Виктория СИНЮК. Сенькины байки

Илл.: Художник Татьяна Черных

Вышка

Стали мы замечать, что между Людкой из нашего сельмага и Колькой-молоковозником что-то этакое завязывается.

И завязалось бы, если бы не решили большие люди из администрации, что в нашей деревне нужно ставить интернетную вышку. В райцентре, откуда Колька приезжал, вышку, поставили на самое здание больницы. И стоит, говорят, та вышка прямо над реанимацией. Главврач возмущался, жалобу куда-то писал. Вредно, мол, это. Да кто его слушать будет. Интернет теперь всему голова.

А у нас – даром, что кругом поля – поставили эту вышку прямо возле магазина. В самом центре деревни. Наверно, чтоб интернету всем поровну было.

И правда – пошёл интернет такой, что только успевай за ним. Жизнь понеслась. Старики всё внуков ждали в гости, а теперь включай камеру телефона – вот тебе и внук. Говори сколько хочешь, хоть целуйся.

Не знаю, из-за вышки то или нет, а вот как раз в то время вышел на Людмилу в интернете её первый ухажёр – Толька Степнов. Он давно уже на Дальнем Востоке жил, в море ходил за рыбой. В разводе, сказал. Детей двое, школьники. Помнил Людмилу «как вчера», хотел приехать. По родине истосковался.

А Колька-то – Зина моя видела – уже пару раз просто так приезжал. Не на молоковозе, а на велосипеде в выходной. Конфеты Людке привозил, вишни, огурцы от матери. Долго не уходил из магазина… Только что-то между ними разладилось.

Стала вдруг у Людмилы болеть голова. Каждый день. Дома – ничего. А за прилавком, говорит, будто тиски её какие сжимают. И так болит, что ни конфеты, ни вишни, ни Колькин разговор её не лечат. Пару раз сдачу кому-то недодала. И это наша-то Людка, у которой ни одна ириска с прилавка не пропадёт – всё подсчитано.

Колька, конечно, понял это по-своему. Тем более слыхал он уже, что Людмиле Толька пишет, обещает ей красной рыбы да палтуса привезти. И что такое, когда у женщины вечно «болит голова», тоже ему друзья рассказали. Не хочет, значит, женщина общения. Всё. Надоел. Куда твоему молоку с красной рыбой-то тягаться!

Теперь Колька, как раньше, ездил в сельмаг только по делу. Холодное молоко потекло между ним и Людмилой. А той будто и дела нет. Лицо недовольное, всё виски потирает. «Болит, – говорит, – Николай Петрович, у меня голова. Вы уж меня извините…» 

Попросил Колька на заводе, чтобы дали ему другое направление.

А вскоре и Людмила уволилась: не смогла она больше под этой вышкой работать. Другой продавщицы не нашли – никто из наших не захотел. Начитались уже в том интернете про эти вышки.

Закрыли сельмаг. Ездит к нам теперь автолавка. А Людмила на почту устроилась. Голова вроде как у неё болеть перестала, да хмурая ходит, всё на дорогу глядит. Говорят, Толька Степнов скоро приедет. Пятнадцать лет на родине не был.

Вот от него, от интернета, какой толк. Хоть рыбы красной теперь поедим. Автолавка-то рыбу не возит.

Чистюля

Сергун, когда из райцентра к бате на картошку приезжал, рассказал.

У них бригада разнорабочая – куда коммунхоз отправит, там и работают. Сегодня на озеленение с женщинами, завтра на укладку асфальта, послезавтра – на озеро траву косить…

Как-то отправили их в деревню одну в нашем районе. Там деревня – одно название: пять домов – и все нежилые. А когда-то там Зинки моей кума подрастала, бабка у неё там жила. Кума, говорила Зинка, всю деревню на уши ставила. А теперь там и ушей никаких нет. Разве что у залётного зайца. Померли старики. Пустуют хаты. Но земля хорошая. Из города, мол, ей интересуются, покупать согласны – под дачи. Отправили туда Серёгину бригаду жечь эти хаты. А то стоят, разбитыми окнами глядят, ветер с калитками в «туда-сюда» играет.

А в Серёгиной бригаде тогда новенький был – пацан лет двадцати. Хлюпик. Но упрямый. Работа у него ладится, особенно если в парк на уборку отправляют. Порядок любит. Метлы, лопаты, граблей не боится. Да и потяжелее работу тянет, наговору нет на него.

А тут... Вошли они, значит, с Серёгой в первый дом – оглядеться. А там куча барахла. Видно, что старики жили. Мебель старая, кукла чумазая без платья на полу, на стенах иконки приклеенные. Простенькие такие, из журналов вырезанные. Пацан поглядел на них – перекрестился.

Серёга хмыкнул.

– Так, малой, бери канистру, поливай здесь всё. Ничего тут интересного нет.

А малой глядит и глядит. По комнатам тихо так ходит, будто разбудить кого боится.

Походил-походил...

– Тут люди жили, – говорит.

– Ну, жили. Теперь не живут. Иди за канистрой. У нас тут ещё пять таких хат с сараюхами. Некогда!

– Не буду я ничего лить!

– Как, то есть, не буду? – удивился Серёга.

– Что я, фашист?

Серёга опешил.

– Это я, значит, фашист?! Дурик, тебя коммунхоз сюда работать отправил!

– И что? Хаты жечь не буду. Пусть увольняют.

И вышел. И ни в одну хату больше не зашёл. Пошёл на речку. Купался там, пока мужики работали, материнскую ссобойку ел. Ну поколение! Не хотели его и брать назад, когда уезжали. Сам в кузов уже на ходу запрыгнул.

Потом, говорят, начальник коммунхоза провёл с ним «воспитательную беседу». Уволить не уволили: отца его в городе уважали.

Всё лето работал пацан, жалоб на него больше не было. Но как деревня (а в нашем районе таких деревень теперь много) – ни в какую.

В конце августа получил расчёт да уехал. Говорят, в столицу намылился – таксовать. Чистюля!

Борода

У Серёгиного кума Вадика недавно мать померла. Родственников накатило – из трёх областей! Дочка-студентка из города приехала, больше всех плакала.

На поминках в столовой с краю сидел Борода. Вадим его ещё на кладбище заметил, понял, что и в столовую закатится без приглашения. Ни с кем Борода близко не знался, но его, замухрыгу, весь райцентр знал. А Борода знал, что с поминок никого не гонят. И приходил. Вот как сейчас.

Не понравилось это Вадику. Но жалко было матушкиной памяти, не хотелось шум поднимать. Да и сердце размякло за эти дни.

Стали говорить речи. Сначала со слезами, трудно, а потом – и улыбки пошли. Добрая память. Тут и Борода, подняв немытую тёмную руку с рюмкой, сказал как-то благостно:

– А какая хозяйка была!

Внучка так тепло на него взглянула, улыбнулась:

– Да-да... – Бабушкины блины вспомнила. Шепнула отцу: – Пап, у этого дедушки тарелка пустая, ты ему курочки положи. И салатика вон того!

Вадим подвинул к нему курицу и салат. Сказал потом тихо, не удержался:

– Этот «дедушка», дочка, года на три меня младше. Ты на бороду не смотри.

– Правда, что ли?

Ёкнуло у Вадима внутри: и как она, такая доверчивая, в том городе большом учится, ходит вечером в общежитие? Этак любой Борода про «хозяйку» скажет – она и поплывёт... А ведь первую сессию на отлично сдала.

Не удержался Вадим. Заплакал. А до того ведь только губы поджимал, держался на людях. И Дашка вслед за батей снова разревелась. Танька Вадикова тоже, на них глядя, глаза вытирала.

Когда собирались из столовой, сказал Вадик жене, чтобы Бороде с собой чего-нибудь положила. Танька поглядела на мужа, как на дурачка, но любимой свекровиной «шубы» положила Бороде две тарелки да полпузырька на помин души в пакет сунула.

Я это чего вспомнил-то? Говорят, пропал Борода. Сгинул где-то. Тот ещё гусь был, сказать нечего... А всё равно жалко.

Любимая приехала

Нравилась Петруне Сашки-моряка жена. Сашке полтинник (его из-за аритмии на сушу списали, на пенсию), жене – столько же, Петруне – годков на пять меньше. И знал Петруня её давно – чай, не первый год к свекрови в деревню с мужем ездит. Все у нас, кто постарше, тоненькой, молодой её помнят. А вот втюрился Петруня только сейчас.

Моя Зина говорила, что это всё из-за нового Лёлькиного мелирования. А как на самом деле, только Петруня и знал. А может, и не знал. Это дело такое! У самого Петруни – Ленка да Пашка – подростки, жена Оля – образцовая огородница. Помидоры у неё без теплицы так прут, завидует Зина, так прут – и никакой фитофторы.

А как приедет из города Сашка-моряк со своей женой, ходит Петруня по деревне и всем говорит, что его любимая приехала. Счастливый такой! Ни стыда, ни совести. Даже жены не боится. Все смеются, а он цветы в поле собирает. Васильки. Для любимой, говорит. Отдаст тихонько у калитки – и восвояси.

Хотел было Сашка его тюкнуть немного, да тот как дитя непутёвое. Глазами хлоп-хлоп: «Сань, ты, это, не подумай чего...» Красавица, говорит, твоя Лёлька, эх! И вздыхает, как парнишка.

Сашка ничего не понял сначала. Для него Лёлькина краса осталась где-то там. А там – да! Там Лёлька была ого-го!

Стал тогда Сашка чаще на Лёльку свою поглядывать. Она и теперь, в общем-то, если так приглядеться, – ничего. А Лёлька и сама приосанилась как-то. Смеётся над Петруней, а вот – осанится! Нет, слишком добрый Сашка – гляди, уведёт морячку комбайнёр! И смех, и грех. Вот тебе и пенсия.

А вот с тех пор жить, что ли, Сашке снова захотелось. Подумаешь, полтос, подумаешь, аритмия! И на северном Сашкином лице как-то тепло это «подумаешь!» хорохорилось.

А Петруня помер невзначай. Полез в поле на свой комбайн после обеда, да так с приступки замертво в васильки и свалился. Инсульт, говорят.

Глядел я, как на поминках Сашка-моряк слезу утирает, да вспоминал: «Моя любимая приехала!» Раз пять про себя повторил Петруниным голосом.

Пригляделся я тогда к Зине своей. Прямо там, у Ольки-огородницы за поминальным столом. Зинка у меня без мелирования, но вообще-то, вообще-то... Да…