Анна ЧУКАЕВА. Рассказы «Гореть мостам», «Платье декабря»
Илл.: Художник Екатерина Захваткина
Гореть мостам
Владимир – многоликий Ярило, смеющийся на нескольких языках-наречиях, пускающийся на каждом повороте в скомороший пляс, да закидывающийся медовухой по поводу и без. Город – вечный ярмарочный праздник. Заключает в медвежьи неуклюжие объятия и целует трижды, вытягивая душу:
– Танцуй, соколик, тешься во славу богов!
Не мой праздник. Не мой город. И боги, языческие, не мои.
– Сашшша! Исо, исо медовухи!
Скупо улыбаюсь. Пью еще рюмку. Контракт с китайцами подписан.
А какие бумаги нужны, какие древние напитки, дабы ты была со мной, моей?
Ведьма.
Поребрики, трико, имбирный чай
и девочка, которая мне не по словам
Стешу перевели в нашу школу с большим для того времени медийным скандалом. Мама ее, Светлана Анатольевна, чиновница в третьем поколении, попалась в Питере на канавках. Сущая мелочь: камень, по счетам проходивший как материал для поребриков, документационно перераспределился на выкладку канавок. Но канавок не досчитались, а страждущих изменить мир через чиновничье кресло – оказалось на немалую очередь.
Пока очередь перетаптывалась в трепетном ожидании, пока люди повыше обыгрывали сценарии красивой и тихой замены, Светлана Анатольевна написала свой. Были привлечены многие СМИ, Стешу перевели из частной европейской школы Питера в муниципальную в Выборге, поближе к бабушке.
– Это лучшая школа! Наше образование – самое лучшее!
Были еще красивые монологи, много одобряемых в обществе поступков. Канавки забыли, Светлана Анатольевна надела лавровый венок, и еще двадцать добрых лет работала на благо Северной столицы.
А Стеша… Тонко-звонкая девчонка, приветливо помахала рукой:
– Привет! Меня зовут Стефания! Рада познакомиться.
*
Думаю, она ничего не знала о бедности. Нет, мама часто привозила ее с собой на благотворительные мероприятия, Стеша даже участвовала в уличной раздаче еды бездомным. Однако все, что она извлекла из этого: как красиво держаться в кадре.
Стеша не была лицемеркой. Просто в ее мире нуждающиеся были производной медиа-пространства, – что-то нереальное. Грустное, но нереальное, как кинодрама. Вот приют помощи бездомным животным: Стеша повязывает ленточку на шее котенка, которого Светлана Анатольевна обязуется приютить и одномоментно передает под объективами большую картонку, имитирующую чек. Немалые деньги действительно остаются в приюте. Как и котенок. Через полчаса Стеша лакомится мороженым в детском кафе, и уже никогда не вспоминает про эти приюты.
Как-то я обронил, что покупать животных – неэтично.
– Бла-бла, королева, у крестьян нет хлеба!
*
Стоит отдать Стеше должное, читала она много, и вообще была на редкость эрудирована. Родители здорово вложились в ее образование, как-то абстрагируясь от воспитательного процесса.
*
В первые дни в школе она очень выделялась. Или всегда выделялась, но тогда мне то было в новинку: ее манера речи, мимика, жесты… Во всем читалась невероятная легкость, которую редкие люди могут себе позволить. Тем более в подростковом возрасте. Стеша проходила через сей инфернальный период играючи.
Помню, меня очень смущали мой рост и коротковатое спортивное трико, жутко вытянувшееся в коленях. Рост застиг меня врасплох, я не успевал привыкать к новому телу. Со спортивками же точно можно было что-то сделать, – например, купить новые. Но о подобной трате я не смел даже заикнуться, – отец один воспитывал меня и сестру, еженедельно гоняя свою фуру по России, и без того кидая все ресурсы на нас.
Да, это была первая неделя, как Стеша стала моей одноклассницей.
– Саша, да? – мы стояли у дверей спортзала, в ожидании физрука.
У меня даже дыхание перехватило. Что, что ей сказать? Как будто от пары слов могло зависеть само мое существование.
– Ага. А ты – Стефания.
– Ну вот и познакомились. Ты треники подтягивай, когда садишься или выполняешь упражнения, – не будут так вытягиваться.
Улыбнулась. Побежала к девчонкам. Кажется, никто даже внимания не обратил на наш недодиалог, а на меня как будто ушат ледяной воды вылили.
Почему-то я это запомнил. И как прогулял физкультуру. И все последующие физкультуры в той четверти. Потом отец договорился на удовлетворительно – как итоговую оценку, а оплеуха от него еще долго расползалась ассиметричной гематомой по моему лицу.
– Бухаешь?! Ты бухаешь?!
Гулкое бу-бу-бу эхом гуляло по нашей пустой кухне. Я молчал, вслушиваясь в запускаемое во мне этим эхом отчаяние.
– Влюбился что ли? – вдруг много тише, на грани шепота спросил отец.
Это я тоже запомнил. Как разрыдался навзрыд. Любовь ли, смущение… Все смешалось, отдавая горьким полынным послевкусием от выпитого полстакана самогона.
– Пьешь первый и последний раз. В общем, не бухай. Ну и постарайся не втрескаться. Рано еще, понимаешь? Учись, дурень. Иначе будешь баранку до конца жизни крутить. Башка же у тебя варит! Дурень.
Башка варит. А треники точно малы. Кажется, я сказал это вслух, потому что на следующий день отец повез нас с сестрой на рынок. Пестрые палатки, заледеневшая одежда, громкие продавцы, – отец неуверенно передвигался по рядам, явно ожидая какого-то сигнала извне. Помощь пришла в лице хриплой блондинки:
– На детей что-то ищете? Джинсы, свитера… Вон, хороший, для мальчика.
Отец неловко поозирался по сторонам, и толкнул нас по направлению к женщине. Зоя, ее звали Зоя. И Зоя точно знала, как вить из мужчин веревки филигранного плетения. Она раскрутила отца на комплекты одежды для всех троих, жеманно поведав секрет своего выживания на рынке в осенне-зимний период:
– Замерзли переодеваться? – а мы действительно замерзли в импровизированной примерочной при ее палатке – просто кусочек пространства, занавешенный покрывалом, что тоже, кстати, покрылось инеем, – угоститесь-ка чаем. Мы тут, чтобы согреться, пьем имбирный чай. Ну, я корень натираю в обычный байховый. Ведь если алкоголем согреваться будешь, – сопьешься.
Имбирный чай навсегда поселился у нас вместе с Зоей. С трико боле не возникало проблем. Отец даже несколько раз ездил с Зоей в Китай, закупаться барахлом для последующей перепродажи. Когда я пошел в девятый, они открыли несколько ларьков с китайской мелочевкой. Иногда я там подрабатывал, помогая Зое составлять описи товара.
– Добрый день! Мне наклейки с собачками, воооон те – тоненькие пальчики постучали по стеклянной витрине. Стеша.
Я не думал. Я просто нырнул под прилавок. Зоя, скрыв удивление, передала в маленькое окошечко стикеры.
– Спасибо!
Звякнули медяки. Звон этот еще долго будет отдаваться набатом в моей голове. Да и Зоя не спешила облегчить мне жизнь, задумчиво прокатывая монеты по прилавку.
– Она тебе нравится?
– Кто? Что? Нееееет. Ну неееееет. Не, страшная же. Кто это вообще? Нееееет.
Зоя не засмеялась. Не обратила внимания, или сделала вид, что не обратила, на алые пятна, расползающиеся по моему лицу. Казалось, во мне циркулировала не кровь, а раскаленная лава.
– Это же дочка чиновницы? Помню историю. И по телеку часто показывают… Саш?
– Че? Ну че тебе надо? Да не нравится она мне! Дура, дура она!
– Э, спокойно, все! Успокойся. Нормальная девчонка. Нормальная. Точно не дура.
Я зарылся в коробку со стикерами. Зачем, зачем ей наклейки с собачками? Маленькая что ли?
– Не дура. Но тебе она не по словам.
Это как? Много же наклеек. Почему с собачками?!
– Считай, из другого мира девочка. И говорят там на другом языке. Тебе тот язык не освоить. И мир тот, потому, для тебя закрыт. Не рви себе душу.
К черту наклейки.
– А если я хочу? А если смогу?
– Что-то придется отдать взамен. Как минимум вот душу и придется отдать, – так и прокатывая монетки по прилавку, завершила Зоя.
К черту наклейки. И Стешу тоже.
Так я думал. Но почему-то именно с девятого класса стал учиться как одержимый.
Золотая медаль, красный диплом,
и девушка, ради которой я изучаю чужой язык
В одиннадцатом я выиграл Всероссийскую олимпиаду и, еще до сдачи государственных экзаменов получил место в московском вузе.
Отец рвал и метал, – от места я отказался. О причине знали только я и Зоя, которая вновь заняла мою сторону:
– Ну он же каждые выходные может из Питера домой гонять! Ты сам подумай, а что – Москва? Где Выборг, а где – Москва? Мы на дороге разоримся.
– Зоя, у нас торговый центр и полсотни арендаторов. Дорогу до Москвы я ему точно оплачу. Хоть каждый день катайся.
– А времена? А времена какие? Так мы сможем его контролировать!
– Семнадцать лет сам по себе рос, книжки читал. А сейчас вдруг его проверять надо?! – отец нарезал круги по залу, совершенно не понимая моего выбора.
– Ты же на политологию собирался!!!
Я развел руками. Да, какая тут политология, когда есть Стеша.
В старших классах она увлеклась азиатской культурой и подала документы, руководствуясь новым увлечением. Мой выбор был очевиден.
*
– О, ты тоже здесь? – Стеша округлила глаза, – на каком факультете?!
– На… Востоковедение, – едва не сказал «на твоем».
– Ничего себе… И я тоже!
Мне ли этого не знать.
И про общагу я тоже знал. Стеша все еще была медиапроектом Светланы Анатольевны, а потому покорно несла свой крест. В общагу СМИ тоже приезжали: дочка чиновницы учится в российском вузе, живет в общежитии и вообще она самая обычная.
Самая обычная необычная Стеша.
Когда я сказал отцу, что буду жить в общаге и отказываюсь от съемной квартиры, он не удивлялся, но как-то здорово сник:
– Совсем мы переэкономили на твоем детстве. Теперь ведь все хорошо, Сань. Ну?
– Я просто хочу побольше общаться с ребятами.
– Ладно. Только не бухай, – это его коронное.
*
С ребятами я не общался. Если изначально востоковедение представлялось мне знакомством с чарующей сказкой, то на деле это были тонны литературы, бесконечные иероглифы и грамматика.
Пожалел ли я, что отрекся от политологии? Всякий раз, как разбирали новые языковые конструкции. Китайский мне не давался настолько, что я почти разуверился в своих интеллектуальных способностях.
Весь ужас от учебного процесса минимизировала Стеша:
– Все, бросай книги. Пойдем, перекусим.
Мы облюбовали столовую у одного из вузовских корпусов. По крайней мере, там всегда были супы и каши, – так я и узнал, что Стеша страдает от гастрита.
– Мне надо каждый день бульон есть. Иначе загнуууусь. Никаких булочек, вот ни кусочка.
– Вообще-то мучное бы не помешало. Ты такая тощая!
Захват у нее был самый настоящий пацанский. И щекотала она как черт.
– Что ты там мявкнул?!
– Ахахаха, Стееееша… Отпусти!..
У Стеши дела с китайским обстояли много хуже моего. Но я заметил странную особенность: ей нравилось, когда я обращался за помощью. Может быть, так ей было легче переживать свои неуспехи.
– Саш, слушай, мама мне репетитора наняла. Будешь со мной ходить?
– Я…
– Ничего не надо! Все оплачено.
Кажется, она до сих пор видела во мне мальчишку в коротком трико с вытянутыми коленками. Но я согласился.
*
Отношения с китайским у Стеши были на высокопарное Вы.
Однажды даже репетитор, Матвей, выдохнул:
– Стеш, может, это не твое?
Стефания вмиг погрустнела:
– Вообще-то, да… Я всегда хотела рисовать.
По комнате гуляли солнечные зайчики. Это было перед последней сессией первого курса. И вообще последнего для Стеши.
Второй курс начался уже без нее.
*
Я защитил кандидатскую до тридцати. Два года преподавал в родном университете, а потом ушел в частный бизнес. Три года прожил в Китае. Отец с Зоей часто приезжали, сестра здесь поступила в магистратуру.
Я вкалывал, как черт. Ужинал с нашими дипломатами, путешествовала по миру, хранил сбережения в пяти валютах и одиннадцати акционных пакетах.
У меня были женщины. Красивые, умные, образованные. Жеманничали, кокетничали. Все было неестественно, заученно, отшлифовано как древние известковые маски из пустыни Мидбар Ехуда.
– Сашшшшаааа, – немка Лена тоже была красавицей. Но ее шипящие меня убивали.
Острые скулы, широкие плечи, красные длинные ногти. Такая вцепится – не отпустит. Хищница Лена никогда не станет травоядной.
Я хлопнул дверью. Враз навалилась усталость года без отпуска. Надо куда-нибудь съездить.
Сунгирка, пряник расписной,
и Стеша, которая говорит на моем языке
Я знал, что она во Владимире. Знал, что держит маленькое ИП: арендует помещения под студию и магазинчик. Вечерами она проводила мастер-классы в студии, а днем – продавала сувенирную продукцию собственного производства в магазинчике.
Ее открытки – Владимирские сунгирки, продавались также на сайте для посткроссинга. Однажды я закал весь тираж. Позднее на ее страничке в социальной сети появилось сообщение о передаче денежных средств на подарки ребятам из местного интерната ко Дню защиты детей.
Ты ли это?
Вырываюсь-выбегаю в июньскую ночь Владимира. Закашливаюсь от тошноты, усталости и всего выпитого, всего прожитого. Пресыщение удушающее. Всё и все есть, всего и всех слишком много. А я глубоко несчастен.
Ты ли это?
Я бродил бездумно по старым улочкам. Трезвел, расправлялся, примирялся с внутренним шумом. Не боялся заблудиться – давно потерялся. Но как и в какой момент я оказался у ее студии, – одному Богу известно.
Ты ли это?
Эти оконца я тысячу раз видел на фотографиях. Да, похоже на безумие. Пора с этим заканчивать.
Загребаю горсть гравия и, крученым, бросаю горсть камней в окна второго этажа.
Комнату осветило маленькое солнце – включили свет. Во мне же все холодеет.
– Я сейчас полиц…, – окна – настежь. Стеша – переваливается через подоконник. Машет руками, но уже ничего не говорит.
– Стеш…
– Саша?! Какого…
– Стеша! Не падай. Я сейчас поднимусь-прибегу. Стеш, я с ума схожу. Трико это короткое… Понимаешь, все же из-за тебя! Я занимаюсь спортом, Стеша. У меня много спортивных костюмов. Зачем, да? Стеша, я из-за тебя же, благодаря тебе, вопреки тебе в Китай, по всему миру. Стеша, у меня все есть, Стеша, тебя нет. Тебя нет у меня! Я с ума схожу.
– Какое трико, Саш? Пьяный что ли… Аааа…
Я ловлю ее. Худенькую маленькую Стешу. Пьяный все еще, но ловлю.
– Это медовуха, ведьмовский напиток.
– Брюсов уверял, что это женщина – ведьмовский напиток.
– Да, ты – ведьма.
– Саша, что ты несешь. Отпусти меня уже. Все, поймал, молодец. Давай, приземляемся.
Падаем вместе.
– Сашаааа! Да откуда ты, что с тобой… Аааа, поднимайся давай!
Вдыхаю, заглатываю воздух. Я слишком много прошел в этой жизни, а с ней – крошусь-рассыпаюсь как мальчишка. Все еще.
– Стеша, я люблю тебя. Очень давно и всегда.
Лежим на гравии. Я вцепляюсь в ее руку. Она – смотрит на меня.
– Стеш…
– А, помолчи, – и Стеша крадет весь мой шум поцелуем. Робким, несмелым. Думал, все эти слова – про меня. Нас – двое?
Обнимаю крепко, жадно. Я буду смелее.
– Я люблю тебя, Саша. Тоже. Я тебя люблю.
И все рассыпается вновь. Дробится на мелкие частицы. Тысячи, миллионы бликов. Какие же невероятные у нее глаза.
Ты ли это?
– Ой, пряник сломала.
– Что?
– Пряник. Расписной. В кармане сарафана раскрошился. Думала, съем по дороге домой.
Смех рождается из шума, смех рождается из тишины. Гуляет по моим венам, растворяется в крови.
Это ты, Стеша. Это. Ты.
Ты бежала с холстами-сезонами, в своих часовых поясах и мелодиях, слышимых только тебе.
Врывалась со снегом, дымом, смешным вздохом.
Снег таял на твоих ресницах и губах.
Целовал в беспамятстве, голодно, зло.
Возможно, вся ты соткана из этих: снега, дыма, да рассветных красок уходящей зимы.
Возможно, ты самая прекрасная снежная иллюзия.
А я ношу в сердце кусочки льда, как мальчишка Кай. И все еще возвожу вокруг себя ледяные стены. Но ведь и лед тает?
– Нет.
Не курил десять лет. Затягиваюсь третьей и задыхаюсь в продолжительном кашле.
Треклятая девчонка. Шишига.
И в московском мае пробежалась снегом и ледяным дождем.
Верина революция
Мы познакомились в маленькой галерее на задворках Питера, – она приклеивала жевательную резинку к картине, что коллега присмотрел для кабинета.
– Девушка, я сейчас охрану вызову.
– Будешь шампанское?
– Будете. Мне Сорок два.
– Мне двадцать ноль. Будешь.
Руки – в краске, шея – в краске, ногти – огрызки. Рыжие вихры и веснушки. Нелепая, несуразная, наглая. Весь вечер ходила с подносами. Позднее я узнал, что ребят из их группы пригласили волонтерами на выставку. «Миша, студенческое волонтерство – эксплуатация бесплатной рабочей силы».
Но с рыжей, конечно, все иначе. Рыжая сама по себе. Не к месту, невпопад. Подносы роняла, бокалы била, в стены врезалась, ругалась. Еще и жвачка.
– Что ты за нечисть?
– Шишига. Но Вера.
Вера, которая никому и ничему не верила. И номер свой не оставила, нацарапав на протянутой мною салфетке лишь: «Шишига»; и озабоченным старикашкой обозвала; и сбежала задолго до окончания мероприятия, прихватив кувшин с морсом.
– Это Академия художеств. Третий курс, живопись, – участливо подсказал организатор, – та-а-ак... Ага, вот. Вера, Самсонова Вера.
*
– Михаил Иванович, как мы счастливы, что такой человек посетил нашу Академию!
– Какой – такой?
– Ну..., – ректор замешкался, я рассмеялся. Делегация преподавателей вторила заискивающим смехом.
Я устал от перелета, рыжих локонов в моих снах, и шипящей нечисти в утреннем кофейном бреде.
Я искал Шишигу. Рыжую нелепую девчонку, что уже неделю не покидала моих мыслей, отвлекая от работы, друзей, от жизни... Решительно от всего.
У меня не было никакой стратегии. Верно, подсознательно понимал, что Вера будет ярче самой яркой звезды по имени Солнце. Пойду за солнечными лучами, за светом. Найдется.
– Самсонова! Что ты здесь устроила?!
«АГГ! Анархия, география, геоморфология».
Вот что она устроила. Красочная растяжка на главном лестничном пролете Академии художеств, информирующая нас... Ни о чем.
– Тупо! – кричу я прежде, чем успеваю подумать.
– Кури Кропоткина! – орет Вера с пролета и кидает бумажные комочки. Ну, конечно – страницы из трудов Петра Алексеевича.
– Еще и книги рвешь, Шишига.
Замирает-замолкает-тушуется. Тишина гробовая, кромешная под растяжкой АГГ. Ректор и педагоги только осмысливают, набираются словами, закипают до нужной температуры выдачи профилактических монологов. Солнечные блики гуляют по лестничному пролету, научным направлениям Кропоткина, заботливо выведенными Верой на растяжке. Солнечные блики заплетаются в Вериных рыжих вихрах, обращаются маленькой революцией в зеленых глазах, да тают в россыпи цветов на ее юбке.
– Шишига, – на выдохе. В вину ли декабрю, усталости, очередному возрастному кризису; в вину ли пьянящей палитре юности, что она несла в себе...
Будет чертовщина. Вера обглодает меня до костей или сама сгорит в инфернальном пламени.
Только остановиться было уже невозможно.
Верина война
Я планировал завоевать ее по Плеве: маленькой победоносной бы отвлек, да сцапал. Но Вера погнала меня по Елизаветинской эпохе: выкуси семилетнюю, Михаил Иванович.
Еще двадцать лет назад зарекся не бежать за девчонкой на другой конец города. Я, студент, с букетом на всю стипендию, а леди – с другим, чай пьет. Остался несолоно хлебавши, без денег, у разведенных мостов. Зубы сжал намертво, до скрежета. Никогда-никогда, ни за что!
– Шишига, куда ты меня ведешь?!
– Кошачье кафе, Михаил Иванович! Я мастер-классы по четвергам тут провожу, подрабатываю. Рисовать будешь?
– Будешь.
На кошек у меня, конечно, аллергия. Но это же малая жертва во имя Веры.
*
– Вера, еще пару таких четвергов и я умру от анафилактического шока...
– Я завтра на пасхальных гуляниях работаю, – шаржи рисую.
– Мне прийти?
– Приходи.
*
– Вера, у меня нос замерз.
– Не отвлекайся, Михаил Иванович. Давай, поактивнее.
Пасхальные гуляния. Верина палаточка с красками. Я, хозяин морей и океанов, со смешной трещоткой зазываю народ на шаржи.
*
– Вера, у меня конфеты в карманах растаяли.
– А почему в карманы положил?
– Дети положили. Ты давно в этой студии подрабатываешь?
– Года два. С детьми весело!
– И кошки, и дети… Будешь каштаны?
– Будешь.
*
– Вера, ты из меня веревки вьешь.
– А ты какого черта полгода за мной таскаешься? Я у тебя ничего не прошу. Хочешь научиться рисовать – купи мастер-класс, найми преподавателя, Академию захвати.
– Вера, я тебя захватить хочу.
– Плохо захватываешь, Иванович. Пальцы, вон, синеют от холода, что ты ими...
Рванулся-кинулся, заглотил ледяного сентябрьского воздуха. Обнял-сгреб непослушными коченеющими руками, зашептал куда-то в рыжесть непослушных вихров, зарываясь носом:
– Я к тебе со всех самолетов бегу-спотыкаюсь как юнец. Задыхаюсь от аллергии, обливаюсь красками, играю с чужими детьми, таскаю твои холсты-сумки. С ума по тебе схожу, треклятая девчонка.
Оттолкнула. Сощурилась. Резнула-кольнула хитрым блеском зелени глаз:
– Так сойди уже с ума окончательно.
Моя победа
Сошел с ума. Просто и без прикрас. Я пил ее и не мог напиться. Втайне надеялся, что с поцелуем, по Надсону, «чистота уронит венок и кумир будет низвержен с пьедестала». Семен Яковлевич не дожил до моих роковых лет.
Вера пьянила, смешила, несла свет и праздник, удивляла эрудицией, начитанностью... Восхищала смелостью, уверенностью и безапелляционной влюбленностью в свои идеалы. Юношеские, наивные быть может, но монолитные, нерушимые.
– Тонко-ломкая Вера, тебе – цветы выращивать, тебя – в шелка кутать, а ты – как голодный мальчишка при Макаренко, царапаешься и кусаешься, бегаешь на свои маленькие войны-революции...
– Михаил Иванович, я тебе еще покажу! Я тебе устрою!
И смеялась заразительно звонким детским смехом. И царапалась, и душила ногами, и кусала мой нос. И я, как умирающий от обезвоживания волхв, все также бежал-спотыкался со всех рейсов, отменял совещания. С ума сходил.
– Миша, Миша, я люблю тебя!
Надсон, не разменявший даже возраст Христа, все-таки знал много больше меня.
– Я тебя тоже нет.
*
Я давно не играл. Да и вообще не играл, – Бог миловал. Но вот же, на пятом десятке.
– Я... Я люблю...
– Вера, Верочка! Послушай меня, услышь. Какая любовь?! Ты – девчонка еще, столько романов впереди! Тебе надо повстречаться, пожить с другими...
Зелень глаз обратилась малахитом. Твердь драгоценного камня.
Что я говорил? Нес все, что приходило в голову, так испугался. Два развода, дети от обоих браков. Никогда так не любил и никогда меня не жрал такой животный страх.
Тарковский, ну?! «Я человек, я посредине мира...»
– Я люблю тебя, все получится! Все у нас будет хорошо! – заискивающе, с надрывом. И соль слез на губах.
«Я Нестор, летописец мезозоя...»
– Миша?!
«Времен грядущих я – Иеремия»
– Миша...
– Вера, повстречайся с кем-нибудь еще. На этом все.
Мое поражение
Снег и ледяной дождь нашли нас в мае. Москву разгребали спешно, но аварии и пробки давали о себе знать. Я опаздывал на благотворительную выставку.
Опаздывал и опоздал. Безбожно-беспощадно опоздал. Споткнулся на входе – в вину ли возрасту или рыжести ее на удивление хорошо уложенных волос.
Вера.
Уже не Самсонова. Уже не студентка, – художник. Почитаемый, воспеваемый, любимый. Я следил за ней. Все десять лет. Невроз?
– Шампанское будешь?
– Мне тридцать ноль. Будете.
– Мне пятьдесят два. Будешь.
Засмеялась все тем же заразительно звонким детским смехом. В глазах – солнечные блики обращаются зеленой революцией, как тогда, на лестничном пролете под растяжкой «АГГ».
– Вера, я...
– Не женился?
– Больше – нет. Третий развод я не переживу!
– А обязательно – разводиться?
С тобой – нет.
Оказывается, произнес вслух.
– Ты не дал мне шанса.
– Ты была девчонкой. Зеленой, глупой.
– Я бы повзрослела с тобой.
Шампанское ударяет в голову. Не позволяю, не разрешаю себе даже подумать о том, что все могло быть иначе. С ней, Верой.
– Москва и слава тебя не испортили, не опошлили. Ты стала невероятной женщиной.
– Дурак ты, Миша. Я была и невероятной девчонкой. Шишигой, если тебе угодно.
Оглядываюсь воровато: ее картины. Невероятные. Смотрю на нее. Все та же. Да. Наивная, добрая, умная и смешная. Невероятная Шишига.
Дурак – набатом в голове.
Ринулся обнять.
– Нет. Мне пора. Самолет, – просто кивает, оставляет бокал, убегает-уходит-исчезает.
Уже навсегда.
А снег валил еще два дня, убаюкивая-закрывая майскую зелень. Белое-белое полотно. Из такой белизны было соткано подвенечное платье, в котором ты была невероятна.
В какой-то из декабрей.
Не курил десять лет. Затягиваюсь третьей и задыхаюсь в продолжительном кашле.
Треклятая девчонка. Шишига.
«И — боже мой! — какой-то мотылёк,
Как девочка, смеётся надо мною,
Как золотого шёлка лоскуток.»
