Михаил ГРИШИН. Варвара и Чуня

Рассказ / Илл.: Художник Андрей Дареев

Живём мы по соседству с Дмитрием Николаевичем, наши дворы разделяет лишь невысокая оградка. Мужик он упитанный, с большим животом, но характером весёлый. С ранней весны и до поздней осени сосед ходит по двору в облезлых бежевых шортах и в синих сланцах. Всегда что-нибудь напевает себе под нос, точнее, мычит, не открывая рта.

Несмотря на свои внушительные габариты, Дмитрий Николаевич всё время в движении: то по дороге сорняк выдернет на грядке, то берёзовый чурбан расколет на дрова, чтобы побаловать себя шашлычком, то из лейки поливает клумбу, а то задержится около недавно вкопанного дубового столба, пытаясь его раскачать, определяя надёжность. Одним словом, человек он очень хозяйственный и во дворе блюдёт порядок, всё у него на месте: и лопаты, и грабли, и другой необходимый инвентарь.

Иногда мы с ним сходимся на дальнем участке, где нет ограды, только тянется неширокая стёжка, заросшая травой с жёлтыми одуванчиками. Убрать стёжку, чтобы соорудить здесь ограду, нам жалко: крошечная, зато девственная природа. Там у нас столик из пня, размером в обхват и два чурбака поскромнее, чтобы сидеть. Изредка мы пьём пиво с раками или вкусную наливку собственного изготовления – Дмитрий Николаевич работает директором ритуальной военно-мемориальной компании и ни в чём себе не отказывает. Закусываем мы сочным зелёным луком прямо с грядки, свежими пупырчатыми огурчиками да спелыми помидорами, которые на разломе будто подёрнуты изморозью.

Лет десять назад как раз за неделю до празднования Дня Победы и произошла эта удивительная история. В то давнее время мы с соседом привычно сошлись у стёжки: он принёс с собой графинчик с наливкой, я тарелку с закуской.

Сидим на природе, беседуем, вокруг жизнерадостно поют птицы, светит тёплое солнце. Настроение у нас – лучше не бывает. И вдруг Дмитрий Николаевич начинает мне жаловаться: мол, много заказов на установку надгробий ветеранам войны, людей не хватает, не справляются, потому как всем родственникам, а особенно престарелым жёнам ветеранов, которые сами на ладан дышат и их взрослым детям, хочется обязательно успеть ко Дню Победы.

– Всем угодить хочется, а что делать – ума не приложу, – вздохнул он тяжко, качая головой от досады.

– Может, мне подрядиться? – пошутил я и скоро пожалел о своих словах.

– А что, – загорелся хозяйственный Дмитрий Николаевич, – делать тебе в саду всё равно пока нечего. Да и от книг своих отдохнёшь, Антон Павлович Чехов, на что уж был известный писатель, а и тот говорил, что самый счастливый день, когда он не пишет. Мозгам тоже, – он внушительно постучал себя согнутым пальцем по выпуклому лбу, – отдых нужен. Не обижу, хорошо заплачу. Там всего и осталось сорок памятников, дня за три управитесь. Их ставить недолго, разве переезды из деревни в деревню, да это и приятно по такой погоде-то. Ну, так что?

«Может и правда согласиться, – подумал я. – Человек он хороший, почему не уважить, да и денег много не бывает».

Мы ударили по рукам, закрепив соглашение стаканчиком наливки.

Наутро я отправился в общежитие к своему знакомому Олегу Чуняеву по прозвищу Чуня. Он младше меня лет на шесть, когда-то мы вместе работали на механическом заводе и с тех пор поддерживали кое-какие дружеские связи.

Чуню я застал лежащим на продавленном диване с закинутыми за голову мускулистыми руками. Он безучастно смотрел красными припухшими глазами в потолок и даже на меня не взглянул.

– У тебя дверь открыта, – сказал я, вобрав быстрым взглядом безутешную обстановку комнаты: пустые ряды бутылок и неподвижное тело самого хозяина. – Страдания молодого Чуняева? – спросил я, присев к нему на диван.

Но страдал Чуня, как выяснилось не с похмелья, а оттого что месяц назад его бросила жена Анжела, уйдя с их сынишкой Ромкой к другому мужчине, имеющему в собственности трёхкомнатную квартиру в «хрущёвке».  

Страдания были вполне обоснованы, и я лишь сочувственно вздохнул, сразу перейдя к делу. Чуня спокойно выслушал меня, принял холодный душ, и мы уже вместе отправились к нашему общему знакомому Петровичу. Он имел старенький грузовой МАЗ, доставшийся ему после распродажи имущества обанкротившегося завода. Там пятидесятилетний Петрович отработал водителем большую часть жизни.

Нашего знакомого мы нашли возле заброшенной промышленной зоны. Здесь был отстойник для грузовых машин, автокранов, тракторов и другой техники. Их владельцы без дела слонялись по площадке в надежде заполучить хоть какой-то заказ.

– Я в деле! – обрадованно заявил Петрович, который уже неделю не был востребован со своим МАЗом. – Парни, дайте я вас расцелую!

Выехали мы из областного центра рано, рассчитывая в первый же день успеть установить несколько памятников на близлежащих деревенских кладбищах. Всё необходимое мы загрузили ещё с вечера: стелы с художественными портретами и эпитафиями, подставки под них, цветники, песок, щебень, цемент, арматуру и короткие швеллеры.

Дымчатые облака, подсвеченные снизу розовым, только что пробудившимся солнцем, сказочно блистали. В кабине играла музыка, за окнами проносились леса, голубые с прозеленью реки, обширные поля и величественные дали, слегка смазанные белёсым туманом. Я ни капли не пожалел о своём решении, впечатлённый окружавшей нас красотой.

Дмитрий Николаевич не обманул: сложного в установлении памятника ничего не было, мы управлялись с одним надгробьем в среднем за час. Пока кто-нибудь из местных предупреждал хозяйку или родственников о нашем приезде, мы ехали на кладбище, выгружали стелу, цветник и готовили цементный раствор. Некоторые затруднения возникали, когда могила находилась далеко от входа. Тогда приходилось нести тяжёлую гранитную стелу через всё кладбище, неудобно пробираясь между тесно примкнувшими друг к другу высокими оградами, а то и могучими деревьями с грачиными гнёздами, похожими на мрачные чёрные наросты. Но скоро мы и с этим наловчились справляться.

К концу третьего дня у нас остался последний памятник. Петрович нашёл на карте области отдалённую деревеньку Змеёвку, которая располагалась от асфальтовой дороги на расстоянии шестидесяти километров по грунтовке. Чтобы сократить путь и тем самым сэкономить солярку и время, мы надумали добираться до деревни полями, краем берёзовых посадок.

Овраг по дороге мы проехали без труда, затем остались позади небольшой сосновый бор и песчаная насыпь, а вот переехать мелкую на вид лужу нам не повезло: забуксовали крепко. Мы и ветки под колёса подкладывали и толстые сучки, и сухой хворост, всё было напрасно.

– Живут же люди в такой глухомани, – с досадой сплюнул Петрович, едва не плача от жалости за свою кормилицу-машину. – Как у чёрта на куличках!

Дело наше действительно было безнадёжно, потому что без трактора машину ни за что не вызволить из трясины. А вокруг на десятки километров отсутствовали даже самые завалящие деревеньки, да и от села по дороге мы успели отъехать километров на пятнадцать. Хотя было неизвестно: имелся ли в селе трактор? Но просто стоять и ждать, когда наступит лето и грязь высохнет сама, мы не могли и, посовещавшись, отправились с Чуней назад в село.

Мы шагали довольно быстро, чтобы успеть до темноты, и, наверное, отмахали километров пять, как вдруг услышали далёкий рокот трактора. Он звучал как песнь! Мы замерли, не дыша, прислушиваясь, а потом, не сговариваясь, побежали на звук мотора. Вылетели за посадки и увидели далеко в поле гусеничный трактор с культиватором. Утопая в податливой рыхлой земле по щиколотки, мы бросились ему навстречу, заполошно размахивая руками.

Разговор с трактористом, мелким мужичком в клетчатой засаленной рубахе нараспашку, в кепке с порванным козырьком и с грязным весёлым лицом был короткий, но деловой. Мы пообещали ему литр самогона, который иногда получали в благодарность за свои труды от деревенских жителей. Тракторист без разговоров отцепил культиватор, мы с Чуней забрались к нему в кабину и трактор, взревев мотором, будто танк, наискось, прямо через вспаханное поле уверенно двинулся к машине.

– Пацаны, всё ништяк, – сказал довольный мужичок, глядя на вызволенный им из грязи МАЗ, отпил прямо из горлышка самогона и уехал трудиться дальше.

В злополучную Змеёвку мы попали только к вечеру. Она состояла из десятка домов, раскиданных на пологом холме, заросшем вётлами. Мы разыскали бабушку, старенькую жену покойного ветерана. Тихая старушка показала нам могилу и ушла, сославшись на недомогание.

– Утром будем дома, – мечтал Петрович, размешивая раствор. – Приму душ, сто грамм и наконец-то хоть высплюсь как белый человек.

Лёгкие сумерки медленно густели, окутывая мутной синевой кусты и без того глухого кладбища. Оставалось укрепить цветник, но стемнело так, что уже и не разглядеть было чёрные гранитные бруски. А ведь требовалось ещё смотреть по уровню, чтобы выровнять все части надгробья. Доделывали мы уже при свете машинных фар.

– Повезло нам, мужички, что могила находится с краю, – сказал Петрович довольный собой, что догадался поставить свой МАЗ как надо. – А то до китайской пасхи здесь бы ночевали.

Мы стали собирать инструменты, как неожиданно из кромешной темноты раздался грозный мужской голос:

– Лежать! – и тотчас раскатисто грохнул ружейный выстрел.

Мы мигом попадали на землю, уткнувшись растерянными лицами в мокрую от росы траву.

– Руки за голову, – опять скомандовал грозный голос. – Да не балуйте, перестреляю как куропаток. Ишь ты взяли моду воровать по ночам металл с кладбища. На вас так нержавейки не напасёшься, ироды.

На свет выехал верхом на вороном коне косматый и бородатый неказистый мужик в возрасте. В руках он держал охотничье ружьё, направив его стволами на нас.

– Сейчас в сарае запру на замок до утра, – пригрозил он, – а потом в полицию сдам, пущай с вами там разбираются.

– Ошибочка вышла, – ответил, сердито сопя, Чуня и вдруг приглушённо захихикал, должно быть от нервного стресса. – Мы наоборот памятники ставим, а не металл воруем. Глаза-то свои разуй, старый.

Мужик видно и сам сообразил, что обознался, перепутав нас с ворами и, крякнув от досады, примиряюще ответил:

– Кто вас разберёт, гоношитесь ночью на кладбище, вот я и подумал, что ворьё опять объявилось. А у нас в деревне из мужиков-то я один остался, остальные семь человек старухи. Другие мужики все перевелись, кто от самогона, кто в города уехал. Федотом Степанычем меня кличут. Ну, извиняйте, раз такое дело. А может, вы у меня переночуете? – неожиданно спросил он с надеждой. – Я вам картошечки жареной разогрею, щей, да и выпить у меня найдётся. Какая вам необходимость ночью отправляться в даль дальнюю.

Было заметно, что местный житель соскучился по новым людям, свежим новостям. Отказать было неудобно, и мы согласились, хотя минуту назад он нас едва и не перестрелял.

Федот Степаныч оказался человеком дружелюбным и хлебосольным. Не успели мы переступить порог, как он по-хозяйски принялся суетиться по дому, расторопно накрывая на стол.

– Жену не разбудим? – спросил вполголоса Петрович, с интересом оглядывая довольно скоромное убранство кухни, которое, тем не менее, отличалось чистотой и опрятностью.

– А нет жинки, – ответил Федот Степаныч, и развёл руками, словно и сам дивясь этому, – померла она в прошлом годе. С дочерью вдвоём живём.

Петрович смущённо кашлянул и больше неудобных вопросов не задавал.

– Ну, садитесь гостёчки нежданные, а оттого особенно и желанные, – предложил через пару минут Федот Степаныч, расположившись, как и подобает хозяину, во главе стола. Он ловко опрокинул стаканчик в рот, крякнул и с удовольствием разгладил свою седую бороду. – Дай Бог, не последнюю.

Проголодавшись за день, мы с молчаливой сосредоточенностью принялись хлебать горячие щи деревянными ложками.

– Калечная она у меня, Варька-то, – разоткровенничался Федот Степаныч, когда самогон ударил ему в голову. – С измальства такая уродилась. Больше детей мы не могли иметь с Дусей. Одна девка уродилась, да и та дефектная, – горестно вздохнул он и повёл по нам тоскливыми глазами, как бы ища сочувствия. – Должно быть, и супруга раньше времени оттого и убралась, что всю жизнь за неё переживала. Это понимать надо. Стесняется моя Варька чужих, вот и сейчас в комнате своей затаилась и молчок.

Федот Степаныч приложил к губам тёмный очерствелый от работы палец.

– Сидит как мышка в норке и ни гугу. А вообще-то весь дом на ней держится, вся в мать, так и крутится по дому, как юла заводная. А ещё она у меня любит шить разные платья. Только шить-то не из чего, так она все материны платья под себя перешила. Рукодельница, каких поискать. Телефон ей было надумал купить, да в нашей глухомани телевизор иной раз не ловит, чего уж про телефон говорить.

Много у нас раньше молодых мужиков было, да гребовали они брать ей замуж. Кому же захочется иметь жену хроменькую на одну ногу и криворотенькую? А теперь и мужики перевелись, одни старухи горемычные остались. А скоро и деревня вся вымрет, и сам я умру. Останется моя тридцатишестилетняя Варька старой девой, вот мне и печально за неё. А девка она кроткая, добрая да желанная.

Он ещё что-то говорил, но мы сморённые сном и усталостью, быстро задремали, сидя за столом. А вскоре видно и сам хозяин уснул, потому что наступила тишина. Сквозь сон я слышал, как кто-то вошёл на кухню, шлёпая босыми ногами, постоял, должно быть, нас разглядывая и ушёл, скрипнув дверью.

Проснулись мы с Петровичем рано, а Федот Степаныч уже возился во дворе по хозяйству, и только продолжал беззаботно дрыхнуть Чуня, откинувшись на спинку стула. Он был заботливо накрыт байковым одеялом, притеплился и сладко посапывал.

– Видно дочка постаралась, – хрипло проговорил Петрович, кивнув на парня.

Чуня был самый молодой в нашей компании, да и лицом пригож: крепкие скулы, туго обтянутые загорелой кожей с брутальной трёхдневной щетиной, греческий нос и влажные глаза с прозеленью.

Мы вышли во двор, освежились холодной водой из металлической бочки. Подошёл Федот Степаныч.

– Мужики, – сказал он, поглядывая на нас исподлобья, и морща обветренное бородатое лицо, – много я вам наплёл вчера, так вы уж не обижайтесь. Старость не в радость.

Мы пожали ему мозолистую ладонь, и я вернулся в дом разбудить Чуню.

В дверях кухни я столкнулся с Варей. Росточку она была невысокого, с русой косой до пояса и лицом симпатичная, если бы не её рот, заметно скошенный в сторону. Девушка тотчас смущённо прикрыла лицо ладонями и, сильно припадая на левую короткую ногу, скрылась в горнице.

Чуня не спал, с болью глядя перед собой расширенными глаза. Он даже меня не сразу узнал, а лишь тогда, когда я громко сказал, что пора ехать.

– Да, да, – задумчиво пробормотал Чуня, и побрёл следом за мной, поминутно оглядываясь на дверь.

***

С тех пор Чуня как-то незаметно исчез из поля моего зрения. Давно я о нём не слыхал, за делами как-то не находилось времени, а потом и телефон куда-то его запропастился, а может и не было у меня его никогда. Теперь уже и не помню. Да и особенно мы с ним никогда и не дружили.

А нынче перед самой Пасхой решил я сходить на ярмарку субботнего дня, которую повсеместно устраивали перед Великим православным праздником в областном центре. И там я встретил Чуню. Он был всё такой же поджарый, только стал улыбаться чаще. А ведь раньше, помню, его бывшая жена Анжела про него говорила, что он никогда не расцветает, а всегда угрюмый как бирюк. И далее всё в том же духе, что Чуня он, мол, и есть Чуня.

Сейчас этот самый Чуня торговал в зелёной палатке. Он стоял за прилавком, одновременно отпускал товар, оживлённо балагурил с покупателями и неустанно выкрикивал весёлым голосом:

– Яйца перепелиные, простые и крашеные в разные цвета, копчёные перепёлки, всё задёшево!

Ему помогала невысокая симпатичная женщина в фетровой шляпке с легкомысленным розовым бантом сбоку. Она открыто смотрела на очередь и мило улыбалась. Я долго в неё всматривался, не веря своим глазам, словно вдруг увидел перед собой фею из сказки. Это была Варя. Только она уже была не та Варя с обезображенным лицом и хроменькая, а совсем другая женщина: обаятельная, любящая и любимая. О её прошлой жизни напоминали лишь небольшой шрам пластического хирурга в уголке припухлого рта, да толстая подошва на обуви левой ноги.

Мы встретились с Чуней глазами. Он приветственно помахал мне рукой, словно мы и не расставались, вышел из-за прилавка и направился ко мне. Мы дружески обнялись.

– Мишань, – быстро заговорил Чуня, поминутно оглядываясь на Варю сияющими глазами, – ты даже не представляешь, как я тебе благодарен, что тогда предложил подработать. Я ведь как вернулся из Змеёвки, места себе не находил, всё время думал о Варе, уж больно она мне приглянулась. Понимаешь, душа у неё ангельская. А о лице я тогда не думал, как в тумане находился. А когда съездил к ней и понял, что я Варе тоже понравился, не задумываясь, продал комнату в общаге и в Змеёвку жить переехал. А потом – пошло-поехало, смастерил парник, сажал тюльпаны, укроп, зелёный лук, в общем, всё, что могло хоть какие-то деньги принести. Теперь вот куропаток разводим, можно сказать, зажиточно живём. Двое ребятишек у нас, семилетняя Варенька и пятилетний Миша. Кстати в твою честь назвали. Дом отгрохали в два этажа, иномарка. Чего это я расхвалился, – вдруг спохватился он. – Я тебе сейчас гостинцев к празднику соберу.

Чуня побежал к палатке, о чём-то пошептался с женой и она, глянув в мою сторону, радостно помахала рукой, не скрывая счастливой улыбки на симпатичном личике.

«Верно говорят люди, – подумал я с лёгкими завистью, – что судьба и за печкой найдёт».