Владимир ПРОНСКИЙ. Чужой сын
Рассказ / Илл.: Художник Валентина Вилкова
Пчеловод Тихон Булычёв возвращался с пасеки и весело насвистывал. Радоваться было отчего: сегодня закончил осеннюю ревизию – двести ульев подготовил к зимовке. Теперь до самой весны работы почти не будет, только, как захолодает, надо убрать ульи в омшаник.
Около дома Булычёв увидел неродного сына. Щуплый, как подросток, Сергей, видимо, только что вернулся с рыбалки и теперь разбирался у веранды с удочками и посматривал в распахнутую дверь – наверное, говорил с матерью, – и Булычёву расхотелось домой. Он машинально взглянул на часы и вспомнил, что Сергей скоро пойдёт на шоссе к автобусу. Был бы Сергей родным, то бегом побежал, чтобы проводить, а тут ноги налились тяжестью. Постаравшись остаться незамеченным, плотный и тяжёлый Булычёв поспешно свернул за ближайший сарай и спустился к ручью.
Над селом стояла ранняя, тёплая осень, трава показалась по-весеннему мягкой, и Тихон вольготно развалился на лугу, стараясь не думать о Сергее, стал наблюдать, как на огородах за ручьём сельчане добирают картошку, копошась семьями. Свою они с Валентиной выкопали неделю назад, а с сегодняшнего дня, когда сезонные дела пошли на убыль, осталось навести кое-какой порядок в саду да огороде, и тогда можно жить в своё удовольствие всю долгую зиму.
Хотя и не спешил Булычёв, а без дела долго не просидел: хочешь не хочешь, домой надо подвигаться, потому что чудно непьяному мужику валяться среди села. Пока дошёл, Сергея встретил готового к отправке. Рюкзак, как всегда, полон, на скамейке перед палисадником распузатился. Сергея же не видно, должно быть, в избу зачем-то забежал напоследок. А вот и появился, вместе с матерью вышел из веранды, – на дорожку о чём-то перешептываются, никак не наговорятся. «Ведь почти четыре года с вами живу, – нерадостно подумал Булычёв, – а всё ещё шепчетесь. Видно, всю жизнь будете скрытничать!»
Тихон сошёлся с Валентиной в тот год, когда Сергея призвали в армию, а до этого лет пять, наверное, похаживал к Валентине тайком, после того как у неё умер муж. Тихон к тому времени был разведенный, ушёл от жены и жил с матерью, а та все уши прожужжала: женись, мол, и всё тут, а то молодые годочки убегут – кому старый будешь нужен? Даже подсказывала, кого упустить грех: Валентину. И объясняла своё пристрастие тем, что те бабы, какие от мужей гуляют да разводятся с ними, – те незавидные, вертушки, а Валентина не по своей воле осталась одна, никто о ней с самого детства плохого слова не скажет. Тихон для вида соглашался, но сделать решительный шаг не торопился. Так ещё год прошёл, второй – уж всё село шепталось, а мать пуще прежнего стала допекать, никак не успокоится: если путаешься – женись! Не срами ни себя, ни меня! Ему-то что, давно бы женился, да Валентина совестилась подраставшего сына и поэтому просила подождать, пока тот в армию уйдёт.
Летит время... Вот и в армии Сергей отслужил и уже год минул, как вернулся. Правда, дома, увидев в нём чужого человека, после демобилизации не остался. Уехал в областной город – независимость сохранил – и устроился на нефтезаводе пожарным. Сутки дежурит – трое отдыхает. Поэтому к матери часто ездит. Все дети как дети – в выходные стараются помочь родителям, а Сергей на рыбалку любит ходить. Днями может на пруду пропадать. Даже прозвище заработал: Щукарь, как у Шолохова.
– Что же пустой-то идёшь, Серёж? – насмешливо спрашивали соседи, когда он – частенько – возвращался без улова.
– Мне не рыба нужна, а чистый воздух! – отвечал без всякого стеснения и посмеивался, словно тот, кто задавал столь нестоящий вопрос, ничегошеньки не понимал в жизни.
Так же и с Тихоном разговаривал: с ухмылочкой. Булычёв как-то сказал ему по-мужски, прямо, что не дело так кривляться, ведь не совсем уж чужие-то, но в ответ – ухмылочка, словно и не с ним говорил. «Ну, если не хочешь по-людски – тебе виднее, – подумал Тихон. – Только в следующий раз и от меня ухмылочки будешь получать!»
Сергей и после того разговора почти не обращал внимания на отчима, всё с матерью продолжал о чём-то шушукаться да рюкзак не уставал возить. «Что она ему пихает-то туда?» – удивлялся Тихон, думая о жене. Нет, ему не жалко, если Сергей курёнка возьмёт, полсотни яиц или банку сметаны – не жалко, своё. Про мёд он уж и не говорил. Только зачем тайну-то из этого делать? Или он против чего скажет? Ведь и к нему дочь нет-нет да заглянет – тоже без гостинцев не уходит. Но не таится, не прячется ни от кого – отца родного ведь навещает. Сергей так не может, ему всё надо сделать украдкой, будто подарки от этого слаще бывают. Вот и сейчас: поцеловался с матерью на прощание, а ему, Тихону Александровичу Булычёву, известному на всю область пчеловоду, кивнул, как ровеснику, и ухмыльнулся по привычке.
«Ладно, бог с тобой! – вздохнул Булычёв. – И без твоего уважения проживу!»
– Тихон, иди есть, что ли! – позвала Валентина, когда сын скрылся за поворотом.
– Иду, иду. Сначала руки надо помыть, – неохотно отозвался Булычёв от рукомойника.
Когда сели за стол, Тихон спросил:
– Сама почему не ешь?
– С Сергеем пообедала, не смотри на меня... – стеснительно отозвалась сидевшая рядом Валентина: мясистая, краснощёкая и почему-то сильнее обычного пахнущая кислым молоком.
«Конечно, чужой я вам, – покосился Тихон на жену, и ему сразу расхотелось есть. – Вам только побольше мёда носи, сено коси, дрова готовь... Затем, наверное, и нужен».
Из-за стола он вышел в сад покурить, хотя курил редко, потому что говорить с Валентиной не хотелось. Проходя мимо молоденькой яблони, Тихон остановился, долго рассматривал порыжевшую листву и всё никак не мог понять, чего в ней не хватает... И, наконец, догадался: яблок! Только сейчас сообразил, что не осталось ни одного! И сразу вспомнились они, выпиравшие из Сергеева рюкзака. Ещё удивился тогда и решил, что то была картошка. Румяно-жёлтые, крепкие яблоки по названию красный богатырь, впервые уродились на яблоньке в этом году. Яблок было немного – одиннадцать, но каждое с кулак, и Булычев радовался, что не зря посадил яблоню в том году, когда перебрался жить к Валентине. После первого цветения, всё нынешнее лето, он терпеливо ждал, когда плоды созреют по-настоящему, чтобы узнать их вкус, выносливость, да и просто полюбоваться, потому что во всём саду не уродилось более ни единого яблочка. Только на его красном богатыре; и он гордился этим, словно это зависело от него. И вот яблок нет, словно и не было никогда, потому что у Сергея хватило совести оборвать их все. И дело, конечно, было не в яблоках – их жалеть не хотелось, – а в чём-то другом, чего Тихон не мог передать словами.
От обиды у него всё задрожало внутри. Сгоряча хотел тотчас догнать Сергея, навешать тумаков, но не стал позориться. Немного успокоившись, но по-прежнему не находя себе места, Булычёв сходил в сарай, взял топор и, вернувшись в сад, одним ударом срубил яблоньку и долго смотрел на неё, кудрявую, лежавшую на боку, словно просил прощения. Потом, когда нёс яблоню в овраг, – навалился стыд. Он боялся встретить кого-нибудь из соседей, крался, непривычно ссутулившись, словно за ним действительно наблюдали. Тихон стонал от обиды на Сергея, на самого себя и даже на покойную мать, толкнувшую когда-то жить с чужим сыном.
