Илья ШУХОВ. Донской казак – и казак сибирский
На фото: М.А. Шолохов, И.П. Шухов, П.Н. Кузнецов. Алма-Ата, 15 сентября 1954 г.
О дружбе Михаила Шолохова и Ивана Шухова
Из музея М.А. Шолохова в селе Дарьинском прислали по электронной почте статью о моём отце, скопированную из «Шолоховской энциклопедии». Она вышла в Москве в 2012 году.
Про эту энциклопедию слышал я давно. Затеяли её не то в конце девяностых, не то в начале нулевых. Печатались статьи в «Литгазете» о разных связанных с подготовкой такого фундаментального труда проблемах. И меня всё это волновало, потому что на своём опыте знаю, что от подобного рода справочных изданий можно ждать каких угодно сюрпризов. Исказили же всё про Ивана Шухова в энциклопедии «Русские писатели ХХ века», которую иначе как кривым зеркалом не назовёшь, что я и сделал в статье, напечатанной в своё время в журнале «Нива».
В 2005 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга Валентина Осиповича Осипова «Шолохов», где о Шухове пишется неоднократно и, слава Богу, достоверно. Есть там такой фрагмент. «Школьный учебник 1948 года. Я, – пишет автор, – по нему учился в десятом классе. Жил тогда, между прочим, в одной из станиц по знаменитой казачьей Горькой линии. Эта поистине горькая линия известна по роману Ивана Шухова с тем же названием». Это – на 474-й странице. А на 605-й Валентин Осипович рассказывает о своей последней встрече с Михаилом Александровичем Шолоховым в больнице 9 января 1984 года. «То и дело мелькала мысль: не утомить бы чрезмерным присутствием. Он углядел порыв подняться и велел не уходить…
Взглянул на мою лишь чуть-чуть початую рюмку: «У нас… пьют … до дна… Закусывай… Закусывай…»
Слово за слово и пошёл разговор, да не по компасу, а по настроению. И чтобы стало понятно, как он непринуждённо складывался, скажу, что я отважился – сказалась, видно, рюмочка! – даже на песню, на казачью, из тех мест в Казахстане, где прошло моё детство. Это после того, как в разговоре упомянули Ивана Шухова и его знаменитый роман «Горькая линия» о тех казаках, что жили по Иртышу…»
Обрадовало также, что автором приведён отрывок из редко цитируемого письма Горького Сталину, где речь идёт о чрезмерном восхвалении Панфёрова в книге «какого-то Гречишникова», в которой «нет ни слова о «Поднятой целине» Шолохова и о «Ненависти» Шухова. Вполне естественно, что на этих авторов неумеренное восхваление Панфёрова действует болезненно и вредно».
А после в журнале «Русское поле» прочёл я его же, Валентина Осипова, статью, где он с горечью и тревогой написал о грубых ошибках и просчётах в подготовке шолоховского тома…
И вот передо мной копия статьи об отце из шолоховской энциклопедии – три колонки на 1089–1090-й страницах. Начал читать с опаской – вспомнились осиповские критические замечания. Но – ничего: статья как статья – следует канонам жанра. По существу, беглый обзор творчества Шухова, данный, в соответствии с тематикой тома, через шолоховскую призму. Названы почти все произведения Ивана Петровича. Упомянут фильм «Вражьи тропы» по роману «Ненависть» и даже песня из фильма – «Позарастали стёжки-дорожки».
Но, когда стал перечитывать не торопясь, высветилось, что тему «Шолохов – Шухов» автор раскрыл, основываясь главным образом на краткой статье «Обаяние личности», опубликованной в пятом томе Собрания сочинений отца. Она была написана Иваном Петровичем в 1975 году, к шолоховскому семидесятилетию.
«С Шолоховым судьба свела меня в юности в 1927 году, – писал отец. – Мы с ним встретились в журнале «Крестьянская молодёжь», где секретарём редакции работал Василий Кудашев, один из самых близких друзей нашей юности. В этом журнале печатались «Донские рассказы» Михаила Александровича, здесь же были опубликованы и самые первые мои произведения. Все трое мы очень сблизились, сдружились. Сказывалось, наверно, не только определённое родство характеров. Тогда мы только начинали входить в литературу, но нас связывала общность жизненного материала и опыта: Шолохов – донской казак, я крепко связал себя с темой сибирского казачества в грозовые и прекрасные годы революции».
И – далее: «Критики, анализируя мои романы «Горькая линия» и «Ненависть», нередко пишут о влиянии, оказанном на меня творчеством Шолохова. Должен сказать, что влияние это было. Влияние незаурядной и обаятельной личности Михаила Александровича, его творческой одержимости.
Считаю, что мне очень повезло, – тесное, непосредственное общение с Шолоховым в самом начале моей писательской биографии во многом помогло мне в литературном самоопределении».
А ниже идёт абзац. «Помню глубочайшие впечатления, которые вызвали у меня опубликованные первые главы «Тихого Дона». Они-то и послужили своеобразным импульсом к написанию «Горькой линии», вышедшей в свет в 1931 году. Роман «Ненависть» полностью вышел в свет раньше «Поднятой целины», но в нём по-своему преломились мысли, вызванные общением с Михаилом Александровичем».
Да, личность и творчество Шолохова были, по признанию отца, «предметом восхищения и гордости». Но, отталкиваясь от этого текста, автор статьи в энциклопедии прибегает к домыслу, позволяя себе употребить по отношению к Ивану Петровичу словечко «эпигонство», под которым подразумевается следование чужой творческой манере.
Явно поверхностное, несостоятельное утверждение. О каком эпигонстве может идти речь, если шуховский роман появился раньше книги Шолохова. А самое главное – как бы на протяжении всего творческого пути Ивана Шухова критики к нему не относились, все отмечали его талант, своеобразие языка и стиля. А талант – категория штучная.
Хранятся у меня ксерокопии рецензий на первое издание «Горькой линии» (издательство «Федерация», Москва, 1931 г., роман, книга первая).
Приведу пару характерных выдержек.
«Только что вышедший из печати роман Шухова, несмотря на свою незаконченность, несомненно заставит о себе заговорить и читателя, и критику. Роман «Горькая линия», во многом напоминающий «Тихий Дон» Шолохова, не уступает последнему ни в какой мере по яркости и силе изображения казачьей станицы, а по глубине проникновения в действительность и по правильности установки в ней основной социальной тенденции поднимается несравненно выше шолоховской эпопеи.
Шухов, так же как и Шолохов, вырос в казачьей среде, с той лишь разницей, что формирование его психологии, накопление запасов переживаний и непосредственных впечатлений проходило не на Дону, а за Уралом, в широких казахских степях. Отсюда разница в колорите местности, в пейзаже, в акцентировке общественной роли казачества, изображённого Шуховым». (А. Воложенин. Журнал «Земля Советская», 1931, №7).
«У Шухова нельзя найти тусклых затасканных слов. И новизна его словаря отнюдь не новизна синонимов. «Лицо цвета выжженного солончака», «петушиная заря», «тяжёлые глаза цейсовского бинокля» – всё это сказано так, что подмены быть не может». (Н. Оружейников. «Преодоление экзотики», «Литературная газета», 10 августа 1931, №43).
И ещё – такой любопытный штрих к шуховско-шолоховской теме. В десятом номере журнала «Литература национальностей СССР» за 1934 год есть подборка под заголовком «Советские писатели в переводе». Открывает её рецензия на книгу Шухова «Ненависть», вышедшую на французском языке трёхтысячным тиражом в Издательстве иностранных рабочих в СССР (Москва, 1934).
А следом за ней напечатана рецензия на шолоховскую «Поднятую целину» в переводе на марийский язык (Москва, ГИХЛ, 1934).
Факт, мне кажется, довольно красноречивый.
И, конечно, не могу не напомнить о том, как отзывался о первых шуховских произведениях Алексей Максимович Горький. Из письма Горького Ивану Шухову (сентябрь 1931): «Вы написали очень хорошую книгу, это – неоспоримо. Читая «Горькую линию», получаешь впечатление, что автор – человек даровитый, к делу своему относится вполне серьёзно, будучи казаком, находит в себе достаточно смелости и свободы, для того, чтоб изображать казаков с беспощадной и правдивой суровостью, вполне заслуженной ими». «…когда читаешь Вашу книгу, чувствуешь, что Вы – как будто – были непосредственным зрителем и участником всех событий, изображаемых Вами, что Вы – как бы – подслушали все мысли, поняли все чувствования всех Ваших героев. Вот это и есть подлинное, настоящее искусство изображения жизни силою слова». «…У Вас хорошее, здоровое, революционное дарование» – эти слова из другого горьковского письма (5 марта 1934) можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Ивана Шухова.
…На протяжении десятилетий Михаил Александрович и Иван Петрович постоянно держали друг друга в поле зрения, время от времени встречались в Москве. После одной из таких встреч отец писал моей матери: «Всё к лучшему, может быть, – пусть эта формула и будет утешением слабых! Поезжай и сиди себе в своей Пресновке. Уверяю, что-нибудь высидишь! – сказал мне в последнюю нашу встречу М.А. Шолохов. И он прав, кажется. Кажется, я что-то высижу! Не решаюсь сказать пока этого наверняка, но чувствую – что-то выйдет…»
В 1958 году в Москве состоялся съезд писателей России. Отец был на этом съезде и в большом письме от 28 ноября рассказал моей матери о своих впечатлениях, встречах, о столичных литературных новостях. И главные среди этих новостей – о Шолохове.
«Теперь – о казаке.
«Целину» он закончил арестом Давыдова, как «врага народа» и самоубийством Макара Нагульнова. Такую концовку печатать воспротивились. Казак забрал рукопись. Это тебе не Пастернак. Тут дело сложнее. Кирилл улетел в Вёшки. Вот я и жду его. Он, разумеется, кое-что мне расскажет. Разговаривал я по телефону с дочкой казака – Машей. Она сказала: «Папа обещал приехать второго декабря». Постараюсь на этот раз побывать у него…
На съезде – скука. По крайней мере – в роскошном Колонном зале. Бесцветно-казённые речи обрюзгших столичных пустомель. Жалобы на невнимание провинциальных полуграфоманов. Оживление – в кулуарах. Тут – непринуждённая болтовня. Объятья. Поцелуи. Сплетни. Взаимная лесть. Автографы…
Я в зал почти не заглядываю. Поболтаюсь, как многие прочие, среди братьев по перу, потолкусь около киосков, поцелуюсь при первых новых встречах с иными именитыми и полуименитыми беллетристами, и – в гостиницу.
Ко мне все тут пристают, зная о моей близости к казаку, с одним и тем же вопросом: не знаю ли я, когда будет выступать М.А.? Знаю. Не будет. Никогда – на этом съезде. Об этом мне позавчера сообщил доверительно Кирилл. Говорит, отсоветовали в верхах, считая, что лучше ему будет выступить на предстоящем съезде. Всесоюзном. Пожалуй, это и разумнее. Здесь и размах не тот. И аудитория – уже. Из заграницы нет ни одного имени. Сам же казак был только на открытии в Кремле. Да и то опоздал. Посидел немножко в президиуме на заднем плане, за колонной, а потом во время перерыва незаметно скрылся и на съезде больше не показывается. Зато на открытии нашей декады обещал быть. И мне он об этом сказал по телефону, и Габиту. Посмотрим!
«Поднятая целина» пока пишется, а до конца ещё – семь вёрст до небес, и всё – лесом… По предположениям Кирилла, надобно будет написать ещё не менее 8-10 авторских листов. Давыдова убили. Последний отрывок в «Правде» – последние страницы рукописи, за которыми и ездил Кирилл в Вёшки».
Интересное свидетельство оставил друг и земляк отца, казахский классик Габит Мусрепов. В своём мемуарном очерке он вспоминает такой эпизод. Зимой 1959 года в Москве проходил очередной пленум Союза писателей СССР. Делегаты из Казахстана поселились в гостинице «Москва». «Как-то поздним вечером мы втроём – Шухов, Сабит Муканов и я – спустились в ресторан. Дело шло к закрытию, зал опустел. И вдруг – глядим: откуда ни возьмись появляется Шолохов, а с ним – сотрудник «Правды» Кирилл Потапов. Михаил Александрович был в приподнятом настроении и, увидев нас, почти так же, как некогда Фадеев, с душой воскликнул: «Казахи мои, казахи!» Мы тоже просияли, и я про себя отметил, сколь обрадовался неожиданной этой встрече Шухов, который, я знал, очень любил «казака», свято относился к тому, что бы ни выходило из-под его пера, и, приезжая в Москву, всякий раз перво-наперво принимался его разыскивать».
Дальше, вспоминает Мусрепов, в тот вечер ждал ещё один сюрприз. «К нам с радостными восклицаниями подошла целая группа слегка возбуждённых, приветливо улыбающихся людей. Конечно же, это тоже были братья-писатели, и какие! Мирзо Турсун-заде, Гафур Гулям, Самед Вургун… Пришлось нашей солидной компании рассесться за длинным банкетным столом.
Я сидел как раз между двумя «казаками» (так они сами называли друг друга) – Шолоховым и Шуховым – и слышал, что кто-то справился у Михаила Александровича о творческих делах, а он вместо ответа показал на Ивана Петровича: «Вот лучше у него спросите – он сейчас в зените, пишет…» И в самом деле, Шухов был тогда на подъёме, его прекрасные художественные очерки о целине печатались в «Правде», «Сельской жизни», других центральных газетах и журналах.
Расставаться никак не хотелось, и мы с Шолоховым и Потаповым поднялись в номер к Ивану Петровичу и только уж оттуда все вместе отправились провожать Михаила Александровича по давно знакомым, светлым от снега и огней, непривычно безлюдным московским улицам…»
Да, шуховские целинные очерки регулярно появлялись в центральных изданиях. Но вот насчёт зенита… В марте 1954 года Иван Петрович писал: «Сделал за зиму немного. Но вот перечитал вчера ночью написанное и вновь уверовал в себя. Ни одной строки не нашёл не той, фальшивой, лишней, и так был взволнован, точно читал незнакомого прежде, нового, очень талантливого писателя…
Ах, дал бы только бог мне духовной и физической силы довести это нелёгкое дело на таком же уровне до его конца! А до конца ещё далеко. Очень далеко. И если бы быть мне академиком да + депутатом Верховного Совета, то этот далёкий конец не страшил бы меня, и я, как М.А. Шолохов, мог бы не отделываться очерками, а сидеть себе в своей станице и писать не спеша этот великолепный роман, полный жизненной правды, поэзии, юмора, новизны. Но… очерков быстро писать не умею.
Всё это, конечно, интересно. Но с большей охотой я сидел бы сейчас над своим трудным романом, который должен буду написать во что бы то ни стало, иначе и жить незачем. Так я понимаю».
Между тем тогда в Москве и Алма-Ате одна за другой вышли три очерковые книги отца. Одна из них – «Покорители целины» – была переведена на китайский язык и издана в Пекине.
В 1959 году Шухова включили в состав делегации советских писателей и журналистов для поездки в Соединённые Штаты Америки. И перед тем произошёл один примечательный эпизод, о котором написал в своих мемуарах спутник Ивана Петровича по тому путешествию, заведующий отделом газеты «Известия» Валентин Петрович Гольцев.
Поездке предшествовала беседа с консулом в американском посольстве.
«В маленькой комнате-конторке, – пишет Гольцев, – на вращающемся стуле сидел человек лет тридцати в сиреневой рубашке и чёрном галстуке. При появлении Шухова он быстро вскочил, точно подброшенный вверх катапультой, и, протянув руку Шухову, заученно сказал:
– Рад приветствовать в стенах американского посольства сибирского Шолохова.
– Я просто Иван Шухов, – не очень любезно реагировал последний.
– Да, да, я, конечно, знаю, что вы Шухов, но ведь вы тоже пишете про казаков, – продолжал рассыпаться в любезностях американец. – Казаки – это удивительные люди, лихие наездники, безумные рубаки. Вы так прекрасно изобразили их быт, нравы, их вольную жизнь до революции. Очень волнующая вещь – ваш роман. Вы сами, конечно, казак.
– Казак.
– Как это прекрасно. Конечно, только казак мог так тонко, прочувствованно описать их трагедию, их конец, – продолжал гнуть своё дипломат.
– Почему конец? Казачество живёт и сегодня, – весь закипая, возразил Шухов. – В годы войны казаки наши беспощадно били гитлеровцев, защищая родную Советскую власть. Многие дошли до Берлина. Вам этого, господин консул, не понять.
– Нет, почему же. Ведь мы в годы второй мировой войны были союзниками. Ваши казаки очень похожи на наших ковбоев, – закруглил консул, видимо, почувствовавший возмущение Шухова. – Наши ребята вам обязательно понравятся, мистер Шухов.
– Посмотрим, – неопределённо пробурчал Иван Петрович.
– Желаю вам, мистер Шухов, приятной поездки по Штатам и хорошего настроения.
И он вручил Шухову его паспорт с отметкой американского посольства».
Выйдя из посольства на улицу, Иван Петрович сказал про консула:
– Не зря парень зарплату получает. Видали, как он изучил мою творческую биографию, да и историю казачества, видимо, пробежал по какой-то белогвардейской книжонке. Он помолчал немного, а потом продолжал:
– Ковбои – тоже казаки, смех один! Знаем мы этих «казаков». Наши-то сибиряки на гитлеровском рейхстаге свои расписки клинками оставили. А ковбои? Так, мелкие скандалы, со стрельбой в провинциальных городках. Да их смельчаками кинобоевики сделали».
По следам «феерического», как называл его отец, трёхнедельного заокеанского путешествия он написал книгу «Дни и ночи Америки», которая вызвала тогда огромный читательский интерес – в библиотеках на неё выстраивались очереди…
А вскоре, осенью того же 1959 года, состоялся первый государственный визит в США Н.С. Хрущёва. Перед вылетом туда Хрущёв специально прибыл в Вёшенскую, чтобы для престижа «захватить» с собой в Америку Шолохова. Михаилу Александровичу претила роль «свадебного генерала», но пришлось ехать, и в течение всего визита он был в подавленном настроении, почти не появлялся на публике. Зато большую активность проявлял зять Хрущёва, главный редактор «Известий» А. Аджубей. Под его авторством по возвращении была оперативно издана солидная, богато иллюстрированная книга, которая называлась, кажется, «Лицом к лицу с Америкой». Этот толстый «кирпич» в прочной светло-серой обложке, я помню, отец мой держал на столе вместо подставки для чайника…
В Вёшенской, на малой родине Шолохова, Ивану Петровичу побывать не довелось. Но, как вспоминает хорошо знавший его журналист Асхад Хамидуллин, он поведал о своей поездке в начале шестидесятых годов на теплоходе по Дону и о том, как его, Шухова, поразило однообразие тамошней природы. Казалось, она, доподлинная и натуральная, на первый взгляд, вовсе не соответствовала тем впечатлениям, которые были вынесены из шолоховских описаний.
«Степь, почти голая – не за что глазу зацепиться, – рассказывал Иван Петрович. – Наш Северный Казахстан по сравнению с донской степью выглядит прямо-таки роскошно. И я подумал: надо быть великим художником и крепко любить свою землю, чтобы так одухотворённо живописать родную природу, как это делает Шолохов…»
Добавлю ещё такой штрих. В ноябре 1958 отец писал из Москвы: «Вчера у меня был С. Воронин – редактор «Невы». Приходил с лестным для меня предложением подписать со мной договор на новый мой роман. Там будет отныне печатать всё своё М. Шолохов и «вообще все лучшие наши русские писатели», как выразился Воронин. Повторяю, предложение мне льстит. Классическое название – «Нева». От одного этого писать хочется – золотые шмели в голове гудят! Кстати, Воронин только что вернулся из Вёшек – ездил за новыми главами к М. Шолохову, но пока, говорит, ничем не разжился…»
А в завершение хочу привести отрывок из моей документальной повести «Годы без отца, или Размышления на перепутье». Речь здесь идёт о памятном для меня событии, когда мне, в ту пору пятнадцатилетнему, посчастливилось в первый и единственный раз увидеть Шолохова. Было это в 1954 году в Алма-Ате, когда здесь проходил Третий съезд писателей Казахстана.
«Я помню ту погожую, светлую осень, с которой – даже не верится – прошло уже больше полувека. Помню уютный двухэтажный корпус цэковского Дома отдыха посреди большого яблоневого и грушевого сада. Ветви яблонь сгибались почти до земли под тяжестью огромных красновато-глянцевых плодов – некогда знаменитого чуть ли не на весь мир, а теперь уже давно исчезнувшего алма-атинского апорта.
И этот скромный дом, и прогретый по-летнему жарким солнцем сад были окутаны грустноватой, полупризрачной, лилово-сиреневой дымкой, как на полотнах французских импрессионистов.
Заседания съезда проходили в городе, а здесь, вдали от шума и суеты, в живописных предгорьях делегаты и гости жили, отдыхали, запросто, без официальщины, встречались и беседовали друг с другом.
Отец приехал тогда на съезд из Пресновки и тоже поселился здесь, в небольшом номере, в окно которого заглядывали ветви яблони. После заседаний он заезжал за мной и вёз в этот, показавшийся мне прямо-таки райским, заповедный уголок, куда съехались знаменитые литераторы из разных республик.
По утрам, перед отъездом в город, писатели выходили к машинам, ожидавшим возле корпуса на асфальтированном пятачке под сенью высоченных дубов.
И вот однажды, после завтрака в небольшой, по-домашнему уютной столовой, мы с отцом и его старым другом Павлом Кузнецовым вышли к тому самому пятачку, и тут я в первый раз увидел Шолохова. Невысокий, одинакового с отцом роста и в одинакового покроя светло-сером костюме, он курил, стоя чуть в сторонке, возле декоративного гипсового вазона, возвышающегося на облупившемся (тогдашний цэковский антураж!) кирпичном постаменте. Эти детали и сохранил сделанный кем-то из фотокорреспондентов на фоне «колоритного» вазона снимок. Мне же навсегда врезалось в память, как, завидев отца, Михаил Александрович, оживившись, приятельски воскликнул: «Ну, как дела, казачок?»
Думаю, одна только эта фраза может сказать о многом…»
Напоследок скажу, что бережно храню фотографию: Михаил Александрович с Иваном Петровичем. На обороте фото – подпись характерным отцовским почерком: «Дорогому моему Илюшке – в память о нашем празднике – встрече с великим русским писателем М.А. Шолоховым – моим другом – в А-Ате. 15.9.54 г.»
Постскриптум. Статья «Обаяние личности», о которой шла речь в начале, завершалась таким абзацем: «Сейчас я работаю над книгой мемуаров. Хочу написать в ней о людях, встречи с которыми стали для меня не только запоминающимися и радостными, но служили творческим стимулом. И, конечно же, особо хочется рассказать о дружбе с Михаилом Александровичем Шолоховым, личность и творчество которого являются для меня предметом восхищения и гордости».
К сожалению, осуществить этот замысел не довелось: 30 апреля 1977 года отца не стало…
г. Алма-Ата
Источник: Журнал «Мир Шолохова», 2020, №2. Для публикации в журнале МОЛОКО статья предоставлена автором.
