Александр БАЛТИН. Рассказы «У пруда», «Рыболовный крючок», «Серо-стальной»

У пруда

Пруд мерцал гладко, черновато-золотисто, по-осеннему; он точно призывал отойти в сторону от проспекта, спуститься по одной из недавно отстроенных лестниц к береговой кромке, полюбоваться водой: нежно-оливковой у самого берега, сквозь какую видно дно – и ещё не пожухшей, несмотря на начало ноября, травой…

 Пруд был недавно красиво обложен: сделали берега, и дальше белел лёгкий мост, но туда идти не хотелось: хватало берега, обходя который человек почти упёрся в церковную ограду, обнаружив кладбище…

 Много раз проходил этим участком проспекта, видел церковь, кресты за низкой оградой, но работы вокруг пруда велись за ограждением, и вот – открыли.

Очень красиво, тихо, спокойно; противоречит творящемуся в сознанье неистовству, среди которого выделяется ныне одна фраза: Когда не спорят о вкусах – торжествует безвкусица.

А что?

Вероятно, верно, но воде этого не объяснишь, не объяснишь и ушедшим в землю…

Кладбище, мерно стремящееся к воде, боковые врата открыты, можно зайти, посмотреть на чужие могилы, попробовать представить пуды всеобщности, организующую жизнь, и пофантазировать на тему: мёртвых нет, все живы, просто по- разному.

 Разные кресты, кое-где высится нечто гранитное, но скученность оград банальна, как на всех русских кладбищах.

 Значит, если о вкусах не спорить – торжествует безвкусица.

 Церковь очень бела, купола её зелены, и, данная в цветах жизни, совсем не привлекает представляемой начинкой своею – жизни противоречащей…

 Точно пруд – гладкостью воды, мельчайшим, почти ювелирным слоением ряби – говорит о вечности куда больше.

 Пруд, берега в красивом оформление, зелёная трава, даже мост – точно парящий в воздухе, словно соединяющий не соединимое…

Рыболовный крючок

Не так, чтобы всё шло изумительно, прекрасно, великолепно: но подобная избыточность чревата, прекрасно понимал, шагнув за пятидесятилетний рубеж, и, не ожидая ничего, кроме имеемого, выходил прогуляться – по всегдашней привычке, ибо график работы позволял: каждый день не было необходимости сидеть на службе…

 Он выходил, погода ноября меняла пористое, ноздреватое небо на солнечную арфу, и хотя было довольно холодно, на траве даже виднелась морозная соль, идти было бодро, весело, приятно.

Он думал, что всё сложилось, как сложилось, что в молодости много метался, рвался, не мог ни к чему прийти, а сейчас… не сказать, чтобы установил в душе гармонию, но всё же стало полегче; и материальная сторона жизни наладилась: занимаясь компьютерной графикой, он получал достаточно заказов от различных фирм, и хотя душу уже не вкладывал в дело, технический навык оставался на высоте…

 Жалко, что не сложилось с семьёй, ну не всем же…

 И последнее время всё сильнее и сильнее хотелось купить собаку: вспоминал детство, и рыжий шарик маленького милого пса, с которым играл…

 Но всё никак не мог решить, какую именно собаку хотел бы? Таксу? Карликового пуделя?

 Он пересёк вечно шумящий, избыточный движением проспект, обогнул махину многоэтажного здания, и, перейдя ещё одну, маленькую улочку, оказался на бульваре – пустынном утром буднего дня.

 Бульвар шёл пластами: вверх-вниз; деревья почти облетели, напоминали схемы, но трава островками была сочной ещё, прекрасной, зелёной, и захотелось, потянуло сильно сесть на скамейку, поглядеть на всё, точно вбирая, точно…

 Влажными были скамейки, и сел на край – сухой, сидел, как скрючившись, смотрел, и вдруг…

 Сложно сказать, что произошло сначала: замелькала пёстрая лента, где отец учил кататься на велосипеде, а мама, высунувшись из окна первого этажа, звала обедать – или острейший рыболовный крючок проткнул сердце…

 Боль слоилась, мельтешила, разливалась по всей грудине, напоминала экзотическую – со стальными шипами звезду, а перед глазами всё текло и текло: студенчество, девушка, которая должна была стать его женой, книги, споры; на заднем плане рушились колонны страны, в которой вырос; затем ходил в церковь, думая приобщиться к чему-то великому.

 Они соревновались: чётко-чётко мелькающие цветные картинки – и боль, что опять оформилась в огромный рыболовный крючок…

Они соревновались.

Человек съехал со скамейки, и плавно, медленно опустился на зелёную траву.

Боль преуспела: сердце было поймано рыбой весьма странной формы.

Серо-стальной

Всегда серо-стальное небо, и не бывает смутно помнящегося яркого, лучи испускающего солнца; стереотипные дома – пять этажей, и плоские крыши, и растительность во дворах отливает металлом.

 Она причудлива – растительность эта: кусты, и кусты повыше, и совсем высокие, доходящие до четвёртого, пятого этажей, а листья крохотные, и такого же металлического цвета.

Но трогать нельзя – ни кусты, ни листья, никто не предупреждал, но понятно как-то само собой.

Есть улицы – все ровные, точно прочерченные по линейке, но нет транспорта: он не нужен – скорость регулируется идущим самостоятельно, и можно развить достаточную, чтобы достигнуть учреждения.

 Собственно в домах есть два варианта начинок: квартиры и учреждения, где работают все обитатели, толком не зная, что они делают, ибо в сознанье всех поголовно мягкий, чуть расплывчатый туман.

 В бессчётных комнатах учреждений всё из лёгкого блещущего металла: столы, стулья, приборы.

Никто не учит, как надо, никто и не спрашивает отчёта, просто необходимо какое-то время просидеть за столом, иногда вставая, чтобы отнести в соседнюю комнату тонкие листки металла, испещрённые письменами, и отдать их другому работнику, чтобы получить чистые.

 Мерцают металлические экраны, ими не нужно управлять, они потухают, потом загораются и по ним лентами бегут суммы различных значков.

Некоторые надо фиксировать, переводя на листы, иные пропускать.

Звонков, отмечающих время нет, но каждый знает, когда ему надлежит встать, покинуть помещение, выйти на улицу, идти домой.

Больше некуда идти.

Никаких развлечений не предусмотрено; и птицы не поют, поскольку их нет, не встречаются и собаки с кошками, также не существующие в серо-стальном мире.

Погода всегда одинаковая, ровная: не бывает жары, тумана, снега, цветения.

И квартиры одинаковые – квадратные, по две комнаты на человека, хотя зачем вторая не знает никто.

В комнатах всё функционально: стол, стулья, экран.

 Магазинов, и торговли вообще не существует: еды и воды для поддержания сил не требуется, и одежду вырабатывают сами тела.

И есть отдельный столик – по крайней мере, в квартире этого, конкретного человека: маленький, и экранчиком, оживающим самостоятельно.

Человек садится к столику, экран вспыхивает, и видит человек: ярко, многоцветно – своего сынишку, возвращающегося из школы, маму, расспрашивающую про уроки, накрывающую на стол.

 Человек видит квартиру, где жил когда-то – до своей смерти, приключившейся два года назад, видит всё, что происходит с сынишкой.

Он знает, как можно войти в его сон, или фантазию, чтобы подсказать что-то, помочь.

И знает, что будет находиться в этом серо-стальном, мёртвом мире ровно столько, сколь будет учиться его сын: сперва в школе, потом в институте; а затем переместиться в другой – более радостный, светлый.

Но печали не испытывает рано умерший.

Просто знает, что с сынишкой всё в порядке, и он иногда может ему помочь.

 Затем экранчик гаснет, и человек погружается – сознаньем – в светло-стальной туман.

– Ма, мне папа подсказал, представляешь, вот…

– Ладно, сынок. Я не верю в это.

За окнами бушует летняя зелень.

За два года мальчишка привык, что папы больше не будет в жизни.

Илл.: Неизвестный художник