приключений.
За пригорком, где по нашим расчётам должен был находиться родник, стояла высокой сплошной стеной сочная трава вперемешку с сорняками. Я окосил место под раскидистой ракитой, и мы с дедом Игнатом едва смогли разглядеть среди сизого мокрого мха еле приметную тонкую струйку воды, вытекающую из земли.
Старик стал на колени и заплакал.
— Ты чего, старый? — спросил я.
— Вот так и наша жизнь, — расчувствовавшись, негромко ответил, дрожа седой бородой, дед Игнат, — по каплям покидает своё бренное тело. А потом остаётся без нутряного живчика и умирает.
Мне до того стало жалко старика, что я непроизвольно положил свою руку ему на голову и как маленького погладил.
— Чего ты меня как девку ласкаешь, — невесело усмехнулся старик, но плакать перестал, вытер ладонью мокрые глаза и так жа-а-алобно попросил: — Ослобони его, Мишанька. Терпежу нет, на эту горестную картину смотреть.
Я аккуратно, на штык, снял верхний слой мха, ила, глины и родничок тотчас зажурчал веселее, словно нас благодарил за своё спасение. Дед Игнат довольно засмеялся, да так звонко, будто омолодился вместе с родничком. И тогда я принялся с внезапно охватившим меня душевным подъёмом стремительно орудовать лопатой, углубляя источник, окапывая вокруг влажную землю в виде колодца.
Когда чистая, прозрачная как хрусталь вода заполнила рукотворную чашу, дед Игнат, продолжая сидеть на коленях, нетерпеливо, путаясь в рукавах, скинул с себя рубаху. Оставшись по пояс голым, отсвечивая в тени ракиты незагорелыми телесами с медным крестиком на впалой груди, он опёрся дрожащими руками в землю и благовейно приник обесцвеченными губами к живительной влаге. Он с такой жадностью глотал ледяную воду, вздрагивая всем своим костлявым, как святые мощи, телом, словно долгое время его мучила настоящая жажда.
Напившись так, что у него заметно вздулся бледный живот, старики выпрямился, обтёр губы ладонью и истово перекрестил родник, пробормотав прыгающими от волнения губами:
— Спаси, Господи!
И вновь заплакал. Теперь он плакал от радости, что мы в кои годы смогли сюда добраться и оживить ключ, который в этом месте бил, должно быть, со дня основания нашей деревни.
Через два дня мы с дедом Игнатом вновь навестили родничок, но теперь для того, чтобы поставить сруб из дубовых плашек, сделать навес и оставить здесь алюминиевую кружку для заплутавшего путника. А ещё через неделю, когда я вернулся из города, куда ездил по неотложным делам, ко мне подошли наши деревенские старожилы: тётка Пелагея, бабка Федула и престарелая старуха Жилкина и попросили свозить их на экскурсию на Игнатов родник, а заодно там с собой и целебной водицы «от всех хворей» набрать.
Глядя, с каким воодушевлением они рассаживаются в машине, я невольно подумал о том, что пройдёт время и не станет не только деда Игната, но и меня, а может быть и нашей деревни, зато останется Игнатов родник. Век народной памяти — долог.
